– Ясно…
– А вы тоже в первый раз… на паруснике?
– Да, – признался я, – но с детства мечтал о таком чуде и теперь рад-радёшенек. Ты-то доволен службой?
– Ещё как! Я бы… я бы… Эх, и я бы с вами весной!
– В какие части собираются забрить?
– Сказали, на флот.
– Вернёшься и, как Москаль, придёшь на «Меридиан». Если не передумаешь к тому времени.
– Не передумаю! – заверил пацан и даже заёрзал на кофель-планке.
– Счастливой ночи и вахты, Сашок, – пожелал я и отправился в кубрик.
Всякий ветер морской, и всякий город, хотя бы самый континентальный, в часы ветра – приморский.
«Пахнет морем» нет, но: дует морем, запах мы прикладываем.
И пустынный – морской, и степной – морской. Ибо за каждой степью и за каждой пустыней – море, за-пустыня, за-степь. —
Ибо море здесь как единица меры (безмерности). Каждая уличка, где дует, портовая. Ветер море носит с собой, привносит.
Ветер без моря больше море, чем море без ветра.
Марина Цветаева
На берегу, под напором ветра, стонали сосны.
В такие часы озеро говорило со мной, как настоящая Балтика, голосом штормового восточного ветра, скрипом высоких стволов и шумом вершин, ветви которых сжимались и разжимались, словно пальцы.
Я представлял, как пенные валы с грохотом накатываются на берег, бурлят в камнях, а подруга вздыхала и поглядывала в окно, за которым, во саду ли, в огороде, раскачивались почти уже могучие лиственницы, тщетно пытаясь загородить собою ёлку и пихту, что вздрагивали и заламывали лапы, будто и вправду молили о защите.
Я извитое раковины тело
Беру и ухом приникаю к устью,
Чтоб вновь услышать, как она запела,
В душе внезапно отозвавшись грустью.
Шумит прибоя неустанный голос,
Как будто что-то объяснить мне хочет,
Как будто некто в этом чреве полом
Поёт ли? Плачет? Или же хохочет?
Я ж слышу рокот дальнего прибоя,
Чего-то жду, и, может быть, надеюсь…
А он гремит без пауз и без сбоев,
И этот ритм моей душой владеет.
Владеет, Профессор, владеет до сих пор. Для этого не надо приникать ухом к раковине, для этого достаточно шума сосен и ветра с востока, думаю я, шуруя в печи и вороша алую груду угольев, ещё лижущую кочергу язычками голубого пламени («Вебстер улыбнулся, глядя на камин с пылающими дровами. Пережиток пещерной эпохи, анахронизм… Практически никакой пользы, ведь атомное отопление лучше. Зато сколько удовольствия! Перед атомной печью не посидишь, не погрезишь, любуясь языками пламени». Как и перед батареей парового – или водяного? – отопления, хе-хе!..).
Давным-давно сказал поэт:
Иных уж нет, а те – далече…
И время бременем на плечи
Кладёт пласты прожитых лет.
Уже ушли учителя.
И вот – уже друзья уходят,
Но также вертится земля,
И неизменно всё в природе.
«И неизменно всё в природе»… Извини, Профессор, за винегрет из твоих стихов, но я тут не причём, их перемешала своей кочергой нынешняя непогода, а если они легли на душу в таком порядке, то какая тебе разница? И потом, знаешь ли, мысленно обращаюсь я и к нему, и к подруге, твои сонеты и нынешний ветер – одно и то же, благо они напомнили зимние ночи в Отрадном, где я оказался однажды не для санаторного отдыха, а для пошлой халтуры, на которую меня сподобил кадровик Запрыбпромразведки, сведший меня для этого с господином (вернее, «товарищем» ещё, по тогдашнему времени) из курортного ведомства, имевшим занятную фамилию Бульонов.
…Работёнка была – не бей лежачего: плакаты по технике безопасности для котельной тамошнего санатория. Меня поселили в отдельном номере небольшого особнячка на берегу моря, и положили вдобавок бесплатный харч. Днём я занимался «живописью», вечером уединялся в своей «каюте» и часто, очень часто, засыпал только под утро, слушая всю ночь музыку шторма, которую исполняли те же инструменты – ветер, сосны и волны Балтики, кидавшиеся на заснеженный берег и покрывшие наледью чёрные камни соседнего мыса. Чего только я не передумал в те ночные часы! И я бы не назвал собрание тех мыслей так же, как назвал Профессор сборник своих стихов: «Жизнь прекрасна, вот и всё…» Повода не было для такого оптимизма. Всё складывалось не по щучьему веленью и тем более не по моему хотенью. Безысходность – вот точное определение тех чувств, которые владели мною тогда.
Тот же благодетель, что подкинул халтуру, сказал, что моя загранвиза повисла в воздухе. У парткомиссии возникли большие сомнения касательно моей кандидатуры. Якобы участковый Города и его околотка, в котором осталась моя семья, со слов досужих кумушек, перемывающих косточки соседей, сидя на скамейке у подъезда, сообщил, что Гараев слишком уж зашибал в последнее время, а это недопустимо для советского моряка-промысловика. Да, будущее было темно, и траурный говор ветра, моря и сосен только усиливал тьму, в которую я погружался каждую ночь.
Сейчас Мини-Балтика рождала лишь отголоски тех чувств и мыслей, но и они, смягчённо-вялые, не вязались с благостным рассуждением Джеймса Джойса, роман которого «Портрет художника в юности» я перечитывал в тот вечер: «Тихая текучая радость, подобно шуму набегающих волн, разлилась в его памяти, и он почувствовал в сердце тихий покой безмолвных блекнущих просторов неба над водной ширью, безмолвие океана и покой ласточек, летающих в сумерках над струящимися водами». Более соответствовали настроению его же слова, сказанные дальше: «Всё зыбко в этой помойной яме, которую мы называем миром».
Пессимизма моим отголоскам добавило и письмецо Бакалавра-и-Кавалера.
«Боцман! Выполняя Ваше повеление, – писал Б-и-К убористым почерком (какое ещё повеление, чёрт возьми?), имею честь доложить: поставщик инфарктов и инсультов для некоего Хемингуэя Ренановича – небезызвестный (есть ещё хорошее слово – «одиозный») В.Э. – тебе его знать необязательно – поначалу вызверился: «Я всё твоё перенёс дословно, и не морочь мне голову!» Покорный слуга Ваш (смиренно): «В.Э., дорогой мой, ужель я сплю? Ущипни меня! Вот текст. Там ни хрена нет, снято даже то, что было в двухколонном тексте!» В.Э., искоса глядя в текст романа, бледнеет: «Гадом буду – переносил! Как получилось?!» Бросается нажимать на кнопки одного компьютера, второго, третьего. Доказательств, что переносил, нет. Бледнеет ещё больше. С тоской смотрит, господин Боцман, на покорного слугу Вашего. Тот, жалея его, вздыхает: «Судьба-с! Ладно, давай без этих ключевых эпизодов. Только обязательно сделай сноску: «печатается с сокращениями». В.Э. (облегчённо): «Это всенепременно, это обязательно». С тем и ушёл я, понурый и несчастный, глотать очередной килограмм валидола… Вот и весь мой отчёт. Обнимаю. Эр.
P.S. Только подумать, что когда-то я научил этого мудака пить сырые яйца, упирая на то, что в жидком виде они – это цыплята табака. В них есть всё, что есть в цыплёнке: клюв, коготки, крылышки и ножки Буша, а главное, не надо обсасывать, обгладывать и пачкаться – разбил скорлупку, посолил, закрыл глаза, проглотил и – никаких забот. И чаевых не надо совать гарсону. Вот теперь всё. Вечно твой и по-прежнему понурый и несчастный, Бакалавр-и-Кавалер.
Р.P.S. Что остаётся несчастному? Изволь:
И где-нибудь в углу чулана, под замком,
Годами пролежать бесформенным тюком.
И видеть, как тебе всю душу исчернили
Налёты плесени и липковатой гнили.
Вот теперь всё окончательно и бесповоротно. Эр.»
Если так обошлись с мэтром, то на какую долю обрекут меня, когда сунусь со своими «столбами» к тому же В.Э.?! И хотя я зашёл слишком далеко (уже наступила третья или четвёртая «болдинская осень»! ), стоит ли продолжать эту канитель?! Ведь неизвестно будет ли принята рукопись, а если и будет, то «одиозный» редактор даже не поинтересуется моим мнением, просто возьмёт и выбросит всё, что сочтёт нужным, и, быть может, даже не захочет встретиться и поговорить. И вполне возможно, что не получу распечаток текста для авторской корректуры. Ведь я червяк в сравненье с ним, с его сиятельством самим!
А Командор твердит: «Твори, выдумывай, пробуй!» Бакалавр уже не так настойчив – своих забот полон рот, но и он напоминает время от времени. Им, акулам пера, хорошо рассуждать, а тут хоть пропади от сомнений. Надо сделать передышку и всё хорошенько обдумать, благо на носу уборка урожая. Разделаюсь с огородом и сделаю резюме. К тому времени подруга снова отчалит к своим старичкам, а я… Я, как ни крути, видимо, потащу дальше свой воз со «столбами», водружу на черепушку монашеский клобук и «правдивые сказанья» начертаю.
Так всё и вышло.
Ветра перестали дуть, прекратились и начавшиеся дожди. С огородом разделались в одночасье с помощью городского десанта. Подруга тоже не задержалась. Собралась на железку вместе с детьми, сопроводив минуту расставанья просьбами и увещеваниями быть паинькой и не связываться с Дрискиным.
– Ты понимаешь меня? – спросила любезная, обняв любезного.
И я ответил, поникнув гордой головой:
– Я всё пойму и разумом объемлю, отброшу сны, увижу наяву, кто здесь топтал одну со мною землю, за ней в вечерний сумрак уплыву…
– Тьфу на тебя, балабол!
– И никто не узнает, где могилка моя.
– О, бож-же!
Сей возглас у неё почти всегда – вместо «до свиданья». Ну, да мне не привыкать. У неё одно, у меня – что-то другое завсегда выскакивает само собой, но – любя. Уж так повелось, что это стиль нашей жизни и общения.
Подруга уехала, а вскоре задули «бравые норд-весты». Они трепали жёлтое убранство лиственниц. Я слушал тревожный шорох полуобнажённых ветвей и не знал, на что решиться: то ли продолжать движение вдоль «верстовых столбов», то ли прекратить с ними творческое содружество. Как-то присел к столу, отстукал страничку, но, увы, у пишмашинки тут же отвалились две самые ходовые буквицы. Правда, и помощь тут же явилась. Сначала Умелец притащил от друга ненужный тому аппарат, и почти следом за ним Телохранитель привёз из города плоскую, как блин, портативную машинку югославского производства. Казалось бы, статус кво восстановлен, однако на меня нашло другое. Захотелось до снега собрать в кучу ботву, стебли цветов, кабачковые лианы, обрезки малинника и прочая, и прочая, и прочая.
За этим хозяйственным занятием застал меня рёв клаксона. Господи, «вас баюкает в мягкой качели голубая „Испано-Сюиза“»?! Надо уходить в подполье!
Не успел!
Над забором появилась раскормленная физиономия Прохорова мажордома Сёмки. В вечерних сумерках она светилась, как «томная луна, как пленная царевна», вот только её ухмылка была безальтернативной и наглой, хотя голос лакея почему-то снизился до конспиративного шёпота.
– Громче кукарекай, петух! – крикнул я, сообразив, что он боится выхода на сцену моей подруги. – Жена уехала!
– Мишка, включай все передачи и вали к нам! – рявкнул лакей и ландскнехт владельца сортиров и продавца унитазов. – Прохор Прохорыч приглашает на этот… – Он запнулся, но всё-таки вспомнил: – На этот… ага, на файф-о-клок.
– Передай хозяину, что я сменил амплуа: будет Мишка жить красиво, будет живопись любить, и не водку, и не пиво – только воду будет пить! И потом я роман пишу, понял? Скажи Прохору, если он согласен спонсировать его издание, то готов вернуться к винопитию на его условиях.
Сёмка свалился с забора на суверенную территорию бизнесмена, но вскоре явился снова с обнадёживающей вестью:
– Он грит, пусть Михаил непременно явится. Мол, если у него есть тема, то можно обсудить. Он… это, он предвидел, что ты снова захочешь его ободрать.
Прости, читатель, но я огласил своё согласие в виде нецензурной лексики, что привело ландскнехта в тихий восторг.
– Скажи Прохору, – добавил я уже спокойно, – щас напялю смокинг и явлюсь на свиданье, только без опозданья мечи на стол, всё что напи… парил, ясно?
«Жребий брошен, – сказал я себе, вступая в цитадель. – Чему быть хочу, то вряд ли сбудется, но почву прощупать надо: вдруг раскошелится?»
Впрочем, меня скорее всего поджидала другая вероятность, вероятность надраться, как это бывало прежде. По поводу выпивки Прохор не жлобствовал: сам пил и пить давал другим. Не зря ж он любил повторять: «Было бы желание, а бутылка найдётся». Поднимаясь в апартамент, я утешал себя тем, что при любом раскладе вернусь к себе с гостинцами для собак – чем бы ни закончилось заседание рыцарей круглого стола.
Господин Дрискин был трезв и утомлён, но, тем не менее, благодушен, и это говорило за то, что сортирные дела олигарха идут в гору или, по крайней мере, не топчутся на месте. А что до утомления на челе…
– Столько дел, проблем, столько хлопот! – будто отвечая на мои мысли, пожаловался Прохор Прохорыч, приглашая меня жестом в кресло напротив. – Иной раз, Миша, завидую тебе. Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, торопливо не свивает… Как там дальше, не помнишь?
– Что-то насчёт гнёзд, которых ты, Прохор, орёл мой сизокрылый, успел наворотить вокруг цитадели. Поди, не успеваешь стричь купоны с ренты? – ответил и занял позицию тет-а-тет.
Прохор отмахнулся, давая понять, что рента – это мелочи жизни, а не его основного бизнеса, которому нет равных по социальной значимости в круговерти мегаполиса. Сёма тем временем заканчивал сервировку стола, а я продолжал ёрничать:
– Зачем тебе бизнес? Пора отдохнуть на пенсии. Стриг бы себе купоны и – «ноу проблем». Сидел бы в цитадели и пускал шептунов.
– А подь ты на, советчик! – слегка надулся он, но, видимо, здесь, вдали от шума городского, заботы действительно отпустили его на волю, – чело господина Дрискина распрямилось, избавилось от половины морщин и озарилось улыбкой предвкушения: – Давай-ка, сосед, пригубим с устатку, а после ты обнародуешь свою тему.
С устатку мы пригубили чуть ли не по ковшу. Хрустальные ёмкости, поставленные мажордомом очевидно в согласии с установкой барина на сегодняшний вечер, могли удовлетворить аппетит даже циклопа Полифема. Мне же хватило бы и половины, чтобы ощутить невесомость, и я её получил, поэтому легко, без знаков препинания, изложил «тему» и даже снабдил её ссылками на визави, жизнь которого и славные деяния на ниве благотворительности найдут отражение на страницах «романа века».
– Вот распишу тебя, какой ты хороший да пригожий, что ты непременно оближешь пальчики и не пожалеешь фунтов стерлингов на издание моих трудов, – закончил я.
– Трудов? – Он приподнял бровь. – И много их будет?
– Согласно творческому замыслу, роман поместится в трёх-четырёх томах in quarto. На худой конец, можно in octavo.
– Ин, говоришь? А ИНфаркт тебя не хватит? Ты мне мозги не пудри, говори по-человечески! – буркнул спонсор (ежели Прохор состоится как таковой), хмурясь и наполняя фужеры.
– Инфаркт, Прохор Прохорыч, хватил бы тебя, предложи я издать свои книжки in folio. Слышал такое слово – фолиант? – сообщил я, уже понимая, что из моей «темы» ни хрена не получится, ибо на чело утёса-великана успела набежать тучка, которая намеревалась заночевать на нём без намерения пролиться дождём банкнот.
И я, увы, не ошибся.
– А ты представляешь, Мишенька, сколько ЭТО стоит? Не фолиант, понятно – я знаком с этим словом, – простая обычная книжка. Говорю тебе со знанием дела, так как ко мне уже подъезжали с подобным предложением авторы вроде тебя. Авторы-деляги.
– Я не деляга, – обиделся я. Вернее, сделал вид, что обиделся. – Я честный труженик.
– Знааааем вас! – пропел Прохор Прохорыч. – Главное, тоже на трёхтомник целились. Я и спроси: а вы, господа хорошие, уже скалькулировали расходы? Потупились, замялись, но цифру назвали. Я чуть в обморок не хлопнулся. Ещё б чуток – инфаркт! Четыреста тыщ за каждый том! Не слабо? Не слабо, потому что знаю я эту механику. Улита едет, когда-то будет, а когда доедет, там уже полмильёна набежит, а то и весь мильён накапает. Ведь издатели тоже не лыком шиты. Им важен навар, им насрать на то, что ты накарябал!
– Считай, что вопрос снят с повестки дня.
– То-то… Ведь с меня… – есть субчики! – уже стрясли как-то энную сумму зелени на издательские расходы перед выборами в думу. Наобещали кучу благ и позволений, а сами сели в лужу. С кого теперь взыщешь потери?!
– Не кипятись, Прохор Прохорыч, я же сказал, что избавляю тебя от инфаркта, либо инсульта.
– Но и ты меня пойми, что в бизнесе важен принцип, а не трали-вали направо и налево. Твёрдость нужна и понимание конъюнктуры рынка. Я почему выбрал сортиры и унитазы?
– Да понимаю я! Хватит! – взмолился я. – Понимаю, что сортиры вечны и непреходящи, а книжки годятся только для подтирки.
– Не утрируй! Я – за книжку, источник знаний полезных, нужных, необходимых в наш и без того слишком просвещённый век по части соплей и прочей попсы. Я тебе больше скажу. Возьми мою внучку. Ей ничего не надо, кроме телевизора. Смотрит те каналы, где пищат и вертят задом голые шлюхи. Работать она не желает. Считает, что коли дед что-то заработал, то ей всё должно быть преподнесено на блюдечке. И цель у неё одна – подцепить мильонщика и свалить в Штаты, потому что Россия для неё ещё не оцивилизована и слишком грязна.
– А когда-то Бунчиков пел: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!» – вздохнул я.
– Во-во! «Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна». Теперь она всем понадобилась! А чёрта ли в ней? Надо на своей бурьян выдёргивать. У меня денег достаточно, но я и у турок не был, и Канары не посещал. А этой шмакодявке Штаты потребовались. И ведь не слушает деда. Я, вишь ли, при капитале и выживший из ума старикан! Несовременный лох по её понятиям.
– Конечно, лох, – ухмыльнулся я. – Ты хотя и современный капиталист, но с советской начинкой. Дух-то ещё не выветрился. Кстати, о внучке. Ты же говорил как-то, что девчонка учится вполне прилично?
– Вот именно, а для чего? – поуспокоился он и кивнул на вторую бутыль: – Сверни ей шею.
– Бу сделано, барин!
И пока я священнодействовал, господин Дрискин, размякший от выпитого и съеденного, принялся за поучения.
– Ты, Михаил, зря мараешь бумагу. Ну, что ты можешь насочинять полезного, сидя в этой дыре, где алкаш на алкаше и алкашом погоняет? Ты мне давеча рассказывал, что институт бросил, в моря ударился, а для чего? Ты в будущее не заглядывал, не углядел перспективы. Меня в Диксон занесла служба, а тебя – какая холера?! Я в Заполярье хотя бы общался с разными людьми, я там, Мишенька, поднабрался много чего полезного…
– Главное, женился выгодно…
– Да! Но – по любви, а сейчас тесть – мой тяжкий крест, но не о нём речь, а о тебе. Брось ты это занятие. Если кисточкой заработать не можешь, то пером и подавно.
