– Видимо, тоже, – ответил я, отхлебывая черный растворимый из ее термоса.
Я действительно чувствовал себя бодрым, как после никакой аналогичной пьянки в Самаре.
– Так что ты вчера говорила про Украину? – спросил я, сам удивляясь, откуда я помнил все то, что она пьяная говорила мне в ночи.
И она рассказала, что ее отец – понтийский грек, оттуда и фамилия – Харитиди. Что в Мариуполе живет ее родня по отцовской линии, и раньше она там проводила каждое лето.
Она достала сигареты, я протянул ей зажигалку, и мы вышли на балкон.
– Мама его прогнала, и он вернулся в Мариуполь, – сказала она. – Я была маленькая, ничего не понимала, а мама мне говорила, что он ублюдок, и заставляла взять ее фамилию. Сначала из-за школы, а потом из-за агентства, где я подписала контракт, фамилию менять было сложно, и слава богу, что не поменяла.
– Почему?
– Мы православные и должны носить фамилии отцов, какими бы они ни были.
– И за что твоя мать его так?
Катя отхлебнула кофе.
– Пил, изменял, – сказала она равнодушно. – Может, маму он и правда не любил, но точно помню, как любил меня.
Она сделала еще глоток кофе. Что-то вчера произошло, раз сегодня она так легко мне открывалась. А ведь вчера до позднего вечера она со мной вообще не разговаривала.
Она рассказала, что держала злость на мать и ушла моделить, чтобы заменить отца новыми людьми и новыми увлечениями. В силу детского возраста ей казалось невозможным навести мосты с отцом самой, и она только горевала, что и он не делал попыток с ней общаться.
– Сирота при живых родителях, – грустно хмыкнула она.
Тем не менее она продолжала жить с матерью, сохраняя с ней отношения невмешательства ни во что. Может, не съезжала, потому что копила на домик на море. А может, простила ее в глубине души и не хотела оставлять в полном одиночестве. Я заметил в ней это милосердие, православными ли молитвами переданное ей от своих греческих бабушек, или просто редкое человеческое милосердие, которое она проявляла не для кого-то, но для самой себя, потому что по-другому попросту не могла. Ведь и ко мне она пришла, жертвуя рабочим временем, для того, чтобы как-то занять мое безделье, которое зрячие проводят, глазея по сторонам или на людей в окно.
За это Катю надо было отблагодарить, поэтому, когда она спросила о моем детстве, я, глотнув побольше кофе, пустился в рассказ.
Ортодоксальные мусульмане, чей язык я немного понимал, остались в Янауле, откуда была родом моя мама. Она приехала учиться в Уфу, познакомилась с папой, дала двум детям татарские имена, но на том сохранение традиций закончилось. Если в Уфе или в гостях у бабушек мы с Алинкой еще вяло изъяснялись на башкирском, то после переезда в Самару, когда мне было десять, ни одного слова на языке предков в нашем доме произнесено не было. Деды корили нерадивых моих родителей, что те не поддерживают в нас башкирское, сетовали, что русские под Оренбургом больше знают нашу культуру, чем мы сами, и ставили в пример почему-то татар, от которых я тоже порядком наслушался, насколько мы, башкиры, «младшие их братья», растеряли свою национальную гордость и подло прогибаемся под русских.
Протест родителей вылился в то, что они решили считать себя атеистами. Может, начитались в институте Маркса, а может, полагали, что атеизм даст им большую материальную базу для постройки крепкой советской семьи. Меня даже не обрезали, а это показатель. И когда страна стала восстанавливать право граждан на религию, ислам не нашел места на семейных книжных полках.
Когда уже мне в универе читали историю религии, мне хотелось почувствовать от ислама какое-нибудь генетическое покалывание в сердце, но все было выбито дворовым атеистским детством и одним несчастным случаем, который заставил меня смотреть на Аллаха по-своему.
Несчастный случай произошел со мной именно тогда, когда хамливая субстанция без царя в голове должна была вскоре начать взрослую жизнь. Вместо того чтобы расти, я постоянно скатывался куда-то вниз, впутывался в передряги и, не успевая выбраться из одной, попадал в другую. Я бы погиб, наверное, в какой-нибудь «героической» драке или свалившись с какой-нибудь крыши, но высшие силы, которым я оказался для чего-то нужен, пробили мне голову и оставили без зрения, вложив в освободившееся место способность критически мыслить и анализировать. Жестокий метод применила судьба, но он сработал. Мне неудобно жить, но, возможно, это было лучшее, что судьба смогла придумать для моего воспитания. Кстати, когда я это понял, мне стало гораздо легче.
Катя сказала, что свой бог есть внутри у каждого, но снаружи он у всех один, и не важно, как мы его назовем. Это я слышал от православной гречанки, а греки, как нам рассказывали в универе на истории религии, до сих пор верят в Зевса.
Катя предположила, что парни будут еще долго отсыпаться, и позвала меня сходить куда-нибудь поесть. Я был рад такому предложению – мне нравилась ее компания.
Пока мы ехали с ней в такси до ее излюбленного hidden place, она спросила, есть ли у меня девушка. Я ответил, что нет, и задумался, и ей, наверное, показалось, что она перегнула палку. На самом деле я просто вспомнил единственную девушку, которую любил. С ней мы так и не были близки, хотя дружили, а потом и встречались с седьмого класса и до самой аварии.
Ее звали Маша, мне до плеча, ладная, сексуальная. Смуглая, с огромными голубыми глазами и гладкой бархатной кожей. С Машей никогда не было скучно. Она хотела быть всем и всегда, успеть все и везде, в ней искрила любовь к жизни и новым приключениям, вокруг, где была она, всегда было много света и тепла. Мы были хорошей парой. Когда гуляли, она клала руку мне на попу и говорила, что обожает мой нос.
Но она не смогла справиться с собой, со мной и свыкнуться с мыслью, что ее Рамиль никогда больше не будет тем Рамилем, которого она знала. Я вмиг стал для нее совершенно чужим. Да я и сам не хотел никого брать с собой в долгое и неизвестное путешествие, уготованное мне судьбой, не хотел чужих подвигов. Мне предстояло жить слепым, и надо было самому как-то справиться с этой мыслью.
Я столько раз вспоминал наш с Машкой последний разговор, что выучил его наизусть. Забытые реплики я заменил на близкие по смыслу и прокручивал ту беседу десятки раз, как проигрывают интересное место на кассете.
Она зашла ко мне домой тем летом, перед одиннадцатым классом. Мы сидели на кухне, и все было невыносимо неловко.
– Не хочешь прогуляться? – спросила она.
– Хочу. Но, кажется, собирается гроза, – ответил я.
– Откуда ты знаешь?
– Чувствую. Воздух тяжелый, птицы низко летают.
– Да, ласточки поют о дожде. – Она помолчала. – Ну ладно.
Предложил ей чай, но она тут же сама набрала воды и включила чайник. Я чувствовал, что она не находила себе места. Мы еще помолчали. Я безумно хотел вспомнить, о чем мы болтали без умолку раньше, но ничего такого в голову не приходило.
– Нет, все-таки пойдем на улицу, – не выдержал я. – А то я здесь скоро сдохну.
– Но ведь дождь…
– А пофиг.
Ей, наверное, тоже было невыносимо подбирать слова. Наверное, она тоже лихорадочно придумывала, что бы у меня такое спросить или что бы такое рассказать, чтобы не задеть за живое. И не могла ничего придумать. Бедная Машка, попала она тогда в ситуевину.
Только мы вышли из подъезда, хлынуло как из ведра. Настоящий летний ливень. Мы прятались под козырьком подъезда. Она все молчала, и это было ужасно.
– Маш, ну мы оба понимаем, что к чему, – откуда у меня взялись тогда силы. – Зачем молчать? Если нечего сказать… Наверное, нам лучше здесь и сейчас…
– Это будет жестоко с моей стороны! – крикнула она. – Но я…
– Вот именно. Подумай о себе.
– А ты?
– Все будет хорошо. И не из таких передряг выбирались.
Она выскочила под дождь.
– Боже мой, Рамиль, я ничего не понимаю! Я вроде всегда была такая умная, такая молодец, а сейчас у меня нет для тебя подходящих слов. Прости.
Я ясно представил, как с ее загорелых, пухленьких рук стекают крупные капли дождя, и ее бровки домиком. И блеск для губ, светло-розовый, все еще тот, который она купила перед летом. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, четыре или пять. Тогда каждый шаг считался у меня за большой подвиг.
– Не ищи слов. Все и так ясно.
Длинный и бессмысленный разговор об одном и том же. Вдобавок под проливным дождем, по законам жанра. Когда она уходила, ее шагов почти не было слышно из-за миллионов капель, бьющихся о землю. А я все стоял на месте. Потом, промокнув насквозь, я подумал, что выгляжу глупо, и пошел домой. И тот путь до квартиры занял у меня, наверно, целые полчаса. Как же мне было паршиво.
Потом у меня были случайные связи с девчонками, каждая из которых думала, что лишает меня невинности, но более серьезных отношений я не искал.
Кате я рассказал только «скелет» этой истории на пару предложений. Ни к чему ей было знать всю анатомию, да и грустная она, не по теме.
Тем временем мы уже приехали в кафе «Самолет», которое Катя очень любила. Во всяком случае, она так сказала. «Наверху, на горе, с верандой с потрясным видом на город. Сидишь, тебя обдувает ветерок и видно море вдали. Правда, мебель пластиковая, ну и ладно».
Уже не помню, что мы заказали, наверно шашлык или плов. Что мы еще могли там заказать. Сидели, ели, и Катя рассказывала мне о своем модельном прошлом.
Она подавала большие надежды агентству и хорошо зарабатывала с шестнадцати, потому что врожденный талант держаться перед камерой подкреплялся мудрыми глазами на точеном южном лице, а еще потому, что она никогда не стеснялась и никогда не говорила нет. Не фотографы, которые снимали ее голой, и не стилисты, которые ее одевали перед дефиле, хотели ее трахнуть (те были геями) – трахнуть хотели все остальные. Ей нравилось общаться с людьми и узнавать новое о мире по ту сторону кулис: где находится Париж, что было на Красной площади в Новый год, как будет по-испански «я тебя люблю», и она общалась с мужчинами, которые говорили с ней по-испански и рассказывали про Париж для того, чтобы затащить в постель. Они почти нравились ей на самом деле, эти мужчины, красивые и богатые, но скоро стало ясно, что про Париж они знают меньше ее, вместо испанского говорили с ней на итальянском, были женаты по два раза и страдают фобиями и припадками, а некоторые импотенцией, амнезией и облысением.
Катин красивый мир существовал как одномерная картинка, выполненная в макияже, одежде и аксессуарах. Она знала, что внутренняя красота не продается даже в самом дорогом магазине. Сексу без любви было сказано решительное «нет», и лучшими собеседниками стали книги. Фил считал, что она спит со Славновым, и из-за этого они много ссорились. Ни с кем из группы Катя, по ее словам, не спала и призналась, что уже даже не мечтает полюбить.
Я думал о том, что мир полон добрых людей, но нам вечно некогда замечать их вокруг себя. Время уходит на постройку замков из песка, проект которых предложило ТВ. Нас учат быть успешными и не учат просить о помощи. Мы придумываем себе несуществующую внешнюю оболочку и досадуем, что никто не может прочитать наши мысли, потому что мы их усердно прячем.
Передо мной сидела малознакомая женщина. Даже зная, что я ее не вижу, она не старалась казаться лучше. Она не рассказала ни об одном своем достижении, как это любят делать. Не дала ни одного совета, как это любят делать. Не попыталась намекнуть о своей сексуальности, «нечаянно» задев меня коленкой под столом (знавали и таких). Она смеялась там, где было смешно ей, а если не знала, что сказать, то так прямо и говорила.
Я встречал много фальши. Многие, с кем мне приходилось общаться, недооценивали силу слов и были уверены, что своими россказнями создают правильное о себе представление. Я не видел их причесок и их обуви и мог судить только по тому, что они говорили и как поступали. И я слышал искусственных людей. Не мог успешный человек не помнить своих провалов, настоящий друг не знал ценности дружбы, если не предавал сам, а у кого все было в порядке с сексом, тот об этом всегда молчал. Фальшь, фальшь, фальшь. Сильный человек не боялся своих слабостей. Женщина, сидящая передо мной, с которой я познакомился двадцать четыре часа назад, была сильной. Она была первой женщиной, говорившей со мной искренне.
– Воровского? – спросила Катя в трубку, когда зазвонил ее мобильник. – И что ты предлагаешь?
Она сказала, что парни повылезали из номеров и шатаются по городу, требуют нас для полного комплекта. Второй концерт завтра, так что сегодня – день похмельно-разгрузочный. Едем к ним? Едем.
Зажигалка. Дым. Такси. Куда ехать? На Воровского к памятнику.
– У розового дома? – спрашивает Катя в трубку, вертя головой по сторонам. – А мы у «Адидаса»! Дуйте сами сюда, я на каблуках.
Я думал о форме ее лодыжек. Пока мы ждали пацанов, она рассказывала все, что видит вокруг, а потом какую-то историю про подружку Ленку.
Славнов, Дэн и Фил пришли без Долгого, недовольные Катиными каблуками, из-за которых им только что пришлось нарезать кругаля по жаре.
– В зоомагазине застрял, пойдем, выловим его и выпьем уже что-нибудь, – буркнул Славнов.
Невообразимые экзотические деревья вокруг Фил называл «гребаными пальмами», Долгий восторгался их причудливой формой, как он это умел: так нудно, что на каждом слове его хотелось прервать. Обсуждали местную архитектуру, от которой Дэн был уныл. Слава молча шел впереди и искал хороший по его меркам бар. Катя все докладывала: «Тут есть кино, здесь хорошая спортивная одежда, а здесь мы как-то снимались для Cosmo». Баров должно было быть много, но Славнову ничего не нравилось. Мы все шли, шли и шли.
– На Кавказе мало йода, – говорил Дэн. – Поэтому у них дети тупые, а когда вырастают, покупают йод в аптеках, но все равно этого не хватает. – И ржал.
– Самые ужасные москвичи – приезжие, типа вас, – замечал Фил, и все смеялись. Он единственный из всей группы был москвичом. Долгий был откуда-то неподалеку, но это не считается: замкад – он и есть замкад.
Наконец мы приземлились в турецком кафе «Бибигон». По телевизору показывали матч наших баскетболисток, но заинтересоваться им ни у кого не получилось, хотя поначалу каждый выдал псевдоэкспертную фразу в духе «с нынешним составом китаянки нам по зубам, да». Пиво под болтовню шло хорошо, Катя сидела рядом и оттаскивала Долгого от моего уха.
– Вова, прояви понимание, – говорила ему она. – Не всем интересно, кем в прошлой жизни была соль.
Мне было интересно, не чем была соль, но почему Долгий вообще интересовался историей ее инкарнаций. И вообще было интересно, как он из родного Подмосковья добрался до буддизма. Но в тот день ответов я не нашел. Не нашел их, впрочем, и потом.
Долгий первым ушел из кафе, убедив всех, что у него есть сто рублей на такси. Когда остальные, расплатившись, вышли на крыльцо, Дэн засобирался покурить ганжубаса, и с ним исчезли Фил и Славнов. Мы с Катей остались вдвоем.
Шли под ручку, и я плел про гармонию духовного и физического, чтобы связать слова. Катя жаловалась на тяжелую женскую долю, и тогда я плел ей про нормальность разных путей развития личности, не веря ни в одно сказанное собой слово.
Мы долго прощались в коридоре гостиницы. Если бы она хотя бы отпустила мою руку! Но она держала ее, смеялась и прижималась невзначай (а может, ее просто шатало). В тот момент я начинал верить в себя и даже радоваться быть другим, потому что девушка, которая мне нравилась, не хотела идти спать, хотела стоять со мной в коридоре гостиницы и держаться за руки.
Утро началось с пива, которое принесли в мою комнату Славнов и Фил. Фил упал на свободную кровать и под пивом, улегшимся на вчерашний алкоголь, стал шутить. Подтянулись остальные. Дэн скрутил ракетку и покурил на балконе. Долгий сказал, что хочет посмотреть кино и ушел. Кати не было: звонила адлерцам. Мне казалось странным так долго пить и нелепым – играть уже через несколько часов. Да, нынешние зожники сейчас переворачиваются на своих эллипсоидах от того, сколько мы тогда бухали.
– Все пройдет круто, – уверял Фил. – Вставим Дэну в жопу электровеник, и дело в кармане.
Катя пришла рассерженной и погнала всех собираться. Дэн, считавший, что перед сценой все должно быть плохо, ни на градус не поник, а остальные, как виноватые дети, молча разошлись по комнатам, собрали свои инструменты и погрузились в автобус. До самого концерта Катя не подходила ко мне и не говорила ни слова. Злилась за утреннее пиво в моем номере? А может, ей было стыдно за вчерашнее стояние в коридоре? Хотя, может, у нее всего лишь случилось первое похмелье на море.
Мы отлично отыграли на маленькой адлерской сцене, вошли в такой кураж, что не хотелось останавливаться. Когда закончили, пацаны поблагодарили меня за помощь, и Катя, уже выдохнувшая, сказала, что теперь я могу расслабиться.
На сабантуй в честь успешно отработанных гастролей собрались в ресторанчике Dolce Vita, прямо возле нашей гостиницы. Заказали еды и выпивки, посидели, потрещали о концертах и планах на будущее. Потом Славнов спросил, вставая:
– У всех налито?
Послышался шорох, и кто-то долил себе алкоголя в рюмку.
– Братишка, – обратился ко мне Славнов. – Как тебе отыгралось с нами?
– Нормально, – ответил я, чувствуя в его голосе странные, незнакомые до этого нотки.
– Нормально, потому что тебе было скучно играть регги или потому что ты никогда не говоришь, чего от тебя ждут?
Я ответил, что оба варианта, но только для того, чтобы разбавить пафос, с которого Славнов начал: мне от него сделалось неловко. Он подождал, пока все досмеются, взял театральную паузу и сказал то, чего я одновременно хотел и очень боялся услышать. Он предложил мне стать постоянным членом Saturday-14.
– Москва дает много возможностей, – сказал он. – Ты сможешь раскрыть свой потенциал, поможешь нам, а мы в свою очередь поможем тебе.
Я внезапно понял, что жутко устал. Этой усталостью лег на меня груз ответственности за решение, которое я должен был сейчас принять. Недоумевая, почему они обратились именно ко мне, я слушал доводы про Mirror Play, где буду играть до гроба жизни и не выращу себя как музыканта, и про приличное резюме, которое появится у меня в Москве и даст путевку в большую музыкальную жизнь. Катя убеждала, что поможет уладить все вопросы по переезду в Москву, а Дэн поддакивал, что если я откажусь, то буду полным идиотом. Наконец, Долгий сказал, что ему было бы приятно со мной играть. Молчал только Фил, и я понимал, что почти единогласное решение пригласить меня в коллектив (именно так выразился Славнов), было почти единогласным именно из-за него. Впрочем, 4:1, могло быть и хуже.
Они меня убеждали, мотивировали, а я думал о московском метро, и меня накрывал ужас. Слова о перспективах звучали убедительно, но ни одному из парней было не понять, что означало для меня переехать в другой город, без родных, их ежедневной поддержки и знакомых маршрутов по улицам. Я слишком хорошо знал беспомощность, с которой сталкивался в незнакомых местах. Хотя бы метр видеть перед собой, хотя бы реагировать на свет, и было бы уже проще ориентироваться. Страх перед гигантской и незнакомой Москвой меня просто сковал.
Я выпил до дна все, что было налито в рюмке. Немного оттаяло.
Мне дали спокойно подумать до завтра, но решение уже созрело и играло со мной в прятки: еще собираясь сюда, в Сочи, помочь Славнову с концертами, я был готов, что он меня позовет. На то не было никаких объективных предпосылок, но у меня было странное предчувствие. Маленькая настырная часть внутри меня искала своего шанса победить страх и сделать то, что другие посчитали бы невозможным.
Я согласился.
И почти всю ночь не спал. Голова шла кругом. Я понимал, что меня ждет нечто качественно новое, но смогу ли я все это? Три дня в Сочи без близких я вывез. Но в Москве придется жить постоянно, а я совсем ничего полезного не знал про этот город, кроме того, что там есть много крутых площадок для выступлений. С другой стороны, таких шансов может никогда больше не быть и надо точно пробовать. Вернуться всегда успею. Но все равно очень страшно.
Утром мы со Славновым и Катей спустились в бар выпить кофе перед отъездом и все обсудить. Заказали три кофе, закурили, и понеслось. Меня просили формулировать условия, необходимые для моего переезда в Москву, и я придумывал их на ходу, потому что понятия не имел, что мне действительно будет для этого нужно. Катя записывала мои паспортные данные, черкала что-то у себя в блокнотике. Славнов повторял, что нужно готовить материал к новому сезону, поэтому приехать в Москву мне надо как можно раньше, в идеале – вот прямо на днях. Решали вопрос с транспортом, с жильем.
– Хор-р-роший рекламный ход, – выдохнул Славнов, и под ним скрипнул пластиковый стул. – Наш фанк и незрячий гитарный гений а-ля Конрад Оберг. Да, братишка, ты сделаешь нам хорошую рекламу.
Так вот как он все придумал. Он нашел новое шоу, необходимое группе, чтобы выйти из кризиса. Пасьянс складывался, и стало ясно, почему ему понадобился именно я, а не кто-то другой. У меня оставался последний вопрос, который я хотел задать Славнову перед тем, как мы разъедемся, чтобы встретиться уже в Москве.
– Так кто был против? – спросил я его.
– Та, кому ты доставишь больше всех головной боли, – был его ответ.
Поняв, в какую неловкую ситуацию он меня, да и Катю, только что поставил, он поправился:
– Но она передумала.
– Это правда, – подтвердила Катя.
Только когда автобус выехал на трассу, я рассказал Алинке о приглашении в S-14. Она уставилась на меня с непонятными мне чувствами. Я попросил ее отреагировать как-нибудь вслух.
