Сама цель потеряла смысл.
Все, абсолютно все у него осталось в прошлом – он сам уже давно был в прошлом… точнее, из прошлого выглядывала какая-то его последняя, еще не ушедшая в небытие частица.
Потому полуоткрытая банка с несъедобной икрой могла спокойно лежать на песчаной дорожке между низкими кустиками сакуры – там, куда он смог ее забросить, не размахнувшись.
Просто подняв руку и выпустив банку, не успев испачкаться вонючей жижицей.
Постаравшись, он бы легко докинул ее до дальних деревьев – где, погремев среди веток, банка провалилась бы дальше и стукнула около низкой насыпи. Или даже между шпал. А, может, перелетела через пути и упала за ними.
Более того, в нынешнем состоянии, выразив отношение к окружающему миру, он должен был вложить всю свою силу в этот злобный бросок, отправить банку еще дальше – на луг, за луг в речку, через речку, в развалы синеющих гор, к чертовой матери, на тот свет…
Но Андрианов не вместил, не вложил, не отправил; в нем не осталось даже злобы на жизнь, не осталось вообще ничего, кроме усталости – тупой, как шутка из голливудской комедии.
Банка лежала там, где еще 5 лет назад он карабкался вверх – из древнегреческого рая зарослей в древнеримский рай старого дома.
Этот дом когда-то давно строил дед Андрианова. Человек поистине уникальный в противоречиях своих жизненных занятий и возможностей со своими же жизненными интересами.
Партийный работник союзного масштаба, пивший в 1932 году с самим Сергеем Мироновичем Кировым – и перепивший его в лоск по причине тогдашней молодости – с началом войны он был направлен из Ленинграда в этот провинциальный, как улыбка пермяка, приуральский город начальником эшелона, которым эвакуировался один военный завод. На новом месте не просто освоился, а стал во главе города-спутника, где был развернут, тоже эвакуированный, только из Рыбинска, важнейший в стратегическом масштабе «завод №28» – авиамоторный, производивший двигатели для наиболее массовых самолетов второй мировой войны, штурмовиков «Ил» и истребителей «Як». Этот завод, вопросы энергоснабжения которого Андриановский дед всю войну почти ежедневно решал по секретной телефонной связи «ВЧ» с самим Лаврентием Павловичем Берия, не просто помог выиграть войну. Он практически создал сам нынешний город, к которому была позже присоединена промышленная северная часть, да и вообще остался единственным работающим промышленным предприятием даже в 1-й декаде 21-го века, до сих пор производя двигатели для «Су-26», исправно продаваемых всяческим индусам. Масштабы дедовых возможностей были безграничны, иной человек на его месте обеспечил бы и дочь, и внука Юру, и внуков внуков своего внука всеми благами на 100 лет вперед. Но дед был чужд даже капли меркантильности, он не искал минимума личных благ. Из служебных своих возможностей он использовал лишь возможность во время поездки в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР всласть накричаться с трибуны ипподрома вдвоем с маршалом Рокоссовским, а в обычное время – просто выпить. Выпить водки из стакана, коньяку – хоть из блюдца, если стакана не было под рукой. Каким-то чудом – скорее всего, по недосмотру распределяющих – он получил большую 4-комнатную квартиру в 1-м «послесталинском» доме на улице Ленина, и на этом его хозяйственные подвиги во благо семьи завершились.
Великий дед Андрианова всю жизнь работал не перспективу общества, а о своих перспективах не думал, живя одним днем. Хотя, возможно, и на то и на то у него просто не хватало душевных сил или внутренней энергии.
После войны он так и не вернулся в Ленинград, а дачу эту, убогий садовый домик, строил уже выйдя на пенсию, собирая материалы едва ли не с помоек.
Дом этот, несуразный и кривой, слепленный как будто из разных, не имеющих отношения друг к другу, кирпичных и фанерных коробок, уже на памяти Андрианова ремонтировали и перестраивали, но лучше не сделали.
Вступив в полноправное владение этим участком, данном беспечному деду еще и на неудобнейшем из всех, самом крутом месте горы, Юрий Иванович приспособил для своих нужда самую уютную – то есть единственной среди двух имевшую чугунную «буржуйку» с дымоходом из гофры – комнату. Оборудовал в ней огромное и в самом деле удобное, почти от стены до стены, ложе любви.
Именно к нему всегда и лежал путь из сакуры вверх.
Путь из сакуры вверх, который, возможно, оказался путем вниз.
Юрий Иванович еще раз без нужды переставил бутылку с места на место. Коньяк весело колыхнулся в стекле.
По дорожке, давно забывшей следы чьих-то босых ног, уже расползалась вонючая оранжевая лужица, не сразу впитываясь в желтый песок.
Впрочем, и оранжевый цвет жидкости и желтизну песка Андрианов не видел, лишь представлял. Пластиковые линзы очков были донельзя исцарапаны – а зрение, с детства неважное, теперь упало почти до нуля. Весь мир ограничился небольшим кружком в правом поле зрения, цветовые пятна там расплывалось и наползали друг на друга. Про левый глаз, практически ослепший, лучше было не говорить.
Юрий Иванович постарался не думать о том, чего не видел. Его грызла досада.
Досада по пропащей икре. Точнее, по упущенной возможности хорошо закусить последний в жизни коньяк. Но и коньяк из «Перекрестка» наверняка был гадостным, хорошая икра не только бы его не спасла, но и сама прошла бы без вкуса.
Зато выпивка без закуски должна была сильнее ударить в голову и помочь выполнению задуманного.
Не стоило не только жалеть об икре, но даже и смотреть на нее.
Андрианов опустился на шаткий стул, некую общепитовскую пародию на классическое «вольтеровское» кресло, положил перед собой руки.
Поморщившись, вспомнил, как радовался в 2004 году, раздобыв этот комплект для кафе, с отверстием в столешнице для стойки какого-нибудь рекламного зонтика: в те времена такая мебель не была общедоступной.
Когда-то белый, стол давно сделался грязно-серым из-за сетки наложившихся царапин. Он принадлежал к разряду тех, за которыми пьют пиво и жуют шашлыки беспечно счастливые люди, заглянувшие под сень музыки в летнее кафе.
1000 раз за эти годы его выносили из дома и ставили на террасу, 1000 раз сидел за ним Юрий Иванович – с шашлыками, пивом и всем более крепким, в компании тех, кто в счастливые времена именовал себя его друзьями.
Сидел – обычно за икрой, шампанским, коньяком и вечными, как Парфенон, конфетами «Раффаэлло» – вдвоем с женщиной.
Одной из тех, с которыми спускался под гору перед подъемом в дом.
С одной из них, после расставания с женой скрашивавшими саму его жизнь целых 13 лет.
Но даже чьи имена с ему не хотелось вспоминать; они гнали внутрь все более тяжелую тоску, замешанную на неловкости пожилого человека, вдруг осознавшего, что всю свою сознательную жизнь он промахал… уж точно – не рукой.
Терраса, вымощенная огромными тонкими плитами из плохого бетона, съехала на сторону от медленно текущих оползней грунта, стол расшатался и перекосился, заглушка центральной дырки, не нужной в быту, давно потерялась.
Но сейчас он казался гладким и почти новым, потому что даже руки свои Юрий Иванович различал в деталях не дальше локтей.
Он отвинтил отвратительную жестяную крышку, достойную водки самой дешевой категории, а не настоянного на дубовой коре виноградного спирта, плеснул себе ненатурально красного коньяка.
Коньяк вполне мог быть красным; именно таким и бывала в последнюю декаду прошлого века популярная греческая «Метакса», которая находилась в любом винном магазине.
От «родного» же коньяка любой грек умер бы, лишь его понюхав.
Но выбирать было не из чего, Андрианов налил себе полную рюмку. Хорошую, широкую, классическую коньячную рюмку: низкую и с круглым донышком.
Эту рюмку 100… – точнее, 26 лет назад – подарил на день рождения его друг из прошлой жизни.
Не просто той, что лишь относительно недавно ушла навсегда, а из самой ранней – ушедшей очень давно. В прошлом веке, в прошлой эпохе.
Из жизни при нормальной семье, с женой и надеждами на что-то впереди. Ведь надежды-то были, и нешуточны; женился Юрий Иванович… тогда еще без отчества и даже без «и краткого» на конце…
Женился молодой специалист Юра Андрианов по очень большой любви.
В первый и последний раз. С уверенностью, что его случай типически отличается от всех подобных, в законном браке со своей почти первой женщиной Наташей он проживет сто лет и, исполняя завет автора «Алых парусов», умрет в один с нею день.
Если бы честному и беспорочному молодожену намекнули на то, как будут использованы заросли сакуры через 7 лет, он бы даже не возмутился, рассмеялся в лицо предсказателю.
А если б предрекли нечто более радикальное…
Если бы объяснили, что именно, как и когда будут проделывать с ним некоторые представительницы пола, который русские классики рисовали нежным, светлым и имманентно непорочным – вроде вечной Наташи Ростовой на 1-м балу – добропорядочный Юра сказал бы, что повествователь пересмотрелся порнографии самого низкого пошиба… Хотя в те годы не видел никакой порнографии вообще.
Тогда все виделось чистым и неизменным на весь остаток лет, которых оставалось много.
Увы. Паруса бывали алыми только в романтических сказках, не имевших ничего общего с жизнью реальных людей.
Реальными оказались плохой коньяк в бутылке, и в голове – толпящиеся мысли о женщинах, которые не хотелось выпускать.
Рюмки – 6 штук в белой картонной коробке, разделенной крест-накрест перегородками – были хрустальными. Бороздки украшали их крутые гладкие бока. Само стекло было качественным: облучение кварцевой лампой, имевшейся в обиходе для лечения всех болезней, вызывало плотное фиолетовое свечение, говорящее о достаточном содержании свинца – но исполнение оказалось аховым. Скорее всего, изделия относились ко 2-му сорту, иных в позднезастойные времена не могло появиться в убогом магазине «Хрусталь» их провинциального города: бороздки были прорезаны вкривь и вкось, а в одном месте – даже насквозь. Причем, словно в насмешку, бракованная рюмка при сервировке попала к ее непьющему дарителю, чем вызвала общий смех беззаботной компании, сидевшей за круглым дубовым столом, покрытом белой крахмальной скатертью, в его 4-комнатной родительской квартире с потолками в 3 метра…
Бракованное изделие Юра обменял на следующий день: друг сунул чек в карман, но выкинуть не успел – скатерть давно истрепалась, стол был продан, квартира была разменяна, оставшаяся часть бесследно сгинула в перипетиях бизнеса.
Жена же…
Молодая, высокая и самодостаточная Наташа – о ней не хотелось вспоминать.
А вот рюмки сохранились.
Причем полным комплектом.
Подражая англичанам, обедавшим с хрусталем при крахмальных салфетках на столовом серебре и среди песков Египта и в дебрях Индии, Андрианов привез их сюда, использовал всякий раз по любому случаю. Но даже за многие годы здешний распитий не удалось разбить ни одной.
И было естественным достать такую на свой одинокий день рождения.
Он поднял рюмку и, задержав дыхание, чтоб не слышать запах дешевого коньяка, опрокинул в себя жгучую жидкость.
Поперхнулся до слез, проглотил с трудом и опять посетовал, что икра оказалась несъедобной. Ведь он, по жизни не любя намазывать бутерброды и собиравшись черпать ее чайной ложкой, даже не прихватил какого-нибудь хлеба на закуску.
Наверное, стоило с икрой прихватить еще банку каперсов: при полной несовместимости с коньяком, их острый вкус забил бы отвратительный спиртовый вкус этого родного пойла. Но о том смешным казалось даже думать; искать их в «Перекрестке» было бы все равно что требовать презервативы в аптеке Ватикана. И даже альтернативные плоды: зеленые оливки и черные маслины – убогий магазин предлагал в прозрачных консервах, на которые не хотелось смотреть.
Правда, на кривоватой яблоне, единственной уцелевшей от родительских забот, краснели созревающие плоды. Но Андрианов яблок не любил и никогда не ел, разве что баловался незрелыми плодами в раннем детстве.
«В раннем детстве»…
Кажется, Юрий Иванович подумал так громко, что слова можно было услышать.
Но услышать их не мог никто; стоял понедельник, день отдыха соседей-навозников. Начало недели тут отмечалось отсутствием воды для полива: насос отдыхал, общая цистерна мгновенно пустела, а индивидуальные бочки были украдены у всех поголовно минувшей зимой. Очередной страшной зимой страшного 21-го века, когда сдатчикам металлолома уже не хватало медных троллей, каждую ночь срезаемых в городе.
Правда, сейчас прошло время поливать, настало время собирать – но кругом все-таки было пусто.
Андрианов налил 2-ю рюмку и, прислушиваясь к ощущениям первого хмеля, поднял голову к старой черемухе, что росла у края террасы.
Черемуха он помнил с детства; она вымахала невесть как на его глазах и состарилась вместе с ним. Состарилась не как дерево, а как человек – полностью, безнадежно и необратимо.
О том говорили напоминающие гнилой горох стручки, что свисали с ветвей вместо полновесных антрацитовых ягод.
И какая-то отвратительная шелуха, сыпавшаяся на покосившиеся бетонные плиты.
Мысли о старости и о давно умершем детстве сорвали ненужные, жалкие в своей тупиковости воспоминания.
2
Детство было долгим и разным.
Одним из самых ярких воспоминаний остался день 12-го апреля 1961 года. Когда он, маленький светлоликий мальчик Юра Андрианов в возрасте 1 года 6 месяцев и 21 дня, шел с дедушкой по улице, а прохожие показывали на него пальцами и кричали, что
вот – идет космонавт Юрий Гагарин!
Не только потому, что на Юре переливался серый комбинезончик, привезенный отцом из Москвы – он сам сиял улыбкой.
Улыбкой счастливого неведения, столь естественной для глубокого детства и пропадающей уже в юности.
Все происходило на улице Достоевского, до 1917 года именовавшейся Тюремной, а после переименованной потому, что великий русский писатель сидел в той самой пересыльной тюрьме, следуя к месту заключения в далекий Омск. И шли они мимо старой школы №39, в которой он потом учился и которая осталась не прежнем месте, только теперь называлась «гимназией».
Если говорить честно, того дня Андрианов всерьез не помнил – осталось нечто смутное, подкрепленное старой фотографией из детского альбома да реальной памятью комбинезона, из которого он вырос не сразу и еще некоторое время осознанно носил как «космонавтский».
Гораздо позже стало ясным, что в те годы людьми владела странная эйфория: казалось, будто полет Гагарина в космос означит поворот в судьбах всего человечества.
И когда эстонец Георг Отс пел по радио своим просторным голосом, взлетая до небес в восхитительном мажоре:
– Заправлены в планшеты космические карты и штурман уточняет последний раз маршрут…
– то все ждали, что вот-вот нечто изменится к лучшему.
Все сразу и для всех.
Что-то в самом деле менялось; даже на пыльных дорожках Луны чьи-то следы остались – только вот ни к чему хорошему это не привело.
Точнее, привело к улучшениям для горстки и ухудшениям для всех.
Но тогда того никто не знал; весь мир праздновал головокружительный успех Советского Союза и детской подсознательной памятью Андрианов запомнил атмосферу тех дней.
А еще сильнее осталась испытанная гордость от того, что его зовут Юрием – хоть и почти сразу омраченная отчеством: он оказался не Алексеевичем, а всего лишь Ивановичем.
Тем более, что в той самой школе, нынешней гиперкультурной гимназии №39, в 4-м или пятом классе, когда вчерашним детям открылась прелесть полных инициалов, его доканывали поговоркой:
«Юрий Иваныч, снимай штаны на ночь!»
И что-то еще было из этого детства…
Что-то связанное с садом и пришедшее согласно моменту.
Хотя именно с садом до определенного этапа в его жизни было связано почти все.
Пчела…
