– Я знаю, повелитель, что вы уважаете архитектора Синана за его талант и великие знания. И я тоже, смею вас заверить, крайне хорошо отношусь к нему как к человеку и ученому, но…
Рустем запнулся.
– Что «но»?
– Не знаю как сказать, – честно признался Рустем.
– Как есть. Правду, Рустем, говорить легко и приятно. Если, конечно, это правда.
Повелитель откинулся на стуле.
– Ну, что же такого сотворил Синан, что даже ты боишься мне об этом рассказать?
Рустем набрал в легкие побольше воздуха и на одном дыхании выпалил:
– Архитектор Синан курит кальян по вечерам в мечети Сулеймание. Причем делает это, никого не стесняясь и не прячась. Каждый вечер он устраивается прямо в михрабе – и курит! Конечно, мечеть не достроена, но это же мечеть! Рабочие удивляются такому поведению правоверного мусульманина; мы все не без греха, и я знаю, что многие достойные мужи империи порой позволяют себе курить табак, но для этого есть специальные заведения! Дом, наконец! А тут, никого не стесняясь, он…
Иссякнув, Рустем-паша запнулся, в отчаянии махнул рукой и посмотрел на Сулеймана.
Лицо султана ничего не выражало.
– Иди, Рустем, иди.
И озадаченный такой реакцией, великий визирь Рустем-паша вышел из покоев.
Оставшийся в одиночестве повелитель, забыв о головной боли, обдумывал новость.
Пусть даже Синан не был по рождению мусульманином – но он принял ислам давным-давно, еще при отце Сулеймана, султане Селиме Явузе. Ислам стал его частью, проник в саму суть Синана, недаром его мечети были столь гармоничны.
Ну не мог прекрасный в прошлом военный архитектор, непревзойденного разума инженер и новатор внезапно лишиться рассудка настолько, чтобы непонятно ради чего раскуривать кальяны посреди мечети, да еще какой! Которая призвана прославить Сулеймана и пронести славу о нем сквозь века.
Тогда что?
Навет? Клевета?
Он бы решил, что навет, но ведь новость принес Рустем, а тот действительно уважал Синана и врагом ему не был. Для чего бы он стал клеветать?
Ситуация была настолько нелепа, что размышления о ней целиком захватили Сулеймана. Он подписывал бумаги, говорил с придворным лекарем о своей болезни, немного позволил себе полежать – но ни на минуту не переставал думать о странной новости.
Но как бы он не прикидывал, ничего дельного ему в голову не приходило.
Тогда он поступил так, как привык поступать последние тридцать шесть лет – накинув подбитый мехом халат, отправился к той, что всегда его выслушивала и – давала правильный совет.
Когда-то она была красива.
Так красива, что перехватывало дыхание, когда он смотрел на золотистые волосы и лучистые глаза. Эта красота заставляла забывать обо всем – о долге, империи, войне…
С ней он был счастлив, писал ей длинные письма из военных походов, слагал стихи – и она улыбалась, и улыбка эта согревала его сердце. Время и ее не пощадило – забрало редкую красоту, а взамен принесло свои дары – морщинки вокруг глаз и рта, пигментные пятна на руках, покрыло некогда золотые волосы пеленой серебра.
Но это было не важно – султан уже давно понял, что красота ненадежный товар. Гораздо важнее мудрость и рассудительность, а этого у его Хюррем с годами становилось только больше.
Она была в постели.
Последнее время все чаще и чаще справляясь о здоровье жены, он слышал – больна.
Не встает.
Он спрашивал о ее здоровье редко – боялся услышать, что ей осталось недолго. Внутренне вздрагивал, видя врача или служанок жены, страшась, что они принесли дурную весть.
Женщина, утопающая в подушках, улыбнулась мужу и повелителю, на краткий миг в глазах ее блеснул отсвет той искорки, что некогда сводил с ума молодого Сулеймана.
Он присел на край постели, взял тоненькую, прозрачную руку в свои ладони, будто согревая слабую птичку, подышал на нее.
– Как ты?
– Ты пришел ко мне, повелитель, это лучшее лекарство, – женщина села на постели, устроилась поудобнее, приготовилась слушать.
Она всегда внимательно его слушала.
И Сулейман заговорил – сначала о текущих делах, потом перешел на рассказ о Синане. Она не перебивала, лишь иногда кивала, и в конце концов, когда он закончил рассказ, тихо сказала:
– Мой султан, когда ты чего – то не понимал, то всегда шел и говорил с людьми лично, своими, не чужими глазами глядел на ситуацию. Так что же мешает тебе и в этот раз поступить также?
Выходя из покоев жены, Сулейман тихонько улыбался в бороду.
А ведь и правда?
К чему думать да гадать, когда можно самому отправиться в мечеть да все увидеть?
Заодно и с Синаном об окончании строительства поговорить, слишком уж оно затягивается.
А что поздно – это хорошо, не будет лишней суеты, да и бедокурил архитектор, по словам Рустема, ночами.
Сулейман велел оседлать коня, взял с собой лишь пару стражников с факелами, чтобы освещать дорогу, не желая поднимать во дворце шум, решил ехать тайно.
Выход повелителя всегда сопровождался церемонией, но сегодня церемонии были лишними.
Сулеймание возвышалась громадой, выделяясь на фоне темного ночного неба серым пятном. Султан непроизвольно поежился – мечеть казалась огромной, минареты пиками уходили ввысь, протыкали ночное небо.
Кануни вошел внутрь.
Черное пустое пространство поглотило его, приняло в себя. В голову сама собой пришла история пророка Юнуса, которого проглотил кит. Наверное, во чреве кита было пророку было также темно, огромно – и бесконечно одиноко.
Вдалеке, около михраба, теплился крошечный огонек свечи.
Султан пошел на свет – и тут же пространство огласилось булькающим звуком. Глаза, привыкшие к мраку, разглядели сидящую маленькую фигурку – и сосуд, наполненный водой.
От сосуда тянулась тонкая трубка.
Архитектор Синан действительно под покровом ночи курил в недостроенной мечети кальян!
Позабыв обо всех своих мыслях, Сулейман быстрым шагом подошел к Синану:
– Как ты смеешь! Как ты смеешь курить табак в мечети! Тем более, в моей мечети!
– Приветствую тебя, повелитель, – спокойный голос архитектора никак не вязался с щекотливой ситуацией, и султан сам собой успокоился.
– Да, я действительно принес в мечеть кальян, – продолжал меж тем Синан, – но в нем нет табака, повелитель. И если ты спросишь меня зачем я его принес, я тебе охотно покажу и расскажу.
– Спрошу, – сказал Сулейман и с недоверием посмотрел на колбу кальяна.
– Тогда я попрошу тебя присесть рядом со мной, – продолжал Синан все таким же спокойным голосом, – взять в руку трубку и потянуть воздух.
Ничего не понимая, султан с силой потянул воздух, кальян забулькал. Булькающий звук заметался вокруг, отразился от стен мечети, взвился спиралью вверх, туда, к невидимому в ночной темноте куполу.
– Слышишь? – спросил Синан, глядя прямо в глаза султану, – слышишь, какой звук? Как бьется эхо? Мне нужно было понять, как звук будет распространяться внутри мечети, повелитель. За этим я и принес кальян – если тихий звук булькающего кальяна так играет, то как прекрасно будут слышны всем вокруг слова молитвы! Для того, чтобы звук был чистым и сильным, я заложил 256 полых кирпичей, они как бы усиливают звук. И пока их клали, я каждый вечер приходил к михрабу и проверял таким нехитрым образом, не нарушили ли что строители за время дневной работы, не упустил ли при проектировании что-то я сам. Но нет, звук чист, а значит, и мои расчёты, и действия рабочих верны.
Во все глаза смотрел Сулейман на этого худенького белобородого старика. Крепкие руки, аккуратная расчесанная борода, круглая высокая, белая, как снег, чалма, густые, абсолютно черные, несмотря на возраст, брови. Он же старше его, кажется, на шесть лет. Конечно, в их возрасте шесть лет – это не та разница, которая заметна, но вот ведь штука – ему, повелителю, тревожно, страшно, а Синан спокоен, делает свое дело, вот принес кальян, сидит, булькает ночами.
А не вертится без сна, глядя воспаленными глазами во все ближе и ближе подбирающуюся Вечность, страшась ее и желая лишь одного – никогда не стать ее частью и понимая всю невозможность своего желания.
– Ты боишься смерти, Синан? – султан сам не понял, как у него с губ сорвался этот вопрос.
Старый архитектор внимательно посмотрел на своего повелителя.
– Нет, повелитель. К чему бояться неизбежного, изначально предопределенного? Ведь вы же не боитесь засыпать каждый вечер, так ведь?
«Я боюсь, я очень боюсь засыпать, я готов делать все, что угодно, лишь бы не спать, потому что я боюсь не проснуться!» – Сулейману хотелось закричать эти слова, громко, чтобы его голос подхватило эхо мечети, унесло наверх, туда, к Аллаху, чтобы он услышал, и внял, и приказал Вечности отодвинуться, дать ему еще немного времени.
Но султан молчал.
– Вы знаете, что придет утро, настанет новый день – а с ним и новая жизнь. Также и смерть – она придет в свой час, и когда он настанет и Азраил придет за моей душой, чтобы отвести ее к Всевышнему, я буду рад приветствовать его, – продолжал Синан, – я, повелитель, боюсь другого.
– Чего же?
– Я боюсь за нее, – он обвел рукой притихшее пространство мечети, – она слишком большая и в то же время такая хрупкая. Мой самый большой и самый ранимый ребенок.
Сулейман непонимающе посмотрел на архитектора.
– Ей ведь придется жить много после нас, повелитель, – он вздохнул, – а вы знаете, как часты землетрясения. Они могут повредить ее, и хоть я надеюсь, что потомки будут бережно чинить разрушения, у мечети есть слабые места, и хорошо было бы как-то передать тем, кто придет после нас информацию о них и что делать, если вдруг потребуется реставрация… Вот, например, опорный камень – только я знаю, как заменить его в случае повреждения, не станет меня – не станет и этого знания, а без камня век мечети будет недолог. Можно оставить записи, но пожар, частый гость Стамбула, может уничтожить мой архив быстрее, чем землетрясение – мечеть. И хоть на все воля Аллаха, я бы не хотел, чтобы землетрясения убили мое самое большое и самое любимое творение. Поэтому я оставляю свои записки прямо здесь, в мечети, отдаю их камням. Если будут разрушения – живущие после меня найдут записки, и, да будет на то воля Всевышнего, спасут здание. Вы создали великую империю, и ваше имя останется в памяти людей на века, а я буду жить в сердцах людей только пока живут мои каменные дети. Конечно, мечеть призвана славить вас, повелитель, но вместе с вами шанс на бессмертие есть и у меня, вашего слуги. Покуда мечети будут жить – люди будут помнить о нас.
Посреди пустой недостроенной мечети стояли два старика.
Темнота ночи стирает условности – не было больше архитектора и повелителя, просто два старых человека, и оба они понимали, что их время на исходе.
Свет догорающей свечи выхватывал из темноты, куда скоро предстоит отправиться им обоим, мощную на вид опорную колонну.
И султану подумалось, что даже она, его Сулеймание, оказывается, хрупка перед Вечностью – что уж говорить о человеческой жизни.
Вернувшись во дворец, султан Сулейман Великолепный впервые за несколько недель крепко уснул. Его более не пугала Вечность – пусть. Он уйдет, но – останется. В своих стихах, в своих законах и военных победах, в указах и мечетях, что строил для него великий Синан.
Значит, жизнь прожита не зря, имя его не будет забыто.
Он всего лишь станет частью той Вечности, что так пугала его еще вчера.
PS. В 1950-х годах во время реставрации мечети Сулеймание рабочие обнаружили записку. Она была написана на староосманском языке, и после перевода на современный турецкий архитекторы поняли, что это послание самого Синана, подписанное и датированное его рукой. Послание гласило: «Если вы читаете эту записку, значит, один из крепежных камней свода выпал, и вы не знаете, как его заменить», – дальше давалось описание процедуры замены. Архитекторы действительно не могли решить проблему самостоятельно, так что они последовали совету Синана, и замена камня прошла удачно.
И это была не единственная записка. Небольшие указания, советы и даже чертежи находили и в Сулеймание, и в мечети Шехзаде. Они облегчили работу реставраторов и обеспечили мечетям еще долгие годы безопасной жизни. Спустя пять веков после своей смерти великий архитектор продолжает оберегать своих хрупких каменных детей.
Информация о проверке акустики мечети при помощи кальяна взята из книги Мустафы Саида Челеби «О зданиях и сооружениях».
Луна и Солнце для Михримах-султан
Как-то раз наблюдала я интересный диалог – двое людей делились впечатлениями о Стамбуле.
– А вы видели мечеть Михримах-Султан?
– Ой да, красивая, как женщина в юбке. Мы от нее потом по набережной к Девичьей башне шли…
– Чего! Какая башня? От нее до башни половину Стамбула шагать, мы жили рядом, сейчас покажу.
Дальше достаются фотографии, и два оппонента показывают друг другу совершенно разные мечети. Одна с двумя минаретами, вторая с одним, одна и правда в Ускюдаре, а вторая так сразу и не сообразить где.
И начинается диалог, который спасибо что до драки не дошел, благо происходил в интернете.
А меж тем правы оба.
Потому что мечетей Михримах-султан в Стамбуле две. И каждый раз, как заходит речь об этих мечетях, вносящих изрядную смуту в туристические сердца и ориентиры, я тихонечко улыбаюсь.
Помните, как у Булгакова?
«Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и я покажу тебе такую любовь!»
Я – не Булгаков, но я покажу вам такую любовь.
Потому что порой в этот мир приходит любовь, что вопреки всем условностям и преградам не растворяется в прошлом, не довольствуется мимолетным настоящим, но, пройдя ярким лучом сквозь людские жизни, продолжается сквозь века, озаряя своим светом все новые и новые поколения.
Эта любовь – редкость, но если она приходит, то несет в себе частицу созидающего света, ту самую божественную искру, и порожденное ею становится неподвластно времени.
Именно такой была любовь великого архитектора Стамбула – Синана.
И имя его любви было – Михримах.
Синан знал, что имя девушке дала валиде. Незадолго до рождения принцессы, она наблюдала в небе редкое явление – одновременно сияли солнце и совсем молодая, нарождающаяся луна. Так и назвали – Михримах, что в дословном переводе означало «Солнце и Луна».
