– Гребаный шутник! – выпалил я, уставившись на конверт. – Ты не можешь знать!
Выглядело так, будто я разговариваю сам с собой.
Так и было.
Никто не знает мою систему символов – но я уже увидел, что в конверте – как если бы это все делал я сам и намеревался сделать все верно.
Внутри конверта был красный квадрат.
Квадраты были тактами фуги.
Я собирал алхимическое упражнение имитационного контрапункта – которое должно было в итоге мне о чем-то сказать. Тема из секвенции, черные квадраты – экспозиция, белые – разработка, красные – реприза.
Когда я учился в университете, я написал рассказ о том, как с протагонистом общается его копия из будущего – с помощью звуковых волн, используя эффект Доплера, знания о среде, где распространялись волны в прошлом, и движение не в пространстве, а во времени. Физики бы покачали головой, но мне было все равно – потому что полностью обоснованная хронофантастика бывает, разве что, в квантовом мире – и там она зовется реализмом и вовсе не мистическим.
16. Филин
[Германия, Берлин, Митте]
– С чего ты взял, что бумагу я оставлял себе сам?
Норберт даже не поднял головы, пока я не подошел к столу. Его берлога походила на музей – склад музея – с забитыми полками, заваленными столами, стопками книг, перетянутыми джутовой нитью, на полу. Я перешагивал через ватманы и расставленные в стороны ноги штативов, я всегда боялся на что-нибудь наступить.
– Если это очередной костюм, повесь его на вешалку.
– Нет, это не костюм.
Я поставил на его стол бумажный пакет, внутри звякнули бутылки.
Норберт взглянул на меня поверх круглых очков с толстыми стеклами и вздохнул.
– Учитывая, что ты сумасшедший, – ответил он, – это было не исключено.
– Почему я сумасшедший?
Я хотел с кем-то поговорить. Норберт тоже был сумасшедшим – в своей обособленности и малоподвижности. Он был хранителем тайн, причудливым архивариусом – который, как по волшебству, мог найти улики где угодно и как угодно: и методами старой школы, и с помощью высокотехнологичного современного оборудования – доступ к которому у него был благодаря бывшим студентам.
К нему за помощью обращался не только я. Я не хотел знать, кто еще обращается к нему за помощью.
– Иногда, – Норберт сделал акцентную паузу, – ты говоришь как шизофреник.
– Иногда?
– В последнее время часто. Раньше – когда рот открывал. Не обижайся, но ты даже по моим меркам странный – в своей депрессивной теории о том, что всех нас, жалких сгустков информации, результатов недетерминированных флуктуаций, ждет тепловая смерть возрастающей энтропии.
– Но это же правда.
– Я предпочитаю об этом не думать, – покачал головой Норберт. – И я рад, что я накапливаю информацию, а не рассеиваю ее, что я в этом нормально ненормален.
– Внутри портер. Убери в холодильник.
– Сам и убери. Только не в тот, который для вещдоков…
– …и инфракрасной пленки. Я понял, – перебил его я.
Когда я разобрался с пивом, я вернулся к Норберту – который, казалось, уже забыл про меня. Я смотрел на чучело евразийского филина – с красными глазами, размахом крыльев с мой рост, с загнутыми пальцами лап, с крючковатой пастью раскрытого клюва.
– Ты пылесосишь филина?
– Да.
– Ты сам его делал?
– Да.
– Сколько раз ты мне солгал?
– Только сейчас.
– Сколько тебе лет?
– Семьдесят.
– А выглядишь на сто.
– Следующим чучелом будешь ты.
– Почему ты перестал преподавать?
– Я за ними не поспевал.
Я знаю Норберта уже пять лет – и только сейчас понял, что он напоминает мне Рублева – пусть и Норберт был более бесцеремонным и менее социальным.
Это всего лишь проекции и перенос – и вовсе они не похожи… То же самое у меня было и с Кохом – который казался мне похожим на меня, если бы мне не выдали роль конферансье нашего театра.
Норберт что-то читал и даже не отрывался от листов. Какая-нибудь научная работа, которую ему дали рецензировать, какой-нибудь отчет, по которому потребовалась его конфиденциальная экспертная консультация…
В юности я воображал себя старым алхимиком, к которому редко – но регулярно – обращаются студенты за советом – так, чтобы у меня было свободное время для собственных неспешных исследований.
Я завидовал Норберту.
– Я завидую тебе, – признался я.
Норберт прекратил читать.
– Возьми отпуск, Бер.
– Я серьезно.
У меня на лице была настолько кислая гримаса вымученной улыбки, что Норберт покачал головой.
– Ты самый адаптированный из нас всех, – сказал он. – Ты живешь жизнью мечты – чем ты недоволен?
Я усмехнулся.
– А что если ты прав?
– Сходи с ума с удовольствием.
– Она и боль, и радость, и беда, – протянул я задумчиво.
Норберт хмыкнул.
– Манифестация шизофрении после сорока… Ты не один такой. С этим живут.
Я не понимал, какая сторона перевешивает – шуточная или правдивая. Меня пугало отсутствие контроля – а рассыпающаяся реальность, невозможность собрать воедино осколки – моя основная и единственная проблема.
Я согласен с ним, я всегда был ненормальным, инопланетяне кажутся сумасшедшими, потому что они мыслят и ведут себя иначе. В шкуре шпиона мне так же, как и в шкуре кого-либо еще: я всего лишь функция – до тех пор пока не перестану приносить пользу.
– У тебя было ощущение, что ты лжешь самому себе – и от этого обидно?
Я смотрел на филина, Норберт смотрел на меня.
– Обидно? Мне обидно от самого феномена лжи. Правду скрывают, правду надо откапывать… Ко мне приходят за правдой, правда ранит и обескураживает.
Я повернулся к нему, я смотрел на его лицо – и пытался представить, каким он был, когда он был моложе.
– Ложь это клей… или смазка.
– Или сладкая мякоть плода, – произнес я, – с ядром горького зерна правды внутри.
Однажды я спросил Рублева, почему нельзя научить всех алхимии, его великой Игре – если в алхимии истина, ответы на все вопросы, а инструменты – как и в любой другой науке – можно преподавать в университетах. Он отвечал, что в попытках рассказать суть Игры человечество загубило половину мировой истории, что в попытках форсировать события и навязать трансцендентное слишком активные популяризаторы обрекли на мучения много душ – потому что путь алхимика во многом мученический и отшельнический.
Рублев говорил, что невозможно научить играть всех, невозможно дать – на протянутой ладони – ту самую суть. К ней идут, к ней приходят… Суть не нуждается в объяснении, она просто есть, и она будет видна, когда придет ее час.
Я не хотел верить, что алхимия существует – и это не выдумки мертвых Поэтов.
– Ты веришь в алхимию?
– Господь милосердный, – вдруг расхохотался он – с испуганным возгласом. – Я верю в доказуемое.
– И тебе достаточно?
– Вполне.
Я молчал.
– Что угодно может дать внутреннюю опору, – молвил Норберт после паузы. – Бог с неба, бог из храма, бог из офиса или из машины… Когда приходит время, нужно лишь выбрать, на чьей стороне оставаться, на чьей стороне ты… Мы выбираем себя, Бер. Для внутреннего покоя мы выбираем то, что мы есть, то, где мы есть на самом деле – и тогда вопрос стороны решается сам собой.
Какой хитрый совет для шпиона…
Я всегда думал, что я знаю, кто я. Оказалось, я такой же, как и все, бродящий в темноте баран.
– Спасибо, – сказал я уже направляясь к двери, задирая ноги в коленях нарочито высоко – чтобы перешагнуть вещи на полу.
– Возьми отпуск, – бросил мне вслед Норберт – когда я захлопнул входную дверь в его квартиру.
Конечно же я воспринял его слова в своей системе символов.
17. Шредер
[Германия, Берлин, Сименсштадт]
Когда мне было скучно, я отправлял в шредер стопки документов – и представлял, что кормлю монстра. Я мог распечатать что-нибудь на пятьдесят листов – если вдруг не находилось нужного количества бумаги…
У меня было подозрительно хорошее настроение. Музыка, игравшая в голове, рвалась наружу, я не дрыгал ногой, но если бы дрыгал, мне было бы вовсе наплевать, как это выглядит со стороны.
Рядом стоял принтер, принтер ожил, затягивая бумагу в себя. Блок-схема, разбитая на несколько частей, похожая на карту узлов и переходов конечного автомата.
Колесики стула откатились по ковролину почти бесшумно, пружинистые шаги приближались, я стоял спиной к опенспейсу.
Красная рубашка, закатанные рукава, брюки с высокой талией, широкие мускулистые плечи и тихое, осторожное дыхание.
– Фрау Мэллори.
Принтер жужжал, шредер шуршал. Я не поворачивал головы.
– Герр Бер.
Она смотрела на листы, вылезавшие из принтера, она хмурилась – как я понял, потому что распечаталось не совсем то, что она ожидала.
Мэллори облизала губы, подавила в себе ругательство.
– Кнопка прерывания операции вторая сверху.
Она нажала кнопку прежде, чем я закончил фразу. Я рассмеялся.
– На этом принтере не настраиваются поля. Ты ослушалась меня. Попробуйте распечатать на другом, черно-белом, том, что за стенкой.
Она не мигая следила за моим движением руки, за тем, как лист бумаги опускается в шредер и исчезает, разрезанный на мелкие ленты.
