– Это тебе, – ворвался в мысли ласковый баритон.
Дёрнув головой, я наткнулась взглядом на твою руку, что удерживала на ладони…
– Сборник стихов Роберта Рождественского?! – в изумлении воскликнула я, бережно подхватив книгу. – Ты запомнил, что я люблю его стихи?!
– Конечно, запомнил, – негромко произнёс ты, разместив руки у меня на талии. – Надо же мне было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака.
– Стихи Рождественского… – повторила я, погладив книгу по корешку и любовно понюхав пожелтевшие страницы. – Ну вот, я была права. Ты тоже брызжешь.
Ты гулко расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.
– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?
– Ну смотри, догадалась, что библиотечная! – с игривой досадой воскликнул ты, проводя кончиком носа по моей шее. – Может, я клад нашёл?
– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка, – невозмутимо отбила я.
Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи.
Горячо; шее было неимоверно горячо.
Сердце встрепенулось и томно заныло.
Как выглядят губы, что производят на коже подобные движения?
Наверняка они выглядят так, что могут на ближайшие полчаса отнять разум.
– Нет, у моего клада несносный характер, – пробормотал ты, касаясь моей шеи языком. – В принципе, никогда можно не возвращать. У меня есть своего рода… привилегии. Если не принесу, спишут.
Твои ладони сжали мою талию и перебежали на грудь; я ахнула и закусила губу.
До чего жадно и исступлённо моё тело отзывалось на твои ласки.
Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть.
Я больше не хотела быть тайной. Я больше не хотела утаивать тебя.
Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.
Еле слышно простонав сквозь зубы, я наобум распахнула книгу и глухо прочла:
– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…
Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты медленно высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч.
– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно… соскучившаяся ветка сирени…
Отшвырнув рубашку, ты едва ощутимо коснулся моего живота, и я напряглась, предвкушая новые маршруты этих пальцев.
– Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… – по памяти продолжила я, прикрыв глаза. – И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…
Твои руки расстегнули застёжки бюстгальтера и обхватили мою грудь; следующая строчка стихотворения застряла в горле.
Я хотела опустить глаза и увидеть твои пальцы на своих сосках, но боялась.
Боялась; боялась. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.
– Знаешь… я хочу, чтобы… каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… – хрипло прошептала я, облизывая губы. – И была бы… заполнена солнцем… будто… капля росы… на ладони клёна…
Твои руки нащупали пуговицу моих джинсов и медленно стянули их.
Задержав дыхание, я послушно пошевелила коленями, чтобы джинсы скорее сползли, и потёрлась поясницей о твою ширинку.
Я была почти рада, что стою к тебе спиной; что не вижу твоих глаз.
Когда ты хотел меня, они пылали до того оголтелым безумием, что я их боялась.
Ты подхватил меня под бедро и подвинул ближе к нам высокий стул; я встала на него коленом, запрокинула голову и уткнулась губами в твою шею.
И в этот момент всё наше прошлое показалось мне выдумкой.
А осознание того, что ты мой, – обострением бреда.
Ты обхватил мой затылок и замер – словно разделяя игру.
Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.
– Знаешь… я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась… – бессвязно прошептала я, коснувшись языком твоего кадыка.
Ты хрипло охнул, и моё сердце безвольно застонало, стучась в твою ладонь.
– И хо…чу… чтобы… мы…
Ладонь в шрамах зажала мне рот – нежно, но крепко.
* * *
Вид твоего тела, что поддаётся моим ласкам, купает мозг в душных волнах грубой страсти. И я уже не удивляюсь тому, сколько чувств ты способна во мне вызывать.
Гибкая спина, что прижимается к моей груди… Покорно открытая поцелуям шея…
Твоя грудь словно состоит из голых нервов.
Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.
Ты вздрагиваешь, облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. Упрямо шепчешь слова стихотворения и глухо постанываешь.
Я помню его; помню. И боюсь слышать последнюю строчку.
Уступив этому страху, я зажимаю ладонью твой рот. Ты смыкаешь зубы на моих пальцах и снова стонешь – приглушённо и томно.
Плавно и податливо.
Я всё ещё разодран, Вера, видишь? Всё ещё разодран на две части.
Одна часть слепо предана тебе и почти не держит оборону.
А вторая часть боится обнимать тебя при них и отчаянно закрашивает воспоминания.
…Нет, ничего этого не было.
Злясь на себя, я приподнимаю твоё бедро, медленно сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; из губ под моей ладонью плывёт протяжный стон.
Нет, не было никакого пари. Я всё придумал.
Тело заливает горячим удовольствием; поразительно. Утром. Ведь только утром.
Мне категорически мало тебя; катастрофически недостаточно.
Кровь кипит, но я замираю и неспешно касаюсь языком твоей вибрирующей от стонов шеи. Глухо охнув, ты потираешь бёдра друг о друга, и я снимаю ладонь с твоего рта.
Я хочу слышать твой голос; приглушённый; низкий; с переливчатой хрипотцой.
– Нет, – шепчешь ты, запрокинув голову. – Не замир… Хочешь, чтобы я… умоляла…
Да. Чтобы не начать умолять самому.
Одно движение в тебя. Неторопливо; осторожно и глубоко.
Второе движение… Третье.
Я удерживаю тебя ладонью за шею и жадно рассматриваю твоё лицо. Я вижу его лишь искоса; вижу лишь с одной стороны – но не могу не смотреть.
Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.
Ты округляешь рот и кусаешь нижнюю губу.
И я не понимаю, как мог столько времени быть неподвижным.
Тело наполняет рычащее удовольствие, и я наращиваю ритм, облизывая твои губы.
Ты божественный художник, Вера.
Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно ты смешиваешь краски.
Как умело ты переплетаешь во мне бережную ласку и адскую похоть.
Запустив руку под треугольник твоих трусиков, я касаюсь горячей мокрой кожи. Ты закатываешь глаза; твои бёдра нащупывают мой ритм, а тихие стоны смелеют.
…Только запрещай мне замирать. Только умоляй меня двигаться.
Глотать твои стоны и не стыдиться своих.
Нет, не договаривай это стихотворение. Не говори больше ничего.
Не говори больше ничего, потому что это ты победила.
* * *
Город улыбнулся, посмотрел на бирюзовую точку в своей руке, ласково подышал на эту точку, пролистнул несколько страниц Хроник и остановился на светло-зелёной.
– Пора встречать весну, – негромко проговорил он. – В этом году она будет ранней.
– Ты уже подписал договор? – прогудел Университет, разглядывая точку на ладони Хранителя.
– Подписал, – спокойно отозвался тот. – Он вступает в силу завтра.
– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно спросил Университет.
– «Что такое любовь?» – беспечно уточнил Город, бережно пряча бирюзовую точку в воротнике рубашки. – Не буду. Их ответы никогда ничего не меняли. Разве возможно оценить весь ландшафт, если пока видел только залитую солнцем равнину?
Вспыхнув золотисто-мятным цветом, Хроники бойко зашелестели страницами, и над Городом в быстрой перемотке понеслись последние недели февраля.
Недели, что ещё ждали впереди две вверенные ему, беззаветно влюблённые души.
* * *
Любовь – это… когда стремительно сбегают с календаря дни, которые впервые в жизни хочется замедлить.
Навечно остаться в ласкающем тебя её пальцами феврале.
Это когда ты наконец обнимаешь её при друзьях, оценивая злобную угрюмость одного и жадную заинтересованность другого.
Оценивая – но решаясь больше не прятаться.
Это когда ты баррикадируешься в святилище идеально чистых поверхностей и сообщаешь ему, что ужин сегодня на тебе.
