И как же человек может о Тебе не говорить?
Это посильнее постмодерна начала XXI века… Несравнимо сильнее…
Что можно сказать об этой главе?
Лучше еще раз перечитать ее вслух.
V
(5)
Кто даст мне упокоиться в Тебе,
чтоб вошел бы Ты в сердце мое и опьянил его,
чтоб забыл я беды мои,
и прильнул бы к единственному благу своему – к Тебе?
Что же Ты для меня?
Сжалься, дай мне найти слова.
И что же я для Тебя,
коль даешь мне заповедь Тебя любить?
И если заповеди не следую —
Ты гневаешься на меня, и грозишь великими несчастьями,
но разве малое несчастье – не любить Тебя?
Горе мне! Но скажи мне из сострадания Твоего,
Господи, Боже мой, что же Ты для меня?
Скажи душе моей: «Я – спасение твое!»[28 - Пс. 34, 3. «Обнажи меч и стань преградою против гонителей моих, скажи душе моей: Я – спасение твое».]
Скажи это, чтоб я услышал!
Вот, слушаю Тебя всем сердцем моим, Господи!
Открой его и скажи душе моей:
«Я – спасение твое!»
И побегу я на голос и схвачусь за Тебя!
Не скрывай от меня лица Твоего!
Умру, не умру – лишь бы увидеть его!
Вслушайтесь, какая мысль: «И что же я для Тебя, коль даешь мне заповедь Тебя любить?» А действительно! Что я такое, что Сам Господь, Творец Вселенной, хочет, чтоб я Его любил?
Да! Я великая ценность в глазах Бога. И Он хочет моего счастья. А это значит, что Он хочет, чтобы я Его любил.
И ведь это восприятие меня глазами Бога – самое важное, что я могу узнать о себе. Нет ничего для меня важнее этого знания, нет ничего ценнее этого знания.
И мы это знаем!
Мы знаем, как Бог смотрит на каждого из нас!
Каждый из нас – бесконечная ценность в Его глазах.
Он хочет нашего счастья.
Нам нужно только научиться любить.
А научиться любить можно, только полюбив Его.
И наши несчастья и страдания – это лишь средства спасти нас от главного несчастья – отсутствия любви к Нему.
(6)
Слишком тесен дом души моей,
чтобы мог Ты войти в него – расширь его, Господи!
Разрушен он – восстанови его!
Есть в нем то, что оскорбляет очи Твои,
каюсь и признаю, но кто ж очистит его?
К кому ж, как не к Тебе, воззову я:
«От тайных моих очисти меня
и от чуждых пощади раба Твоего»[29 - Пс. 18, 13—14.].
Верую и потому говорю[30 - Пс. 115, 1. «Я веровал, посему и говорил: я весьма смирился». (Перевод Юнгерова)]:
«Господи, Ты знаешь».
Не перед Тобой ли обличал я беззакония мои?
И простил Ты нечестие сердца моего[31 - Пс., 31, 5 «Беззаконие мое я познал и греха моего я не скрыл, сказал: „исповедуюсь Господу в беззаконии моем“, и Ты простил нечестие сердца моего». (Перевод Юнгерова)].
Не хочу я судиться с Тобой[32 - Иов, 9, 1—3. «И отвечал Иов и сказал: «Поистине знаю, что так, ибо как будет правым человек пред Господом? Если захочет он судиться с Ним, то Он не послушает его и не ответит ему ни на одно из тысячи слов его».], потому что Ты Истина.
И не желаю я обманывать себя.
Разве не солгала самой себе неправда моя?[33 - Пс. 26, 12. «Не предай меня на волю притеснителей моих, ибо восстали на меня свидетели неправедные, и солгала неправда себе самой». (Перевод Юнгерова). В синодальном переводе этот текст звучит иначе: «Не предавай меня на произвол врагам моим, ибо восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою».]
Потому не буду судиться с Тобой.
Если беззакония Ты будешь усматривать, Господи,
Господи, то кто ж устоит?[34 - Пс. 129, 3. «Если беззакония будешь усматривать, Господи, Господи, кто устоит? Ибо у Тебя (лишь) очищение». (Перевод Юнгерова)]
Августин поражает своим умением ставить самые важные вопросы:
Может ли человек призвать Бога, если человек нечист?
А кто, кроме Бога, может очистить человека?
Что же нужно сделать человеку, чтобы Бог его очистил?
Совсем немного – призвать Бога.
Но призвать всем сердцем и разумом, осознав свое бессилие сделать себя чистым. А это уже немало…
Совсем немало.
VI
(7)
Но всё же позволь мне говорить к милосердию Твоему,
мне – земле и пеплу[35 - Бт., 18,27. «И сказалъ Авраамъ въ отв?тъ: нын? я началъ говорить Господу моему, я – земля и пепелъ».].
Вот милосердие Твое!
Позволь мне говорить, обращаясь к нему,
а не к высмеивающему всё человеку.
Возможно, и Ты посмеешься надо мной[36 - Пс. 2, 4. «Живущий на небесах посмеется над ними, и Господь унизит их».],
но сжалишься и явишь сострадание ко мне[37 - Мих., 7, 19. «Онъ обратитъ и ущедритъ насъ, и погрузитъ неправды наши и ввергнетъ въ глубины морскiя вс? гр?хи наши». Синодальный перевод: «Он опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши. Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши».]!
И кто же я, что хочу говорить с Тобой,
Господи, Боже мой,
Если даже не знаю я, откуда пришел сюда,
в эту – как ее назвать? – то ли в умирающую жизнь,
то ли в живущую смерть – не знаю.
И признал Ты сыном меня[38 - «Et susceperint me» – видимо, Августин здесь имеет в виду древнеримский обряд признания новорожденного ребёнка отцом. Ребенка клали перед отцом на землю, и если тот поднимал его, то тем самым признавал свое отцовство и право ребенка быть членом семьи. То есть здесь Августин имеет в виду, что Бог признал его и дал право считаться одним из детей Божиих. Suscipio – поднимать новорождённого с земли (обряд признания ребёнка своим), т.е. признавать, принимать. Вот как описывает рождение ребенка в древнем Риме М. Е.Сергеенко: «Рождение ребенка было праздником, о котором оповещали всех соседей венки, повешенные на дверях. Отец поднимал младенца, которого клали перед ним на землю; это значило, что он признавал его своим законным ребенком. А он мог отвергнуть его, и тогда новорожденного выбрасывали. С этим жестоким обычаем боролись еще христианские писатели, и Минуций Феликс указывает на него, как на одно из преступлений, которое в языческой среде таковым не почиталось: „Вы иногда выбрасываете ваших сыновей зверям и птицам, а иногда предаете жалостной смерти через удавление“ (Octav. 30. 2). Только при Александре Севере /то есть всего за сто лет до рождения Августина – А.Н./ выбрасывание детей было объявлено преступлением, которое приравнивалось к убийству. Право выбросить ребенка, продать его или даже убить целиком принадлежало отцу; – „нет людей, которые обладали бы такой властью над своими детьми, какой обладаем мы“ (Gaius, I. 55). … Давший жизнь имел право ею и распоряжаться: известная формула – „я тебя породил, я тебя и убью“ – развилась в логическом уме римлянина в систему обоснованного права, именовавшегося „отцовской властью“ (patria potestas). Это было нечто незыблемое, освященное природой и законом. … Ребенка, которого „поднял“ отец, купали, заворачивали в пеленки и укладывали в колыбель. … В старых и старозаветных римских семьях новорожденного кормила мать; так было в доме у Катона (Plut. Cato mai, 20). Фаворин, друг Плутарха и Фронтона, произнес целую речь в защиту обычая, при котором „мать целиком остается матерью своего ребенка… и не разрывает тех уз любви, которые соединяют детей и родителей“, поручая ребенка кормилице, „обычно рабыне, чужестранке, злой, безобразной, бесстыдной пьянице“ (Gell. XII. 1). На саркофагах с изображениями сцен из детской жизни мы часто увидим мать, кормящую ребенка. Обычай брать для новорожденного кормилицу стал, однако, к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники „всасывают заблуждения с молоком кормилицы“ (не матери – Tusc. III. 1. 2). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто были ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация (CIL. VI. 8942). Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питомец подрос (Iuv. 14. 208 и схолия к этому месту). Она забавляет его, болтает с ним, рассказывает ему сказки, которые вызывают пренебрежительную усмешку в образованных кругах – „старушечьи россказни“ (Cic. de nat. deor. III. 5. 12; Tib. I. 3. 84; Hor. sat. II. 6. 77), и которые были бы кладом для современного этнографа. Эта рабыня или отпущенница, преданная, любящая, сроднившаяся с ребенком, который вырос на ее руках, постепенно превращалась из служанки в своего человека, жившего радостями и печалями семьи». М.Е.Сергиенко. Жизнь древнего Рима. Глава 8 «Дети».] через утешения милосердия Твоего,
как слышал я от родителей плоти моей[39 - Отсюда и некоторое принижение значения родителей, которые только родили плоть. Истинный же Отец – Бог.], от которых —
от него в ней – Ты создал меня во времени.
