Ну а от гадких намеков Кривошеина попросту мутит. Только бы не поползли новые сплетни и не дошли до матери!
Смешно, но я до сих пор переживаю, как бы мама не расстроилась. А ведь это она виновата во всем, что с нами случилось. Она одна! Из-за неё вся наша жизнь четыре месяца назад рухнула, разлетелась вдребезги. И я осталась без отца, без дома, без друзей, без всего, что знала и любила…
2
Даша
Четыре месяца назад. Конец августа. Зареченск
В последний день августа солнце жарило, как в июле, но к вечеру резко и неуютно потянуло осенней прохладой.
Мы убивали время на берегу водохранилища. Парни курили, глушили энергетик и наперебой рассказывали всякие дикие истории типа из жизни, про себя или знакомых, но, по ходу, вычитанные из интернета. Потому что лично меня не покидало ощущение, что где-то подобное уже было. Да и, простите, в нашем Зареченске ничего никогда не происходит. Все ведь друг друга знают. И самые громкие события у нас – это если кто-то родил, умер или подрался. Больше ничего. А парней послушать – так у нас прямо сплошной блокбастер.
Но Нелька, подруга моя, охала, ахала, смеялась, в общем, за нас обеих выдавала ту реакцию, которую ждали. Я же умирала со скуки. Особенно Денис Мясников вгонял меня в тоску. Он, хоть и единственный не развлекал нас с Нелькой трешачком, но зато неотрывно пялился на меня с видом побитой собаки. Даже когда стемнело, я явственно ощущала на себе его взгляд.
Мясников запал на меня, кажется, классе в восьмом. Или в седьмом? Сначала мне это льстило, немного и недолго. Потом стало утомлять, раздражать, бесить, короче, по нарастающей.
Знаю, так говорить нехорошо или даже жестоко, знаю, что чужие чувства надо уважать, но это выше моих сил. Слава богу, он особо не пристает, но буквально по пятам ходит, как тень, и смотрит-смотрит, брр… Одно время в прошлом году перестал за мной таскаться, но лишь потому, что я встречалась с Валеркой Князевым. А как только мы с Валеркой разбежались, так снова за старое.
Нелька вечно повторяет: «Ах, Дэн тебя любит-обожает! Меня бы кто так преданно любил!».
А у меня от его преданной любви, от этих собачьих просительных взглядов во рту сводит, как от кислятины.
И так меня всё это достало, что я Мясникову однажды прямо высказала, что ничего ему не светит. И что? Вообще ничего не изменилось. Всё равно ходит, смотрит, вздыхает.
Я, как могу, стараюсь его избегать. И сегодня, когда парни из нашего класса позвали нас с Нелькой на водохранилище, я спросила, будет ли Мясников. Не будет, пообещали. И вот он, пожалуйста, сидит, гипнотизирует.
Сто раз пожалела, что пошла с ними. Домой, что ли, вернуться?
Правда, дома тоже сейчас не всё гладко. То есть совсем плохо. Не знаю, что у родителей вдруг стряслось – они мне ничего не говорят, но там явно не просто ссора. Что-то серьезное, судя по тому, что на отце второй день лица нет, а мать утром выглядела так, будто всю ночь прорыдала.
– Да у всех предки ссорятся, – заверила Нелька, когда я с ней поделилась переживаниями. – Это нормально. Мои вон собачатся чуть ли не каждый день.
Может, Нелька отчасти и права. У половины одноклассников родители вообще развелись. Но мои не такие. Отец с матери вечно пылинки сдувал. Если сам не на смене, поджидал её с работы у школы, хотя до нашего дома идти пять минут черепашьим шагом. За ужином всегда расспрашивал: как класс, как уроки, как ученики, не расстраивают ли её. Мать у меня ведет инглиш в начальных классах.
Пока она пишет планы или проверяет тетради, отец не включает телевизор, даже если там показывают футбол, и по квартире ходит чуть не на цыпочках. А уж если она приляжет вздремнуть, то жизнь в нашем доме вообще останавливается. Да они не ссорились никогда, сколько я себя помню!
И тут такое… Раньше, если б мать заплакала, у отца инфаркт миокарда, наверное, случился бы, а сегодня утром он просто сидел и молчал на кухне с каменным лицом. И даже не смотрел на мать, на её зареванное лицо, на красные опухшие глаза. По-моему, он так и ушёл на работу, не притронувшись к еде, не сказав ни слова.
Я потом пыталась у матери разузнать, но без толку. И позже, когда наши позвали на водохранилище, она отпустила меня без единого вопроса. А обычно – ну просто шагу ступить невозможно, даже из дома не выйдешь, пока она не выспросит подробно: куда иду, с кем, насколько, кому звонить, где искать и всё такое.
Вообще-то меня всегда бесили эти её вечные причитания и квохтанья, эта чрезмерная опека и постоянный контроль, но сегодня аж как-то не по себе стало. Как будто мать подменили. Наверное, в тот момент я и поняла – в нашей семье беда. Ну или что-то очень-очень плохое.
И главное, что делать – непонятно. Отец ушёл, мать замкнулась наглухо и молчит, слова из неё не вытянешь.
– Неохота завтра на линейку, да? – ласково спросила Нелька у Пашки Широкова – он ей с девятого класса нравился. Она всё хотела с ним замутить, вечно пыталась завязать разговор, звала куда-нибудь, но Пашка тормозил. И даже сейчас ответили все, кроме него.
– Угу, капец как неохота.
– Да вообще. Чё там делать? На этом утреннике.
– Ну как чё? Гусева слушать. Он там, поди, уже заготовил спич и отрепетировал. Завтра двинет, коротенько, часа на три…
Парни вместе с Нелькой хохотнули. Гусев – это наш директор, и он правда любит выступать подолгу.
– Да лааан, последняя линейка, можно и сходить, чё.
– А ты, Даш, пойдешь? – вдруг спросил меня Широков.
– Конечно, – отозвалась я без особого энтузиазма. – Куда я денусь?
Когда Широков заговаривает со мной при Нельке, мне всегда становится неловко. Она хоть и не подает виду, но, мне кажется, ей это неприятно. Вот и сейчас она сразу же слишком громко и нарочито засмеялась, когда кто-то из парней добавил:
– С подводной лодки.
От реки повеяло холодом, и я зябко поежилась. И тут же Мясников сдернул с себя олимпийку и накинул мне на плечи.
– Спасибо, – пробормотала я, подавив порыв немедленно её снять и вернуть хозяину. Как бы Мясников меня ни допекал, унижать его при одноклассниках не хотелось. Они и так над ним все время за глаза посмеиваются. Да и в глаза не стесняются.
Нелька повернулась ко мне. В темноте едва угадывались её черты, но я и так знала, что она многозначительно улыбнулась, мол, видишь, какой Денис хороший, какой заботливый.
Разошлись по домам мы в начале двенадцатого. До центрального перекрестка брели все вместе, но затем все сворачивали направо, в частный сектор, а нам с Нелькой надо было налево, к кирпичным двухэтажкам. Мы с ней жили в соседних домах. Однако она вдруг заявила, что пойдет сегодня к бабушке и останется у неё. Наверняка из-за Широкова, потому что бабку свою Нелька на дух не выносила.
Я, конечно, и одна могла добежать до наших домов, не в первый раз, дорогу уже наизусть знаю. И темноты не боюсь. Да и кого бояться в Зареченске? Просто не понравилось мне, что она вот так меня как бы бросила. Вместе же пошли гулять. Но затем она отмочила ещё похлеще:
– Прости, Дашуль, – елейным голосом заворковала Нелька, почувствовав, что я сержусь. – Сразу не сказала, что я потом к бабке. Просто из головы напрочь вылетело. Но тебя вон Дэн проводит. Да, Дэн? Проводишь Дашу?
– Я и одна дойду, – поспешно выпалила я, но Мясников уже пристроился рядом.
Большую часть пути мы шли в полном молчании, тяжелом и неуютном. Мысленно я крыла Нельку распоследними словами. Удружила, ничего не скажешь. И ведь знает же, что я Мясникова на дух не выношу, что избегаю его всячески – и так мне подгадила. Не ожидала я от неё такой подставы.
Мы пересекли железнодорожные пути. Мясников подал мне руку, но я, проигнорировав его жест, сбежала с насыпи сама и прибавила шагу, хотя мы и так шли в темпе. Может, со стороны я и веду себя с ним как стерва, так, во всяком случае, Нелька не раз заявляла, но, как по мне, лучше сразу пресекать все поползновения на корню, чем щадить, бояться обидеть и давать напрасные надежды. Если затянешь – в итоге всем хуже будет. А так – обрубил в зародыше и никаких иллюзий. Хотя с Мясниковым это не очень-то работает.
Я уже видела сквозь ветки тополей желтые окна своего дома, когда из кустов акации выскочила собака и с лаем кинулась на нас. Так внезапно, что я взвизгнула и схватила Мясникова за локоть. На инстинктах, разумеется. Почти сразу опомнилась и отцепилась, но, на всякий случай, держалась рядом, пока он отгонял собаку.
– А ну пошла! – цыкнул Денис, затем резко наклонился, притворившись, что подбирает с земли камень.
Собака отскочила, а вскоре и вовсе убежала. И тут он, совершенно неожиданно, приобнял меня за плечи, пробормотав: «Всё, всё». Я тихо охнула от такой наглости – Мясников прежде таких вольностей себе не позволял. И только вознамерилась отбросить его руку и разъяснить ему, что нечего меня лапать, как он вдруг притиснул меня к себе и обнял крепко. Я дернулась, попыталась оттолкнуть его, но не тут-то было.
– Дэн! Ты совсем сдурел? Отпусти меня! – верещала я, стараясь вывернуться. – Руки убери, сказала!
Но Мясников, похоже, и правда сошел с ума. Вместо того, чтобы разжать объятья, он стиснул меня так, что, казалось, кости хрустнули. А потом… потом начал меня целовать. Неумело, торопливо, неприятно. Даже противно. Елозил мокрым ртом по моим губам. Бестолково и настырно тыкался языком, но я сжала и зубы, и губы так, что у меня челюсти заныли от напряжения. При этом неустанно колотила его по спине и бокам, пока до меня не дошло, что ему мои трепыхания как мертвому припарки. Тогда на миг затихла и расслабилась, а в следующую секунду впилась зубами ему в губу. Мясников взвыл и наконец выпустил меня. Я, недолго думая, рванула бегом в сторону нашей двухэтажки. Впрочем, Мясников за мной не гнался, но я все равно не могла остановиться, пока не добежала до подъезда. Только тогда смогла перевести дух. Во рту до сих пор стоял металлический привкус крови, хоть я и сто раз сплюнула. Противно, гадко, мерзко!
Дома стояла гробовая тишина, зато свет горел везде, где можно.
– Мам! Я дома, – крикнула я из прихожей, но она не отозвалась…
3
Я скинула кеды и только тут увидела, что на мне олимпийка Мясникова. Её я сдернула так, словно она на мне горела. Потом устремилась в ванную, вымыла лицо, почистила зубы. И всё равно гадкое ощущение осталось на коже, на губах. Фу. Казалось, в жизни больше не смогу ни с кем поцеловаться. А Нельке, решила я, завтра всё это припомню.
Маму я нашла в большой комнате, которая одновременно была и родительской спальней. Вторая комната – маленькая – моя территория. Туда без разрешения входить никому нельзя. Правда, мать нередко вероломно нарушала мои личные границы. Пока меня нет дома, могла обшарить все шкафы и полки, перерыть вещи, влезть в мой компьютер, почитать переписку. Пока я мылась в душе – обхлопать карманы, перетряхнуть сумку, проверить телефон.
Сколько из-за этого мы с ней ссорились! А всё равно она регулярно устраивает шмон. У неё бзик на тему, как бы чего не случилось.
Когда я встречалась с Валеркой Князевым, она буквально изводила брюзжанием: «Им всем только одно нужно – залезть под юбку. Говорит, что любит? Вранье! Они что угодно скажут, лишь бы своего добиться. Он тебя поматросит и бросит…»
Когда мы разбежались, она нудила: вот видишь! Что у вас было? Не ври мне!.. Сто раз ей повторила: ничего! Бесполезно. Успокоилась она только, когда притащила меня к гинекологу, и та её заверила, что я… в общем, ни разу ни с кем. Терпеть не могу слово девственница, дурацкое слово, высокопарное и нафталиновое. Но в материном стиле. За тот унизительный осмотр я с ней две недели не разговаривала, и она даже не понимала. Отец понимал, а она нет. Говорила ему: а что такого?
А уж как она сходила с ума с этим «синим китом»! Заставила снести свой акк в контакте, потом вообще решила, наверное, чего морочиться? И запретила интернет. В школе почти на каждой перемене к нам в класс поднималась. Встанет порой в дверях, постоит, посмотрит. И никак ей не объяснишь, что она позорит меня перед одноклассниками. Что если б я даже захотела что-нибудь такое учинить, то вряд ли стала бы это делать при всех, между уроками. Дома в тот период тоже гайки закрутила не по-детски. Не позволяла закрываться на защелку в ванной, а в мою комнату дверь вообще всегда должна была быть нараспашку. Я бесилась страшно, даже мысль удрать из дома приходила на ум. Не знаю, чем бы закончился этот дурдом, но вмешался отец. Обычно он её заскоки принимал спокойно, потворствовал ей во всём, но тут твердо встал на мою сторону. Сказал ей: «Ты или сломаешь Дашку, или испортишь в конец отношения. А я не хочу потерять дочь». Мать, конечно, спорила с ним, но уступила. Ослабила немного вожжи.
Господи, хоть бы они помирились! Пожалуйста!
– Мам, ты чего так сидишь? – попробовала я её растормошить.
Мама сидела на диване, сунув между коленями ладони, и тупо смотрела в телевизор. Выключенный.
– Да так, – наконец отмерла она. – А сколько времени? Почти двенадцать? Ой как поздно… Спать давно пора. Завтра же линейка.
Она начала суетиться, расстилать диван. Я тоже отправилась спать, хотя подозревала, что черта с два усну.
Так и получилось. Больше часа я ворочалась в кровати, потом решила –потихоньку проберусь на кухню, попью, а, может, и перекушу что-нибудь. Шла я на цыпочках, чтобы мать не разбудить, но, как оказалось, она тоже не спала. Болтала с кем-то по телефону. Сначала я подумала, что с отцом. А с кем ещё? В такой час!
Наверняка отношения выясняли – она вон всхлипывала через слово. Я слышала сквозь неплотно затворенную дверь, как она шмыгала носом, и уж было хотела влезть в разговор родителей, внести свою лепту в их примирение.
Но потом мать отчетливо произнесла:
– Нет, Марин, это конец.
Я остолбенела. Замерла, потрясенная. Марина? Какая такая Марина? Кто это? Но не это главное. Что значит – конец? Чему конец?
Я ничего толком не поняла, но смутная тревога, терзавшая меня весь день, стремительно нарастала, превращаясь в панику. Откуда-то я знала, была почти на сто процентов уверена, что мать говорила про отца, про нашу семью.
Я не могла пошевельнуться, не могла выдохнуть, стояла, прильнув к стене возле двери и напряженно слушала. С одной стороны, меня мучило любопытство – нестерпимо хотелось узнать, что у родителей творится. А с другой – отчаянно боялась. Подозревала, видимо, что эта правда мне не понравится.
– Марин, нет, ничего не наладится. Нечему уже налаживаться. Ваня не простит, не сможет… Он сам сказал… Нет, не просто так сказал, не сгоряча. Ты его не видела… Всё серьезно…
Снова всхлипы. Чего отец ей не сможет простить? Что она такого могла сделать? Не могу даже представить.
– Он ведь так верил мне… Это его попросту убило… Сказал, что все оставит нам, а сам уйдет… Не может он тут с нами, со мной, с Дашей… Я сама виновата, знаю. Надо было давно все ему рассказать. Даже если бы он тогда меня не понял, то все равно сейчас всё было бы не так ужасно. Но я струсила. Я ему и про… ну, про изнасилование долго не могла признаться, потом уже, спустя год или два… Ну а про то, что Даша не от него, а от какой-то мрази, чье имя я даже не знаю… у меня язык не поворачивался… И Ванька тогда так радовался, что станет отцом. Не смогла я… А потом сама поверила. Заставила себя забыть тот кошмар. Внушила себе, что Ваня и есть Дашкин отец. Ну кому нужна была эта правда? Для чего? Чтобы все разрушить? Мы ведь были счастливы…
Я слушала обрывочные фразы матери и не верила своим ушам. Нет, это не может быть правдой! Это какой-то бред, безумие, тупой розыгрыш. Мой отец мне не отец? Ну чушь же! Но внутри, под ребрами рос ледяной ком. Огромный и тяжелый он давил изнутри, не давал дышать, не давал двигаться.
– Я пыталась, Марин, пыталась все ему объяснить… Нет, он не понял и не простил. Так и сказал, что, наверное, и хотел бы простить, но не может. Никак. Нет, не того, что Даша не его, а того, что я от него это скрыла. Ложь не может простить, понимаешь? Я ему столько лет, говорит, врала. Вся наша жизнь, говорит, вообще всё было сплошной ложью… Сейчас он на работе. Но завтра, сказал, вернется со смены, соберет свои вещи и уйдет… навсегда…
Мне хотелось кричать от отчаяния, но из горла вырвался лишь хриплый, едва слышный стон. Я не хочу, чтобы отец уходил! Мне плевать, что там наговорила мать, он – мой отец и точка. Я его не отпущу.
– Да как узнал? Случайно узнал. У Вани с весны проблемы начались… ну, по мужской части. Он всё тянул-тянул. Я ж его и уговорила пойти обследоваться. Вот так он и узнал, что не может иметь детей… Нет, Марин, и раньше не мог. Ваня, оказывается, ещё в детстве чем-то таким переболел… свинкой, что ли. С осложнениями. Вот из-за этого всё… ну, бесплодие…
Мать снова разрыдалась, и я поймала себя на том, что тоже стою и реву. Молча, без единого звука. Просто слезы катятся ручьем, а я подбираю их рукавом ночной рубашки.
– Я не знаю, Марин, что теперь будет. Не знаю, как буду без Вани. Не знаю, как на работу ходить, как вообще без него жить. Не знаю, как Дашка… что ей сказать, она же так любит отца. А еще боюсь. Сплетен боюсь. Все ведь обсуждать будут наш развод. Пальцем показывать, мусолить. Ты же знаешь наш Зареченск. Марин, ну какая врачебная тайна? Там Солопов, помнишь же его? Он теперь врач. Это он Ваню на обследование отправил, и конечно, он в курсе, и его медсестра тоже, и, наверное, не только они. Это у вас там конфиденциальность, а в нашей дыре живешь как на ладони. Ничего утаить невозможно. Все друг про друга всё знают…
Привалившись спиной к стене, я стояла, не в силах сдвинуться с места. Шок, который буквально оглушил меня в первый момент, немного отпустил. Но теперь меня накрыло осознание того, что произошло, и того, что ещё произойдет. И ощущение было такое, что в одночасье я лишилась всего, даже себя самой…
Мать ещё о чем-то говорила с этой неведомой Мариной, но я больше не слушала. На негнущихся ногах поплелась в свою комнату.
Всю ночь я пролежала без сна. Смотрела в темный потолок, на котором играли блики фонарей и тени спутанных тополиных веток, и думала, думала. Кто такая Марина – я вспомнила. Мамина подруга, с которой они вместе учились в школе, затем – в институте, а потом между ними произошло что-то плохое, и их дорожки разошлись. Кажется, то плохое как раз и связано с тем, что над ними надругались.
Подробностей я никаких не знаю. Эта тема в нашей семье – табу. Лишь года три назад, когда мать не отпускала меня в поход со знакомыми парнями, обмолвилась, типа, их с подругой обманули тоже на вид вполне приличные и надежные люди, куда-то заманили, ну а затем всё остальное… Тогда, помню, её слова меня здорово шокировали. Я давай допытываться: как, где, когда? Но мать сразу замкнулась, больше ни слова не сказала и вообще заплакала, чем очень напугала меня. Папа тоже знал про ту давнюю историю и тоже лишь в общих чертах.
А пару лет назад мамины одноклассники решили устроить встречу выпускников. Мать сначала хотела пойти, но как только отец сообщил, что приехала Марина, сразу передумала. Ну и не пошла. Краем уха я слышала, как мать сказала отцу, что не может простить подругу «за тот случай».
Но, видимо, смогла, если вон среди ночи с ней откровенничает. Впрочем, плевать на эту подругу. А вот всё остальное – кошмар, от которого в груди болело так сильно, словно там всё ножом изрезали.
Если так оно и было, тогда отец правильно сказал – всё ложь, одна сплошная ложь. И родила меня мать не от моего отца, которого я люблю так сильно, как и сама не подозревала, а от безымянной мрази. Как, как мне с этим жить?
Горло перехватило спазмом, я попыталась сглотнуть и… опять разрыдалась. Теперь уже в голос. На шум пришла мать, которой тоже не спалось.
– Даша, что случилось? – спросила она зачем-то шепотом. Приблизилась к кровати, села на край в изножье.
– Дашуль, что с тобой? – повторила чуть громче и протянула ко мне руку. Но едва она коснулась моей щеки, как я дёрнулась от неё словно ужаленная. – Даш?
– Не трогай меня, – выдавила я сипло. – Я всё слышала.
– Что ты слышала?
Я почувствовала, как она тотчас напряглась.
– Всё. Ты врала папе. Врала мне. Ты…
В груди снова встал ком.
Она не сразу заговорила, наверное, не знала, что сказать. А потом произнесла самое тупое и самое банальное, что только можно было придумать в этой ситуации.
