И час спустя ставишь перед ним ту самую курицу.
Это когда ты просыпаешься среди ночи от криков соседей, кладёшь ладонь на его ухо и долго лежишь без сна, удерживая руку в неудобном положении.
Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.
Это когда ты вытягиваешь из стопки футболок самую мягкую и прячешь её под подушкой, что пахнет ею.
Потому что знаешь, как она любит спать в твоей просторной футболке.
Это когда ты заталкиваешь в общажный холодильник содержимое двух пакетов, а потом, улучив момент, запихиваешь в её кошелёк несколько купюр из своего.
Надеясь, что она не устроит тебе допрос, а просто купит себе что-то нужное.
Это когда ты поднимаешься с узкой кровати в общежитии и, натянув джинсы, отправляешься на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды.
Это когда ты наблюдаешь за яичницей и вдруг ощущаешь спиной её ладошки.
Это когда ты бормочешь «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаёшь: тебе плевать, что кухню уже заполняют любопытные студенты.
Это когда её плечо идеально подходит под изгиб твоего локтя, яичница получается довольно сносной, а её рыжий приятель очень даже прикольный.
Это когда хочется, чтобы по её спине бежали струны, из которых можно извлекать мелодии, способные расстрелять. Это когда ты подкрадываешься к столу, смотришь на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становишься на колени и долго целуешь её щёки и маленькие губы.
Долго. Так долго, на сколько хватит дыхания.
Это когда квартира убеждённого одиночки усыпана твоими рисунками.
Это когда хочется рисовать не карандашом на листе, а губами на его коже.
Это когда ты, едва задремав к утру, просыпаешься под переливы старой гитары и удивляешься тому, как мало ему нужно сна.
Когда видишь его склонённый над гитарой силуэт и вдруг понимаешь: он наконец сумел сплести ноты в мелодию, что отнимает дар речи.
Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, твоё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию вашей зимы. И ты утыкаешься носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираешь слёзы.
Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.
* * *
Знаешь,
я хочу, чтобы каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоём сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюблённо.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клёна.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам
жить осталось[6 - Роберт Рождественский].
ГЛАВА 22.
5 марта, пятница
– …звёзды будут благосклонны. Можно добиться больших успехов, главное – доверять интуиции. Вам удастся завоевать расположение новых… Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка; на фоне в ней шуршала любимая газета матери.
– Да, – машинально ответил Олег, стараясь звучать тихо: в комнате спал сосед, что работал по ночам. – Расположение новых знакомых.
Мне бы расположение старых не потерять.
– Водолеям этой весной звёзды сулят перспективу отношений, в которых они могут потерять голову. Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно заключила мать. – Так что ни в какую лярву не ныряй, а то…
– Слушай, – оборвал Петренко вдохновлённый монолог. – Я сейчас не соображаю ничего, потому что с пяти утра в сюжетеочерка слишком рано встал.
Он наконец нашёл на столе ручку, и она ухнула в глубины серого рюкзака, потерявшись среди чистых листов и пособий по налоговому праву.
– На восьмое марта чтоб приехал домой! – грубо крикнула трубка. – Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!
– Я ещё думаю, ехать ли, – нехотя признал парень. – Потому что…
…дома я здесь, а не там.
– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! – со священным ужасом в голосе гаркнула Евгения Васильевна. – Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…
– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.
Я ещё, видишь ли, не особо родился.
Под рёбрами вскинулась и тут же подавилась собственной слюной сухая агрессия. В последние недели она вскидывалась особенно легко и подавлялась особенно твёрдо.
– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть…
На вершине небоскрёба сыновнего долга.
– Я не сказал «нет»! – устало бросил Петренко. – Я сказал, что подумаю!
Глухо фыркнув, мать бросила трубку; на экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.
– Она так липко манипулирует, что у него просто обязаны появиться «неотложные дела»! – с непреклонным лицом заявил Внутренний Агрессор.
– Кто ещё ей поможет, если не он? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ведь сначала идут потребности других, а потом – собственные.
– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Он ей не родитель! Почему жалеть, поддерживать и ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен именно он?!
Не родитель. Я ей не родитель. Она взрослая, но ещё не старая и не беспомощная.
Она просто очень хочет, чтобы он думал так, – и винил себя, если не думает.
Внутренняя Жертва всхлипнула и потёрла красные глаза. Над её растрёпанными волосами витала фраза «Она меня совсем не любит».
Спасатель поджал губы и воззрился на Жертву с бесноватым огнём в глазах.
Этому утру не хватало только драки на Корабле, что давно и прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике.
Стоило экипажу – Агрессору, Спасателю и Жертве – начать спорить, над Бермудским пятачком моря разыгрывался неистовый шторм.
Ладили они редко – и потому солнечный штиль над Кораблём не сиял почти никогда.
Запихнув телефон в карман джинсов, Олег бросил взгляд в окно. Мартовское солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.
Не спеша показываться целиком.
На карниз уселся упитанный всклокоченный голубь. Сделав несколько шагов по скользкой жести, он выкатил навстречу взгляду человека выпуклый оранжевый глаз.
Словно намеревался играть в гляделки.
Хмыкнув, парень как можно бесшумнее дёрнул на себя раму, впустил в комнату морозный холод утра и швырнул на карниз несколько кусков печенья. Изучив горстку еды, голубь захватил клювом самый внушительный кусок и судорожно помотал головой; две третьих куска отправились в полёт до земли.
Ну ты олух, голубец.
Подхватив потрёпанную книгу о мастерстве благородной жизни[7 - «Искусство любить», Эрих Фромм], которую читал уже третий раз, Петренко ловко затолкал её в серый рюкзак.
За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил резвый сквозняк.
– Олег, слушай! – громогласно пробасил третий сосед по комнате.
– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска. – Глеб спит!
Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю: с воскресенья на понедельник, с понедельника на вторник и с четверга на пятницу. Иногда после рабочих ночей он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать.
Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни.
Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.
Нерегулярно, неофициально, по большой необходимости и далеко не от всей души.
– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – грубо равнодушно отозвался Илья.
– Но это не значит, что нужно запойно орать у него над головой, – процедил Петренко, сметая в ладонь остальное крошево со стола. – Что ты хочешь?
– У тебя не будет на пару дней тридцать…
Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?
– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.
Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из мольбы, нетерпения и злости.
Он слишком любил налаживать свои дела при помощи чужих денег.
