***
Мама, папа, – вбежала я как-то смеясь, – они назвали меня цыганочкой!
Я не знала, плохо это или хорошо. Это потом мне запало в душу, какие они грациозные; это потом я любовалась, как идет молодая цыганка по залу ожидания: идет просто, а будто танцует, так пластична и хороша она была. А я со своими черными локонами и черными глазами уже привыкла к шуточкам, подобным этой: «Что же ты плохо помыла глазки». Это потому что у меня были не голубые глаза, а черные, нет, карие с поволокой. В общем, тогда в ответ на мой возглас, мама сказала педагогическим тоном: «Все нации одинаковы, но ты помни, что армянка и названа в честь моей мамы, твоей бабушки и носишь имя Богородицы – Мариам Аствацацин». А папа в свое время давал такие же наставления моему брату: «Никогда не дерись, но если тебя назвали армяшкой – бей прямо в нос». Левон так и делал. Всего пару раз пришлось, потом зауважали и стали называть боксером. А меня только один раз подразнили, и когда я убежала в подъезд, влюбленный в меня Севка Урасов кинулся утешать, и самым главным его убеждением было: «Ну ты что обижаешься, ведь Микоян – тоже армянин». Подтекст был ясен: мол, такой великий человек – и армянин. Мне стало смешно, в нашей семье никогда не относились к власть предержащим с большим пиететом.
***
Я высунулась в окно, наш дворик был как на ладони. Гуляли мои друзья, играли в снежки. Мы – Арлекины, Пьеро и Коломбины младшей отрасли шестидесятников. Наши маленькие обиды и поражения, наши большие потери и расставания были еще впереди.
– Иди к нам, – закричала Ирка, – пойдем кататься с горки.
– Не могу, у нас гости.
Сейчас готовился один из наших замечательных дружеских пиров. Должны были приехать еще две мои сестры со своими родителями. Мы намеревались дать маленький концерт, потом Дед Мороз, по заведенной традиции, должен был вручать нам подарки, и следом за этим нас отправляли спать к соседям. О наших соседях хорошо сказал дядя Гурген:
– Ваши соседи – половина вашего счастья.
Анну Ивановну, я называла просто и сокращенно «Атанна», и мама мне говорила: «Это твоя вторая мама». У меня там был свой стульчик, свои любимые книжки, и еще я очень любила пробираться в библиотеку к Алексею Андреевичу и рассматривать надписи на толстых фолиантах, стоящих на сплошных с пола до потолка стеллажах. Атанна, по случаю Рождества, готова была приютить всех трех сестричек, чтобы взрослые могли вволю повеселиться в нашей небольшой двухкомнатной квартире. Сейчас такие квартиры называют распашонкой.
***
Я с большой куклой, полученной за прочитанное стихотворение, сидела на коленях у дяди Гургена прямо рядом с елочкой.
– Пусть Анжела споет, спой Анжела, – стали все уговаривать миловидную, пышнотелую даму с красивым чистым голосом. Я приготовилась слушать.
Словно откуда-то издалека, из неявного скрытого источника рождалось это пение. Мелодия ширилась и нарастала. Маленькие накаты приближающейся грозы, робкое шелестение листочков, пробудившихся от растворенного блаженного состояния – истомы дневных солнечных лучей. Ветер усиливается, аккорды один за другим грознее, стаккато дождя и аллегро порывов – буря. Томление превратилось в неистовство, шквал страстей. Потом гроза затихла. Мне всегда казалось, что о музыке можно вспоминать, как о летнем дне, длинном и переменчивом, как сама жизнь.
– Ребенок хочет спать, смотрите, глазки закрываются.
Нет, я вовсе не хочу спать. Я сижу за столом, все пьют, веселятся, поют, и еще этот запах елки. Рождественской. А мне пригрезилось лето. Нет, нет, я хочу посидеть до самого конца со взрослыми.
– Дети даже сами не понимают, какие они счастливые, хотел бы я, чтобы меня отвела спать и убаюкала мама, – сказал один из гостей.
Да, сейчас я это понимаю, но тогда казалось, что самое интересное мы наверняка не увидим, потому что оно произойдет как раз тогда, когда нас уложат.
– Спокойной ночи, – мы перецеловали всех теть, от которых пахло духами и помадой, и дядь с их шелковистыми мягкими усами, и пошли к Атанне.
***
«В Царстве Небесном любящие друг друга мужчина и женщина сливаются в одного ангела»
Меня разбудил прямой лунный луч, настойчиво глядящий в окно. А может, так сияли звезды; все небо, когда я выглянула в окно, было усеяно звездочками. В комнате – полная тишина, сестры спали, посапывая, а я никак не могла уснуть, мне вдруг показалось, что кто-то крыльями стукнул в окно.
– Вставай и выходи, – внутренний голос прозвучал отчетливо. Прямо в ночной рубашке я подбежала к балконной двери. Она легко открылась – и я вышла на балкон, не успев даже удивиться тому, как легко она поддалась. Я, ведь, помнила, как плотно заштуковывали ее на зиму. На улице словно брезжил рассвет, и было совсем не холодно.
– Иди ко мне, поспешим, – сказал мне кто-то со светлым лицом. Я оказалась у него на руках, мы полетели, будто поплыли по воздуху.
– Торопитесь, торопитесь, – говорили нам ангелы, что летели рядом, держа в объятиях маленьких мальчиков и девочек. Некоторых я узнала.
– Куда мы летим?
– На самую главную елку Рождества, – ответил мне мой проводник.
– Ой, я же в ночной рубашке, – но мой испуг быстро забылся, так интересно было то, что происходило вокруг. Мы оказались вдруг на прекрасной поляне, залитой светом, нездешним светом. Будто все светлячки, которые только есть на свете, собрались здесь. И все равно этого было мало, если бы не то необычное сияние, что исходило от дальнего края поляны.
Что-то мешает мне подробно рассказывать, помню только, что было очень весело. Мы гладили хищников, и они были совсем как ручные, лебеди катали нас по прекрасному озеру. Когда начался праздничный бал, я увидела, какие все дети красивые: мальчики, словно маленькие принцы, с серебряными пуговками на курточках и помпонами на беретах, вели за руку девочек – принцесс, в пышных юбках с убранными в золотые веночки волосами. И на мне тоже было белое атласное платье с вишенками на боку. То, совсем еще детское, самое любимое. И мне так радостно от этого, и еще оттого, что всем так хорошо. Мы кружимся, держась за руки, будто в волшебном хороводе. А на душе так тепло, светло – будто от лучистых глаз Того, к Кому пришла.
– Ты меня любишь? – спросил.
– Да, да, очень, – закричала я.
– Не забудь про это.
И вдруг что-то толкнуло, будто треснуло пространство, будто полетела я по лунной дорожке и снова в постели оказалась. И чей-то голос сказал: «Вот ты и побывала на елке у Христа».
И хочу крикнуть сестрам, разбудить – и не могу. И потом рассказать как-то все не получалось. С тем и прожила до сегодняшнего дня.
***
А на следующее утро шел крупный пушистый снег. В те годы он был таким чистым и сверкающим, каким потом я его встречала только на перевалах туристических маршрутов, где-нибудь в Памиро-Алайских горах. Он пах арбузом и леденил кончик языка, будто сделанное самым совершенным кондитером мороженое пломбир. И все на улице так неузнаваемо изменилось, словно попали мы в сказочный берендеев лес: молчат бубенцы, остановленные рукой невидимого дирижера, застыли тройки. Горы, сугробы снега. Весело расцвели из-под огромной снежной шапки чьи-то очень знакомые глаза. Это тетя Аля выбежала полураздетая, в пушистом платочке, и сразу превратилась в снежную королеву, смеющуюся и отчаянно машущую мне рукой:
– Иди, домой, иди, там такое…
Я побежала, перелетела наши тридцать три ступеньки и ворвалась через приоткрытую дверь. Что такое: у мамы сияли глаза, папа посмеивался в усы, а дядя Гурген со странным удивлением на смуглом лице держал в руках свежий номер газеты.
– Они наградили меня, сталинскую премию дали….
Его пьеса, действительно, была замечательной. Он читал ее у нас дома. В ней было видимо-невидимо неистовых страстей, вероломных интриг и трагедий с летальным исходом. И это, с одной стороны, приближало ее к сумрачной действительности, а, с другой, как бы подтверждало принадлежность к традиции, идущей от античного театра.
– Сильнее Шекспира, – выкрикнула тогда тетя Аля.
– Друзья, давайте не трогать Шекспира, – тихо сказала мама, и все рассмеялись.
– Миша, в чем дело? – недоумевал дядя Гурген.
– Да они сами не знают, что делают, видимо, «план по засадке» выполнили, а по награждению – еще нет.
– Мне ехать?
И состоялся семейный совет, на котором общим голосованием было решено, что дядя Гурген погостит у нас еще три дня, а потом вернется победителем в свой родной город.
Как мы покупали шляпку
Я не помню, когда начала себя сознавать. Но два возлюбленных лица – Мамы и Папы – всегда были рядом со мной, надо мной, обдавая сиянием своих улыбок и добротой, и жизнь, конечно же, была устроена необыкновенно счастливо и радостно в угоду тому маленькому капризному существу, которое я собой являла.
Нежная прекрасная мама, друзья-сокурсники не без основания называли ее «нашей княгиней», и мудрый веселый папа, которого друзья еще со студенческих лет, надо отдать должное их интуиции и проницательности, именовали «академиком», воспитывали нас с братом в строгости и любви.
В молодом возрасте, в том лилейном, когда ты сам себя ощущаешь центром всего, трудно предположить, что твои родители существовали до тебя, имели на это право, и даже были счастливы в твое отсутствие. Но оно именно так и было, раскрывается это потом, спустя много лет: какой-то незаметный штрих делает узнаваемым прошлое, будто нескромный карлик поднимает полог над тайной двоих. Впрочем, у меня все осталось в рамках житейской этики и не нарушило ничего в отношениях. Как-то я помогала выбирать маме зимнюю шляпу в нашем «придворном» магазине «Москва». Эта шляпка до сих пор жива, и я езжу в ней зимой на кладбище, поминать светлую память моих родителей. Но случится это много позже. А пока – мы счастливые, осень, и мама, кокетливо щуря бровь:
– Нет, Миша, надо помнить, что у меня пальто другого оттенка.
– Тамар-джан, – говорит папа, – она тебе идет. Но…. – В голосе у него сомнение.
Он, наверное, был создан для крупной коммерции: такой ловкий, с мускулистыми руками и умным цепким взглядом, способный взвесить молниеносно все «за» и «против», и выгоду, и расчет, и достойно продолжить дело своих предков, среди которых были весьма уважаемые купцы. А вместо этого занялся совершенно неприбыльным делом, и, наверное, благодаря вмешательству своего ангела, предпочел пойти по безумному пути, напоминая того странного типа, что сидел и смотрел на растение и думал: почему оно зелено? Конечно, Джонатан Свифт, изображая в «Путешествии Гулливера» ученого субъекта, тонко иронизировал, уверенно считая, что это нелепый вопрос. Будто забыл, что нет идиотских вопросов, а есть тупое всезнание. Папа пошел дальше, он думал: а почему растение зацветает? Недаром друзья прозвали его романтиком, рыцарем тайных прелестей цветка. Ура-а-а, да? Нет, когда он хотел поведать миру о тайне, нашелся злой колдун. От взгляда колдуна многие заболевали, он наводил порчу на людей, говорил утробным голосом и отправил в подземелье Кощея Бессмертного не одного доброго молодца. Но взгляда моего папы боялся, как огня. Видно, была во взгляде отца, кроме цепкости, такая необыкновенная сила разума, что темному уму колдуна становилось тошно и неуютно.
Мне не хочется переводить это в плоскость реальности, уж очень печальные были времена (бывали ли иные?), когда борьба добра и зла сфокусировалась на биологическом поле. Добро победило, но дорогой ценой. И на вершине, где не было уже слышно шипения ядовитых тварей и всяких иных ползучих гадов, можно было улыбаться, шутливо прищуриваться и снова изображать из себя купца первой гильдии.
Мама угадывала все без слов и всегда первая произносила роковые слова:
– Нет, Миша. Это слишком дорого.
Действительность была нелегка, но, глядя на маму, можно было сразу понять, что жизнь дана для чего-то необыкновенного и радостного.
Сколько людей признавалось мне, что нашли приют под сенью этих сияющих глаз. Словно мастер по огранки алмазов, она умела превращать нелепый иногда человеческий материал во что-то достойное и благородное. Огненный жар души опалял пришельцев, и они склоняли головы и приносили цветы, посвящали стихи, исполняясь восхищением и дружескими чувствами, на большее они не претендовали, видя рядом верного и великого Микаэла.
«Наша княгиня», окружающие недаром произносили эти слова, мама Тамара и впрямь была продолжательницей княжеского рода и хозяйкой великолепного виноградного сада. Все ушло в жерло истории, но величие и благородство остались, как остается под патиной времени немеркнущий драгоценный блеск истины.
Теперь самое время рассказать о том случае, который стал легендой. Подружки, желая сохранить Тамару для себя, наплели Мише, тогда, кажется, уже почти жениху, что она вовсе и не собирается замуж и у нее есть кто-то другой на примете. Дело было к ночи. Не задумываясь, папа седлает коня о двух колесах и едет в село, которое находится в шестидесяти километрах от Еревана. Дальше рассказывает мама: «Приезжает он, весь испачканный, руки стерты до крови, колени в синяках и ссадинах. Глаза безумные и спрашивает: «Это правда? Ты так говорила?»
– А ты что? – пристаем мы. Мама отвечает не сразу. Она до сих пор хороша, и я вспоминаю, как рассказывали, что из других сел приходили смотреть, кто впрямую, а кто исподтишка, на красавицу Тамару, дочь Карпа.
– А я сказала: ты что, разве мы с тобой не связаны судьбой и любовью?
И потом, я в этом почти уверена, материнский инстинкт подсказал ей, еще совсем молодой девушке, наше с братом торжественное явление на свет.
На ночь глядя Мишу никуда не пустили. А наутро моя бабушка приготовила яичницу, чуть ли не из шести яиц. А дедушка позволил обыграть себя в шахматы. Добрые и мудрые были мои дед и бабушка. И не знаю, через какое время, но, по логике вещей, наверное, вскорости, красавица Тамара была увезена из родного села в город на соединение жизни со своим суженым Микаэлом, на долгую жизнь и на любовь до последнего вздоха.
И вот теперь, глядя на них, я вдруг вспомнила все это. Нет, не исчезла ни одна черточка, не пропал ни один волосок из связующей их ариадниной нити: то же лукавство и царственность в легком повороте головы у чуть постаревшей Тамарочки, и та же готовность кинуть весь мир к ногам Дамы сердца у благородного рыцаря, чуть постаревшего Миши. В общем, шляпа была куплена к общему удовольствию нас троих и продавщицы, которая тоже незаметно для себя попала в тепло перекрестных чувств и радовалась счастливому завершению дела. Славное было время.
Таманяновский мостик
В память о славном летнем дне и дружеском застолье.
Июнь. 2019 год.
Кратово, Симбирская 4.
Знаешь, ведь мосты бывают разные, эти таинственные соединения земной плоти над водной бездной. Как-то мы искали Левитановский мостик и кто-то из нас увидел разломанные дощечки на поверхности прудика и печально воскликнул:
– Да вот же он!
Ты сочувственно положил мне руку на плечо, нам ведь казалось, что он был неуязвим, живее живого. Понимаешь, он должен был остаться после нас, но его выбрал жребий жертвенный… Левитановский мостик сохранился лишь на полотне художника.
У нашего моста история совсем другая. Ты помнишь, как торжественно, даже слишком, он глядится для такой малой речки, как Хрипанька. Но он коронует собой живописный пруд над маленькой плотиной. Вокруг пруда теплокровные стволы высоких, «корабельных» сосен, пышные кусты ольхи, ивы и коричневатые головки камышей. Увы, это уже признаки постепенной эволюции пруда в болотце.
В золотую пору моего детства камыши доставались с трудом, где-то в болотных зарослях, а не на берегу пруда. Это был тогда наш маленький рай. Тут мы учились и научались плавать и грести и наши лодки, скользя мимо живописных берегов, таинственных островков, достигали противоположного моста, обычного. железобетонного. Вода под днищем тяжелела, зацветала и заполнялась водорослями и тиной – и это называлось Саргассовым морем.
Девочки, помните? Они точно помнят, они – это моя кузина Наточка и подружка Анечка,«доутробная» (это потому, что наши родители дружили, когда нас еще не было и в помине). Мы росли, дружили, ссорились и снова дружили, влюблялись и как капельки времени крутились на острие часовой стрелки, постепенно превращаясь в девушек. «Тургеневская девушка», так называл меня мой любимый дядя Жоржик. Я вспоминаю пятидесятые. Лето, Кратово, идем на пруд. Идут мужественные отцы, им подвластны мудрость и тайны мира, идут женщины, прекрасные матери, их каждый жест полон заботы и ласки, будто хотят они выстелить любовью весь мир вокруг себя. Впереди бежим мы, главные герои на этом празднике жизни. А самую маленькую, Томочку, несут на плечах. Дядя Женя, Анечкин папа, назывался рабочий слон, а мой папа, дед Михаил, был верблюдом королевских кровей. «Кого ты предпочитаешь?» – спрашивали мы большеглазую Томочку. И она частенько выбирала могучего слона, на верблюде слишком качало.
Жизнь была патриархальная. С целым скарбом переезжали на грузовике на дачу, на три счастливых летних месяца. Мама и наша няня-домработница Соня готовили на примусе и ухитрялись принимать гостей из Еревана, Москвы, Харькова.
Тебе интересно? Должно быть интересно, ты же любишь, когда армяне празднуют свое присутствие на этой земле. И вторя Уильяму Сарояну можно сказать, что смех и радость сопровождали все наши встречи.
К нам приезжали папины однокурсники: ставший профессором, близкий друг дядя Ншан, известный изобретатель комбайнов Ваган Мкртчян. Приезжала Арпик Туманян, тетя Арпик, с горделивым профилем своего отца Ованнеса Туманяна.
– Вы не дочь поэта Туманяна. – спросила мама, увидев ее однажды в санатории. И той пришлось, в конце концов, признаться. Так они и подружились. Сарик Сарьян, младший сын Мартироса Сарьяна, бывал частым гостем и активным участником веселых шарад в маминых постановках. Как бы трагически ни складывалась судьба, у человека всегда есть золотая пора, когда его окружают любовь, сочувствие, веселье и тепло этой жизни. Вот ради этих минут общения и любви и собирались наши друзья и родственники на дачу к Назик Ивановне. И «Know how», уверена, что ты не пробовал долму из смородиновых листьев. Смородиновые листья оказались вполне пригодными для этого дела: вкусными и ароматными. Может быть именно подобные картинки представлялись тем, кто хотел устроить в этом живописном месте Город-сад.
Историческая справка.
«Есть под Москвой поселок дачный. На электричке полчаса»
Поселок «Кратово» (первоначальное название «Прозоровский») возник в 1898 году на 38-й версте Московско-Казанской железной дороги. Земли поселка принадлежали князьям Прозоровским-Голицыным. Здесь строились дачи и сдавались внаем.
Места здесь были глухие, поросшие хвойными и смешанными лесами, в них и зверье разное водилось, и грибы, и ягоды…
В 1910 году Общество Московско-Рязанской железной дороги по инициативе своего председателя Н.К. фон Мекка покупает здесь участок земли под строительство Города-сада для своих служащих. В 1913 году Николай фон Мекк собственноручно внес в список привлеченных к работе архитекторов имя восходящей звезды русского зодчества – Александра Таманяна. Таманян и железнодорожный олигарх Николай фон Мекк сошлись в едином мнении: русский идеал дома – дом-особняк.
Строительство началось с прокладки просек и заготовки строительного материала.
Одна из достопримечательностей Города-сада – Кратовский пруд. Он был отрыт в русле речки Хрипаньки, Красоту пруда завершала плотина с железобетонным мостом, проект которого создал А. И. Таманян.»
Для нас имя Таманяна связано прежде всего с волшебным превращением Еревана из провинциального городка с глинобитными стенами и плоскими крышами, с узкими улицами, по которым шествовали верблюды, в солнцеликий прекрасный город. От главной площади Республики словно стрелы солнечных лучей разбегаются улицы, а дома украшены узорами и орнаментами. напоминающими зодчество Анийского периода.
Но это будет потом. А в 1912 – 1914 годах Таманян, работая над планировкой Города-сада, строит железобетонный мост с фигурными балясинами, четырьмя шпилями и двумя метровыми шарами. Воссозданный в 1999-ом году в первоначальном виде, но уже не из железобетона, а из белого мрамора, он становится украшением поселка, жемчужиной Подмосковья. С 2009 года изображение моста вместе с яблоневыми ветками, символизирующими Город-сад, можно видеть на гербе городского поселения Кратово.
Существует легенда о том, что дочь Николая фон Мекка Галина и Александр Таманян были влюблены друг в друга. Но судьба распорядилась иначе и они не могли быть вместе. И мост словно увековечил их чувство, став вещественным утверждением их романтической любви. Наверное поэтому существует традиция, сложившаяся уже в наше время: молодые – прекрасные белые невесты и их рыцари-женихи приходят на мост, фотографируются и оставляют замочки на счастье, и на долгую, счастливую жизнь.
И еще один момент.
Если бы можно было завести амбарную книгу, ведущую учет тех, кто посетил мост Таманяна, самое почетное место занимали бы имена моих бабушек, родившихся еще в позапрошлом столетии: бабушки Вари, нежно любимой семейством и всегда погруженной в гущу житейских забот, и бабушки Мани, отрешенной, молчаливо углубленной в свои думы, и тоже нежно любимой детьми и внуками.
