Там был сарайчик, в котором жил поросёнок Борька, и за ним ухаживала и любила его больше, чем подопечного, Серёженькина нянька девка Нинка, которую Папа привёз из деревеньки.
Там и кончилась первая семилетка моей маленькой, но, оказывается, уже полной драматизма жизни.
Семь лет маленькой глупой девочки, а они так много вместили! Ведь помнится только то, что выстраивает нас.
Вторая семилетка.
49—56
Школа библиотека Фауста Дмитриевна коза
перелёт Иду в школу смерть Сталина арифметика
пианино музыкалка физкультура
56—63
Провал в памяти первая любовь самодеятельность
Новосибирск Встреча на вокзале
выпускной бал Фантазия-экспромт Жорка
поступление в институт Квартиры Люся Сима Москва
Концерты Институт Славка Кириллов пионерские лагеря
Марат Несме-Беляк диплом
63—70
деревенька Как я чуть не…
Калининград Риточка женихи
Академгородок Шляпентох Пенза Прибалтика
беременность
70—77
Роды Петя ТН Жданов
77—84
Роды Стёпа библиотека
ФМШ преподавание
84—91
Операция трудные времена Ельцин
91—98
ТН переезды
98—2005
Петя Стёпа перитонит Прага Гозун Сима Люся
05—12
Люся аневризма опусы
Жизнь длиной в пять лет (про Михаила Павловича Еремина)
Смотрю на ветки берёзы. Они растут вниз. И качаются потихоньку.
Похожи на лёгкие волосы или негустой водопад и на воспоминания.
Сравненье не из новеньких. Но мне что за дело!
Для меня нет проблемы – искать неистасканные эпитеты, я – не писатель, «не Спиноза какой-нибудь – ногами кренделя выделывать».
Проблема будет у того, кто будет читать это. Да и то, зачем ему это читать? Скучно станет – бросит.
Речь о том, что есть такой стиль жизни – быть «свидетелем» жизни – своей – и других… «Соглядателем», «смотрителем», «слушателем».
Быть со-причастным, со-чувствующим, со-переживающим.
Всматривающимся, вслушивающимся и пытающимся ПОНЯТЬ.
Не умом даже, скорее, – интуицией, мелодией – тоже не своей и не новой, какой-нибудь всплывшей в памяти чужой строчкой.
Достоевский писал о таком переживании жизни, и таких людей называл «Созерцателями».
А я бы сказала ещё – «читателями» жизни. Смотрит —и прочитывает то, что видит.
Скучно куда-то мчаться, крутиться в водовороте. А лучше идти потихоньку и знать про себя, что обязательно дойдёшь.
…Воды. Броды. Реки.
Годы и Века.
Обязательно найдутся такие, что скажут: «О-о! Это холодный бесчувственный человек!»
Но когда видишь, слышишь и понимаешь, – невозможно не «сопереживать».
И мучиться от невозможности что-либо изменить.
Просто как – сопереживать и мучиться!
Всё началось с краха. После событий, описанных в «Моей Фантазии-экспромте»,
отправила меня Мама в Москву к дяде Мише. Он преподавал тогда в Библиотечном институте и жил на Левобережной.
Там я в первый раз увидела дубы. И очень они мне понравились.
Запах в дубовом лесу терпкий, крепкий. Листья «виолончельные»! Стволы толстые.
Под дубами всегда лежат желуди – тоже необычные существа.
Однажды я увидела дуб, покрытый потемневшими листьями уже зимой, под снегом! Мне тогда сказали, что и начинает зеленеть он позже всех.
Вспомнился толстовский дуб.
Между дядей Мишей и Мамой разница в возрасте два года, и он был очень похож на Маму. В его лобастой голове всё что-то кипело. Стыдно было помешать этому кипению.
Дядя Миша судьбу имел «своего» времени – раскулаченный Дед, война, институт, кандидатская. Это был очень яркий человек. И очень острый на язык.
К нему приходили его нежнейшие друзья, они пили водочку под хорошую закуску и пели «Воркуту» и другие зэковские песни. Но и слишком многих сослуживцев он открыто называл дураками. За что его побаивались и не любили.
Но зато Дядю Мишу обожали студенты и студентки.
Он читал курс русской литературы, особенно внимателен был к Пушкину и Чехову.
Когда его выжили из библиотечного института, до конца жизни он преподавал в Литературном институте. Мы с девчонками ходили тогда к нему на лекции.
Набивался полный зал со всех курсов, а он – как демиург! – на наших глазах (или ушах?:) создавал какие-то строения из своих знаний, от основания до крыши, не забывая тут же украшать их лит. анекдотами, далёкими ассоциациями, неизвестно откуда известными, – казалось только ему, – стихами. Голова немного кружилась, на перерыв никто никогда не выходил, было наслаждением следить за его прихотливой мыслью, но записывать не было никакой возможности. Расходились оглушённые.
Потом я встречалась с разными бывшими его студентами, и такое счастье было слушать дифирамбы Моему (!) Дяде. Очень долго (да во многом и сейчас) он был для меня нравственным ориентиром, когда я сомневалась в себе, я всегда думала – А что бы на это сказал Дядя Миша?
Мне запомнилось, что когда я поступила на первый курс, он мне сказал, что в каждой группе обязательно есть осведомитель и что надо их сразу же отличать, так же, как сразу видно дураков и проституток. (Меня особенно заинтересовало – как увидеть проститутку, я их никогда не видела).
Мне очень хотелось бы с ним много говорить, но я, после моего фиаско, несмотря на то что была начитанной девочкой, робела его. Обычно мы вместе с ним ехали в электричке из Левобережной, где я жила у него первые полгода, и он уже весь гудел от предстоящей ему лекции, поэтому я скромно глядела в окошко. Прожил он долгую жизнь, изредка я, отягощённая семейной жизнью, писала ему письма. Он каждый раз отвечал мне и всегда сильно подбадривал меня, говоря, что у меня хороший слог.
Жена его —красавица Люба – имела судьбу «своего» происхождения – глубокие дворянские корни, гонор, неудовлетворённость жизнью.
Дети – Павлик и Верочка – воспитывались в лучших традициях советского дворянства.
Они были детьми талантливых родителей, и от них ожидалось талантливое будущее.
Но ах, мне это не хочется вспоминать!
Верочка, знавшая в 13 лет множество стихов, учившаяся в английской престижной школе, окончила Институт тонкой химической технологии, потом изучала математику, философию, древнегреческий язык, мечтала работать в Английском посольстве, а вышла замуж за композитора, оказавшегося шизофреником, в конце концов стала сотрудником в канцелярии и издательстве Митрополита в Троице-Сергиевской Лавре.
А талантливый и любвеобильный в отца Павлик – успешный бизнесмен в области компьютеров.
Там, в Левобережной, был отличный лес! Мы ходили летом купаться в канале, зимой катались на лыжах.
В лесу даже находили грибы, но не менее часто там попадались парочки под кустами из близлежащего библиотечного.
Смотреть под эти кусты тянуло, но тянуло и холодком от страха – там явно было что-то «греховное».
Но настоящий среднерусский лес после якутской тайги был таким тёплым, приветливым, уютным, домашним.
Предполагалось, что я буду поступать в библиотечный институт, но дядя Миша отверг это, и я подала документы в Ленинский. Библиотека у дяди была огромная, но читать мне предписывалось только по программе. А там было даже редчайшее 90-томное собрание сочинений Толстого! А ещё наняли репетитора – старушку – по английскому языку, к которой я украдкой не ходила. Увы, я так и не выучила английский язык, более того, он мне даже не кажется языком, – так, какая-то система знаков.
Месяца через полтора приискали комнатку на Никитских воротах у старушенции, которая сдавала комнаты командированным богатеньким чиновникам из Якутского поспредства и от которых она, видимо, имела больше дохода. Поэтому меня выдворила без всяких причин, что мне было обидно.
И тогда приискали угол у больной старушки на улице, параллельной к Якиманке, забыла её название – напротив Литературного музея. На этой квартире я единственный раз в жизни встретила Новый год совсем одна. Это был 1962 год.
Помню, Папа как-то пошутил – «Иду, вижу знакомую щепочку, – значит, – моя улица!»
Вот и я так же «обживала» Москву.
Полюбила Левобережную с её дубовой рощей у станции, полюбила институт, который стал моим домом, полюбила Никитские Ворота и Арбат, Консерваторию, Цветной бульвар. Я всегда носила с собой свою боль, которой не могла ни с кем поделиться, поэтому я всегда была одна. Вернее, у меня были близкие подруги, но я была всегда
ВНЕ коллектива. Всегда – с детства и до старости.
Студенческая группа наша была хорошей, но ни с кем я не сблизилась.
На лекциях мне часто было скушновато. Ведь лекция – это растиражированное знание, в ней нет открытия.
А мне хотелось, чтобы было как в музыке – вот здесь и вот сейчас – и больше никогда.
