John Hall "365 дней тоски"

День тридцать второй.

Я люблю своих соседей, что живут этажом выше, а они любят ремонт, перестановку мебели и выяснение отношений. Они любят громко признаваться друг другу во взаимной, в великой, не знающей границ ненависти друг к другу. Они могут начать бить посуду, или же их собака внезапно обнаруживает портал в другой мир, и расположен он в действительно аномальном месте, так как каждый удар когтей по бетону отдаётся в моей квартире громким жестким скрежетом.

В скором времени на моей стене появится доска. На неё я буду клеить листы, обрывки, обрезки с разными вариантами того, как можно стучать, греметь, скрестись им в ответ. В самом верху будет надпись: «Начинать после полуночи».

День тридцать третий.

Я увидел, как она написала: «Все оттенки моего уныния». И понял – этот человек близок мне. На фотографии девушка держала букет белых цветов. Я в цветах ничего не понимаю, поэтому не придал значения… И был не прав.

– Привет… – отправил я короткое сообщение.

Меня взяла в плен моя нерешительность, и в диалоговом окне повисло одинокое сообщение.

Прошло время, и я получил ответ.

– Может, хочешь купить тот букет? – появилось на экране – За… денежных единиц страны грустных, – написала она, а меня вновь прошибло.

«Она слишком хороша, – подумал я и решил, что нам ни в коем случае нельзя встречаться. – Мы погрязнем в тугой субстанции беспросветного отчаяния», – понял я…

Да, я купил тот самый букет, расплатившись с доставщиком купюрами «страны грустных».

– Что за цветы? – спросил я у парня в фирменной футболке лавки флористов.

– Это розы, – ответил он, вежливо попрощался и покинул мою жизнь, а я залез в сеть, чтобы найти значение.

– Белые розы – это символ… тоски, – прочел я, и тонкая улыбка появилась на моем лице.

День тридцать четвёртый.

Букет белых роз долгое время стоял на подоконнике. Я ждал тот момент, когда все лепестки опадут, оставив после себя лишь сухие стебли, символ былой силы – символ жизни. Ежедневно отклоняя штору в сторону, я проверял, как они там… а они продолжали стоять и выглядеть так, будто бы атмосфера «страны грусти», проникающая сквозь тонкую оболочку стекла, питает их, наливает бархатным оттенком белого.

Так прошло сначала несколько дней. Так минула неделя. Так, по своей великой безалаберности, я пропустил месяц, продолжая изредка блюсти состояние этих цветов и не касаясь их. Я думал, что в них заключена магия… что эта магия провоцирует меня на нерешительность.

День тридцать пятый.

Я поглощаю тишину ложками. По этой причине в моем неприступном оплоте из нескольких стен преобладает тотальное молчание. Здесь, за шторой, скрывается букет цветов, к которым я никак не могу притронуться из-за нависшей надо мной моей нерешительности… Будто черный худи, надеваю ее поверх себя по утрам и прячу голову в глубоком капюшоне.

Лишь регулярные перепалки соседей сверху вдыхают пыль в слипшиеся легкие моего существования, разгоняя немоту, заставляя вновь отодвинуть штору и посмотреть на прекрасные, белые, нетленные цветы в бутылке из-под жидкого яда… Они продолжают бороться с самой жизнью, ведь прошло уже слишком много времени, вода, скорее всего, зацвела, и они должны были погибнуть давным-давно… Цветы Шрёдингера впитывают в себя мою тоску и атмосферу грустной страны и остаются такими же сильными, как моя нерешительность.

День тридцать шестой.

– Привет, – совладав с собой, я решился написать ей еще раз. Я написал и тут же соединил монитор с клавиатурой… Внезапно мне стало страшно. Сам не знаю почему.

Прошло несколько дней, прежде чем я проверил входящие, и там, как и ожидалось, был ответ, состоящий из одного короткого слова и присовокупленного к нему знака препинания.

– Чё? – содержало в себе ответное от неё сообщение.

– Почему белые розы? – написал я и посмотрел туда, где с другой стороны штор, в пустой бутылке из-под самого дешевого яда, продолжал впитывать энергетику хмурых лиц застывший во времени букет цветов. – Почему именно они? – простучал я по клавиатуре и вновь поймал приступ паники. Пластик громко клацнул, оборвав единственные лучи света в комнате. Еще несколько дней после этого я не мог проверить входящие из-за страха перед тем, чтобы узнать… Теперь Шрёдингер поселился не только на подоконнике, но и в моем ноутбуке.

День тридцать седьмой.

Внезапно все приобрело смысл. Он обрел смутный облик ожидания. Моя нерешительность дрогнула под прессом любопытства и сдала свои позиции… Ровно как и паника. Но две петли, ослабившие свое давление, дали место третьей, более опасной.

– Просто, – вот каким был ее ответ.

– Как это «просто»? Просто так ничего не бывает! Что ты имеешь в виду под этим своим «просто»?!

Перечитывая ее ответ, я практически кричал на экран ноутбука. Для меня это казалось нонсенсом, бессмыслицей, глупостью. И тут случилось то, что случилось. Я почувствовал давление на своем горле… Начал задыхаться от сдавившей подреберные мешки для воздуха паранойи.

«Она написала это специально… Она знает меня! Точно! Она меня знает, и она специально появилась на горизонте моей тоски, чтобы свести меня с ума», – сидя на полу, в углу, обхватив руками коленки, я раскачивался и думал об этом… Думал… Думал… И задыхался… Вдыхая густой кислород страны тоски.

День тридцать восьмой.

Наконец-таки мое тело приспособилось. Теперь я могу нормально дышать. Мои нерешительность и паника приняли в свои ряды третью черту. Теперь я и ее ощущаю постоянно. Мне кажется, что за мной наблюдаю… наблюдает она. И это становится прекрасным поводом покончить с цветами Шредингера, что по сей день жадно всасывают в себя квинтэссенцию человеческой тоски, находясь в сосуде, что является одним из символов деструктивного быстрого счастья.

– Пора с вами прощаться, – произношу я полушепотом, после чего моя рука хватает не бутылку, а один из бутонов. – Слишком долгое время я сгорал, тлел от интереса перед тем, как вы можете оставаться живыми, – произношу я, пока рука тянется к погрузившемуся в Лимбо великолепию, символизирующему мою тоску.

День тридцать девятый.

– Они… высохли… – шепчу я, сжимая застывшие во времени и пространстве белые розы… символ бесконечной тоски. Я слышу треск. Лепестки ломаются под моими пальцами. Они старательно впиваются острыми краями осколков в кожу рук, но этого недостаточно, чтобы остановить меня.

«Они высохли!.. – думаю я и стараюсь понять, когда это произошло. – Это случилось в первую неделю или… позже?» – мысли в голове стрекочут роем цикад.

Стук в дверь возвращает меня в комнату. Я очищаю руки от сухих обломков.

– Сейчас! – кричу я, получая наслаждение от уровня децибел, испускаемых моими легкими и голосовыми связками. «Интересно, кто там?» – думаю я за секунду до того, как отворить замки, предусмотренные конструкцией двери.

День сороковой.

Я выбрал свой путь проснуться и открыл глаза. Путь выбрал совершенно осознанно, совершенно оправданно… Я проснулся с саднящим от чувства тоски сердцем. Вчерашний вечер стал для меня взрывом внутренностей и разбросом кишок по концентрированному пространству квартиры.

«Звонок в дверь… доставщик из лавки флористов… будто бы она следит за мной… будто бы она видит каждое мое движение, – думал я, лёжа на спине и впиваясь в подвесную крышу комнаты. – Она прислала мне… латук? Салат?..»

Я посмотрел, на языке цветов салат – значит «Холодное сердце». Я все-таки смог уснуть этой ночью, смог провалиться в густую тьму сна, смог пробиться сквозь плотную завесу мыслей, чтобы пройти сквозь неё вновь и восстановить состояние паранойи.

«Она видела то, как я уничтожаю бутоны, или же она знала о том, что я это сделаю?» – думал я, вспоминая о сообщении в социалке, которое пришло от неё спустя несколько минут после цветов.

– Это тебе, – написала она, не поставив точку в конце предложения.

День сорок первый.

«Мне остаётся завидовать свободе облаков», – я стоял на улице и смотрел в налитое осмием небо. – Я так хочу стать облаком и быть ведомым ветром судьбы», – думал я, всматриваясь в белые, как снег, облака на фоне серо-голубого неба. – Как же я хочу, подобно этим островкам, продуктам конденсации водяного пара, пролетать над нашим тусклым городом и нестись прочь», – думал я, чувствуя слабый запах хлора, смешанного с аммиаком.

Накануне вечером я написал той девушке: «Холодное сердце?» – и просидел в углу до утра, обняв коленки и смотря в мерцающий монитор на столе. Я боялся увидеть то, что она напишет. Множество разных голосов, которые я никогда раньше не слышал, шептали мне, просили выключить ноутбук… но я не мог двинуться с места. Страх и любопытство сковали мои отростки рук и ног.

День сорок второй.

– Холодное сердце? – написал я ей и замер в ожидании ответа так, как замирает рогатая ящерица, ощущая опасность. Я просидел так до утра, и лишь первые лучи солнца смогли разрушить сферу окружившей меня сомнамбулы. Тогда я смог подняться с пола, подойти к ноутбуку, что тусклым светом давил на мои исполосованные сосудами глаза. Я смог выйти на улицу и вдохнул кислород, наполненный хлором и аммиаком, вырвавшимся вслед за мной из пропитанного этим мерзким составом подъезда. Мне это напомнило протухшую редьку… не знаю почему.

«Холодное сердце?»

«Когда она ответит?»

«Почему Холодное сердце?»

«Почему салат… или латук?»

«Что это значит на самом деле?»

Я слышал расслоившиеся, как слоеное тесто, голоса в голове.

«Я стою на пороге психоза», – прозвучал мой голос среди других шепчущих мне голосов.

День сорок третий.

В последний раз взглянув на мутное небо, полное низких и тяжелых облаков, я двинулся вперёд. Мои ноги несли меня к совершенно конкретному адресу. Я знал того, чего я хочу… наверное, впервые, за все минувшие с момента появления на свет годы. Я хотел увидеть её своими глазами и узнать, для чего она прислала мне салат?! Ведь это глупо, ведь в этом нет никакого смысла, ведь она не могла узнать о том, что я наконец-таки уничтожил белые розы, что стояли у меня на подоконнике.

– Она не могла знать о розах, – незаметно для себя я прокричал это, и прохожие, с сонными, опухшими, несчастными лицами отскочили от меня и посмотрели со страхом, непониманием, презрением.

«Иди… иди к ней… иди скорей» – бесконечным эхом разверзлись голоса в моей голове.

«Неужели я на пороге психоза?» – единственный мой голос прорвался сквозь туман иллюзий.

День сорок четвёртый.

Я стою на пороге лавки флористов и не могу сдвинуться с места. До этого я был полон решимости разобраться со всем, а сейчас… ко мне вернулась моя нерешительность. Поэтому я стою и пялюсь на входную дверь как баран на новые ворота. Я надеюсь, что к ним придёт посетитель, откроет двери и в образовавшийся просвет я увижу ту девушку. Я надеюсь, что это послужит для меня импульсом к началу движения, к преодолению стены своей нерешительности.

Мне пришлось ждать… не знаю, сколько времени… по ощущениям, ни час, ни два… интервал длиною в вечность, хотя, я уверен, на самом деле прошло не так много времени. И вот дверь отворилась вместе с зашедшим посетителем, но той девушки я не смог увидеть. От этого стало спокойно внутри, и у меня получилось проследовать в небольшое душистое помещение, где молодой мужчина сказал мне: «У нее сегодня выходной».

«Беги отсюда…»

«Останься и узнай, где живет!»

«Возвращайся домой».

«Ты уверен?»

«Ты точно хочешь последовать этому пути?»

Мой психоз вновь разыгрался не на шутку.

День сорок пятый.

Я чувствую невесомость. Всего несколько мгновений я чувствую легкость… все несколько миллисекунд я не чувствую груза своего тела, лишь только бесконечность души. Я… лечу… вперёд головой. И готовлюсь к жесткой встрече моего лица и холодного асфальта. Положение сего тела относительно земли не строго параллельно. Под наклоном я стремлюсь вниз. В мыслях вакуум.

Жёсткое столкновение. Несколько долгих сантиметров боли. Остановка. На короткий промежуток времени потеря связи со страной грусти. Затем влажное, густое, тёплое соединяет мою голову и смесь битумов с минеральными веществами, такими как гравий и песок.

«Надо было уйти…»

«Зачем ты настаивал?»

»Не нужен тебе её адрес!»

«Почему ты такой идиот?»

«Вставай…»

«Узнай, где она живет!»

«Уходи прочь»

Я вновь чувствую тяжесть своего существа. Пытаюсь подняться… гравитация прижимает.

День сорок шестой.

Кое-как плетусь домой с разбитым лицом и капающей на воротник белой рубашки кровью. Мой внешний вид приковывает к себе взгляды отвращения, взгляды сочувствия и жалости. Грустные лица внимательно изучают меня, отчего я лишь выше поднимаю испачканный алым ворот и закрываю счесанную часть лица. Я стараюсь как можно скорее вернуться домой и обработать рану.

«Идиот…»

«Умалишённый…»