– Простите, гэвэрэт Морав, но всё, что касается мара…
– Я просто хочу извиниться, – устало перебивает медсестру Юдей. – Просто извиниться. Больше ничего.
Тишину палаты нарушает только плеск воды в тазу да стук капель о каменный пол. Медсестра молчит. Пациентка тоже.
– Простите, но я правда не могу вам сказать, – неожиданно говорит она, и Юдей вздрагивает. Поднимает голову, смотрит женщине в глаза.
– Так приведите того, кто может, – холодно бросает она. Медсестра отводит взгляд и хмурится. Внутри Юдей бушует ураган. Почему она… так разговаривает с этой женщиной? Она ведь не сделала ей ничего плохого. Откуда этот тон и эта надменность, так похожая на…
«Ты не она!»
Чтобы отвлечься Юдей вновь пускает взгляд прогуляться по скудному интерьеру палаты. Над кроватью она с удивлением замечает большое прямоугольное зеркало, больше напоминающее окно.
«Оно было там всё время? – думает женщина. – Конечно да, не могло же оно появиться только что».
>>>
– Она же нас не видит? – спрашивает Реза, когда взгляд Юдей Морав упирается в зеркало. Хак хмыкает в ответ, продолжая наблюдать за девчонкой.
«Что-то в ней есть», – думает она, и эта мысль одновременно приятна и пугает. То предвкушение, когда видишь перед собой подарки и готовишься их открыть. Хак давно не получала подарков, если не считать неприятные повороты судьбы вроде чудовищной формы артрита, который прямо сейчас превращает её суставы в ноющие очаги боли. Доктора пробуют найти лекарство, но охотница не питает иллюзий.
«Пара лет, может быть пять, – выдал прогноз главврач госпиталя. – Это при условии, что мои экспериментальные препараты сработают как нужно. Без лечения – максимум год».
Хак никому не рассказывает о строго очерченном сроке, да и кому ей открываться? Конечно, Хэш бы её выслушал, а потом весь извёлся, пытаясь придумать способ спасти от неизбежного. Он всегда был таким, с самого первого дня, только тогда никто этого не понял, кроме неё. Потому она и смогла пробиться сквозь толстую стену отчуждения, которую мальчишка из другого мира выстроил между собой и людьми. И будь хоть какой-то шанс, она бы воспользовалась упёртостью Хэша, но то, что сжирает её, родом не из Хаолама. Вряд ли по этому миру бродит ещё один мутант, хлебнувший лимфы кизеримов.
– Это не то чтобы проверенная технология, – бурчит Реза в ответ на реакцию Хак.
– Элоим, дай мне терпения, – шепчет под нос охотница, впрочем так, чтобы ибтахин услышал. – В СЛИМе все технологии непроверенные. Включая меня. Пора бы уже привыкнуть, Ипор!
Реза хмуро смотрит на Хак, а та в ответ улыбается. Ну сколько можно! Да, ибтахины отвечают за безопасность СЛИМа, следят, чтобы ни один даже самый мелкий слух не просочился наружу, что с каждым годом делать всё сложнее. Аппетиты лаборатории растут, штат увеличивается, ибтахинам приходится полагаться на «непроверенную» технологию корректировки памяти. Хак часто бывает смешно от непроходящей серьёзности Реза, от того, что он смотрит на мир вокруг исключительно враждебно, всегда подозревая людей – и своих, и чужих – в коварстве.
Ибтахин, наконец, отворачивается, раскрывает блокнот на чистой странице и начинает что-то быстро-быстро писать.
«Очередной отчёт лояльности, – с пренебрежение думает Хак. – Как Мадан ещё не захлебнулся в этих бреднях?»
– Когда уже наш шпрехшталмейстер выйдет на сцену? – спрашивает охотница, чтобы отвлечь Резу. – Я не хочу подсматривать за девочкой целый день.
– Мар Наки явится, когда посчитает нужным.
– Ты же в курсе, что он всем, буквально всем разрешил обращаться к нему на «ты»?
Реза не отвечает. Он продолжает заполнять белый лист строчками убористого мелкого почерка, угловатого и резкого, как и сам ибтахин. Для него субординация – основа порядка. Он не понимает панибратства директора и за спиной всегда называет его не иначе, как «мар Наки».
Работа Резы сложна, он постоянно держит в голове сотни переменных, потому весь остальной мир формируется в его голове по остаточному принципу. Та же строгая иерархия – всего лишь способ гармонизировать окружающий хаос, как и разделение на «свой/чужой», к которому Реза прибегает каждый раз, когда в его поле зрения попадает новый самостоятельно действующий объект.
«Ты сухарь», – однажды сказала ему Хак, а ибтахин даже не принял её слова за оскорбление. Сухарь прост и эффективен, он насыщает желудок, лёгок в хранении и перевозке и долго сохраняет свои свойства. Неожиданный комплимент для Резы.
Комната наблюдения погружается в тишину, и только скрип ручки нарушает её гладкое течение. Хак зевает, убеждается, что ибтахин целиком погружен в работу, и начинает массировать колено. Помогает слабо, больше создаёт иллюзию того, что она справляется с собственной хворью.
«Ну же, Мадан. Давай. Мне что, целый день здесь торчать?!»
>>>
Юдей чувствует себя лучше. Усталость и слабость сводят неловкость на нет, чистота будто проникает сквозь поры и двигается вглубь организма. Женщина закрывает глаза и отдаётся происходящему целиком. Старается даже мысли из головы выкинуть, но они всё лезут и лезут. Она представляет, как эта же медсестра с той же деловитостью обмывает какого-нибудь мужчину.
«Хэша, например».
Щёки розовеют. Впрочем, некому это заметить. В палате слишком тусклые лампы.
Переодевшись в свежую пижаму, Юдей кое-как встаёт, ковыляет к постели, забирается под одеяло. Отовсюду пахнет чистотой, бельё и пижама пропитаны ею насквозь. Свербит в носу, и пациентка чихает.
Её знобит. Спать не хочется, но в глазах появляется муть, стоит только прикрыть веки. Юдей трёт глаза, стараясь от неё избавиться, но не выходит.
Медсестра заставляет её выпить ещё воды, и в этой настойчивости заметен жёсткий отсвет недоброжелательности.
«Это из-за тех слов. И чего я на неё взъелась?» – вновь думает Юдей. Вину легко свалить на мрачную палату и общее недомогание, но настоящий источник вялой агрессий – безальтернативность.
Вся жизнь Юдей до этого момента состояла из череды импульсивных выборов. Сам факт того, что она оказывалась на распутье, успокаивал её после того, как оседала пыль и ничего уже нельзя было изменить. Ведь это по своей воле и ничьей другой она сбежала из дома, подделала документы, работала с контрабандистами.
Кизерима, ранение и больничную палату она не выбирала.
– Простите, – произносит Юдей. – Я не должна была так… говорить ту… Простите.
Медсестра смотрит на пациентку со смесью гнева и сочувствия. Не совсем понятно, как ей удаётся соединять эти чувства в одном взгляде.
– Я…
Стук в дверь гасит слова медсестры. Она опускает глаза, показывает пальцем на столик с уже остывшей едой и идёт к выходу. Юдей не замечает её страха. Только уныло рассматривает сероватое пюре на тарелке и думает о том, что оно, скорее всего, и горячее не отличалось приятным вкусом.
Небольшая возня перед дверью привлекает внимание пациентки. Она переводит взгляд и видит невысокого человечка в светлом костюме того странного оттенка, который тяжело назвать: то ли бледно-жёлтый, то ли какая-то разновидность бежевого, то ли светло-серый. Мужчина лучезарно улыбается медсестре и что-то тихонько ей говорит. Она смотрит на него прямо, не отводя взгляда. Незваный гость ниже медсестры, но кажется, будто он нависает над ней.
«Кто это?»
– …но? – заканчивает человечек, и медсестра, поджав губы, кивает.
– О, гэвэрэт Морав! – восклицает гость, переключаясь на Юдей. – Вы пришли в себя, как славно! Вчера не успел к вам заглянуть, дела-дела, но сегодня перенёс всё и тут же явился к вам. Как мне повезло, вы в сознании!
Он искрится энергией, довольством и оптимизмом. Первому Юдей даже завидует, остальное раздражает.
– Простите…
– О, не надо передо мной извиняться! Позвольте представиться – Мадан Наки, директор специальной лаборатории по исследованию мэвра, или СЛИМа, как изволят выражаться наши сотрудники.
Мадан останавливается у самой кровати, нависает над Юдей и говорит так громко и с таким удовольствием, что женщина испытывает резкое желание накрыться одеялом с головой.
– Мар Наки… – тяжело вздохнув, начинает она, но он взмахом руки прерывает её, идёт к стулу, переносит его к изножью кровати.
«Какой вертлявый», – думает Юдей, наблюдая за манипуляциями директора. В его движениях много суеты, а ещё неестественной цирковой гиперболы, словно он выступает перед невидимыми зрителями.
«Ещё достань платок и утри лоб», – думает Юдей, и тут Мадан действительно достаёт из нагрудного кармана цветастый платок.
– Прежде всего, дорогая Юдей, вы же не против, что я буду звать вас Юдей? Прошу вас, зовите меня Мадан. Вся эта официальщина с «мар» и «гэвэрэт» просто смешна, когда люди делают одно дело, не так ли?
– Мар… Мадан, простите, я всё же…
– О, не волнуйтесь, не волнуйтесь. Вам это вредно, Юдей. Расслабьтесь, откиньтесь на подушки. Смотрю, я прервал ваш ужин?
– Ужин? – тут же встрепенулась женщина. – Который час?!
– Что-то около семи, – задумчиво тянет Мадан, смотря в зеркало за её спиной. – Так я вас отвлёк?
Юдей пару секунд изучает круглое лицо директора. Качает головой.
– Нет. Мне не очень хочется есть.
– Чудесно. Чу-де-сно!
– А… Прос… Мадан, чем обязана вашему вниманию? – спрашивает Юдей. Она пытается настроиться на лад собеседника, но у неё нет ни сил на притворство, ни желания угождать тюремщику. Исподволь зреет семя конфликта: высказать ему всё, что она о нём думает, и заявить, что никакого сотрудничества и «одного дела» не будет, просто потому, что удерживают её здесь насильно, и всё! Чудесным образом Мадан становится персонификацией страхов и недовольства женщины, так что Юдей решает, что она, надавив на него, сможет решить нынешнюю проблему и вернуться в реальный мир.
«Хэш. Надо извиниться, – резко всплывает мысль, – и посмотри на свои руки. Придётся до конца жизни носить перчатки».
Мадан молчит, изучая лицо Юдей. На его губах играет улыбка, но глаза, холодные и будто неживые, входят в тревожный контрапункт. Физиономия директора словно разделена на две независимые части. Юдей выныривает из омута собственных рассуждений, замечает горизонтальную двуликость и вздрагивает.
– Думаю, у вас есть ряд вопросов, – отвечает директор, – а меня интересуют формальности, которые вы не утрясли с Хэшем Оумером. Слушаю вас.
Директор говорит медленно, при этом сохраняя прежние интонации, что звучит угрожающе.
«Что он может?» – думает Юдей и вспоминает, что находится чёрт знает где, в тёмной комнате, окружённая докторами, выходцами из других миров и Элоим знает чем ещё.
– Где сейчас… Хэш Оумер? – спрашивает женщина, отводя взгляд. Легче смотреть в стену, чем видеть два глянцевых чёрных зрачка.
– Насколько мне известно – отдыхает. Охота выдалась непростая…
– Охота?
– Да. Он, кажется, разъяснял.
– Кизр…
– Кизеримы. Да, он охотится на них. Лучший фюрестер за всю историю СЛИМа.
– Фюрестер?
– Охотник, – отвечает Мадан и закидывает ногу на ногу. – Юдей, кажется, Хэш вам объяснял детали только вчера. У вас всё ещё проблемы с памятью?
Взгляд замирает на руках. Тусклые огоньки скользят по поверхности чёрных наростов.
– Нет. Я… К нему можно попасть?
Она решается и поднимает глаза. Смотрит на Мадана в упор и успевает заметить тень сального отблеска в чёрных бусинках.
– А он интригует, да? – спрашивает директор, и Юдей ждёт, что сейчас он ей подмигнёт или как-нибудь по-особенному изогнёт бровь. Происходит и то, и то.
– Я просто хочу извиниться.
– За что?
– За то, что грубо себя вела. И что оскорбила его.
– Как интересно…
Остатки храбрости покидают пациентку, она вновь отводит взгляд и делает вид, что изучает свои кисти.
– Думаю, в ближайшее время возможности появятся, ну а пока… Позвольте, Юдей, я проясню кое-какие детали. Смотрю, вы уже вполне свыклись с этими… штуками, – он показывает пальцем на наросты и притворно вздрагивает, – так что нового приступа не будет. Повторю вам то, что уже говорил Хэш – вы перестали быть человеком. No homo sapiens sapiens, если можно так выразиться. Но не волнуйтесь. Вы стали чем-то большим! Новой ступенью!
Юдей не столько чувствует злость, сколько замечает, как сильно дрожат пальцы. Она сжимает кисть в кулак, и наросты выдаются вперёд, будто когти. Ими так легко полоснуть директора по лицу, стереть улыбочку, проткнуть мерзкие жабьи глазёнки. Кто-то будто открывает плотину, и чёрные воды заполняют её голову. Юдей с трудом отводит поток в сторону. Стоит кулаку разжаться, как наросты возвращаются в прежнее спокойное положение.
Её будто под дых ударили. Она всегда отвергала насилие и старалась держаться от него подальше, принимая его только как крайнее средство защиты, но то, что на несколько секунд обуяло её сейчас, хотело причинять боль просто ради удовольствия. Одна мысль об этом была настолько приятна, что Юдей испугалась.
– Что со мной? – глухо спрашивает она. Мадан будто и не замечает перемены в пациентке.
– Видите ли, когда на вас напал кизерим, вы действовали так решительно, так смело…
– Вы видели?
– Эм… что? Нет! Я делаю такой вывод, потому что вы сидите сейчас передо мной, живая, а ваша единственная крупная рана уже почти зажила, – директор кивает на правую руку, Юдей смотрит на бинты, почему-то лиловые, и чувствует, как сильно под ними печёт. – Но видите ли в чём дело: когда кизерим вас укусил, он впрыснул вам в сосуды немного своей лимфы. Так мы называем жидкость, которая заменяет им кровь. Она оказывает на человеческий организм… некое воздействие.
– Хотите сказать, что кизерим нарочно хотел превратить меня в себе подобное?
– Нет-нет, что вы. Думаю, в его повадках впрыскивание лимфы – всего лишь способ охоты, как яд для змей. Обездвижить, убить – не более того. Но вместо этого ваше тело начало стремительно меняться. Чего таить, зачастую этот процесс оканчивается смертью.
– Почему?
– Мутации, несовместимые с жизнью, – пожимает плечами Мадан так, будто это какой-то пустяк. – Предвосхищая ваше негодование – мы никогда не проводили эксперименты самостоятельно. Все наши… подопытные – несчастные жертвы, как и вы. На первых порах, когда кизеримы только начали вторгаться, системы противодействия не существовало. У нас даже ибтахинов не было! Зато теперь осечки случаются редко.
– Но всё же случаются.
– Увы, – директор заламывает руки так, как будто действительно чувствует свою персональную вину за произошедшее. – Система не идеальна. И как бы мы ни старались, иногда кизеримы преподносят нам такие неприятные сюрпризы. Но Элоим пощадил вас, Юдей. Вы выжили! И теперь вы присоединитесь к нам и встанете на защиту Хагвула!
Юдей поднимает голову. Усталость переваливает через край, и к женщине потихоньку возвращаются эмоции: скептически изогнутая бровь говорит больше, чем слова.
