И вот-вот уже выглянут приветливые остроконечные «шляпы» муфликовых жилищ и серые древесные стены, и вот-вот станет слышно, как крокочут глифы на задних дворах да фырчат на полях радостецветов каняки. И вот-вот Хомиш поймает знакомый далекий голос деревенского бригадира Фио Габинса.
Но, к великому ужасу, ушки Хомиша уловили совем другой звук – неясный шорох.
«Что за день?! Зонтик потеряла Лапочка, а неприятности по пятам за мной, хоть бы Афи прилетела, все не так сердце бы трусилось. Но Афи, как назло мне, умчалась по каким-то своим норным делам. И какие могут быть дела у норны, кроме как собирать радость и сплетни?» – Хомиш остановился, чуть пригнул голову, и его уши стали стричь воздух.
Снова рядом зашуршало, потом зашипело, и Хомиш почувствовал, как на спину что-то навалилось. Сердечко стремительно улетело в пяточные шпоры, лапы подкосились.
– Ага-а-а! – ликовал Лифон. – Ой, не могу! Ускакало сердечко Хомиша, как скоропрыг! Ой, не могу! – он смеялся и катался по траве рядом с осевшим от страха другом.
Хомиш подскочил, одернул кафтан и, едва сдерживаясь, чтоб не рассмеяться самому, устроил другу выговор:
– Лифон! – смотрел уже Хомиш сверху на икающего и заливающегося смехом муфля. – Вражина ты такая! Я чуть от страха не врос в землю.
Но Лифон не слышал. Он бил себя лапами по животу, смеялся и оставлял примятые следы на молодой траве.
– Ты бы видал, – наконец смог выговорить Лифон, – ой, не могу! Ты бы видал свою мордаху! Скоропрыг, как есть скоропрыг.
– Только б путать да пугать, – уже обиженно ответил Хомиш и демонстративно отвернулся.
Лифон наконец просмеялся, собрался, встал и сбил с себя лапами листья и ветки.
– Ну нипочем не обидно ж, сдуй щеки, – примирительным тоном обратился он к другу. – Ты всегда такой уморительный, когда застращен.
– Обижусь навсегда, и знай тогда, – небольно толкнул муфля кулачком в плечо Хомиш. – Кто с тобой тогда дружить будет? Кто? С тобой и так никто не дружит. Значит, никто! И даже больше, чем никто!
– Теперь ты меня застращал, – ответил несильным тычком Лифон и дунул на нависающуюу на глаз челку. – Один-один! Все, не стану больше на тебя наводить страх.
– Вот так и все?
– И не все! – Хомиш посмотрел удивленно: поди знай, когда этот Лифон опять учудит. – Ну, если ты так сильно обиделся, – тон Лифона стал мягким и извиняющимся, словно он действительно понял, что в очередной раз зло пошутил, – ну хочешь, я тебе покажу, чтобы ты не обижался, что я нашел?
– И что же? – заинтересовался Хомиш.
Я говорил, мой дорогой читатель, что роднит муфлей и их домашних мурчал? Ах да, в прошлый раз я открыл тебе о тепле. Но есть еще одно качество, которое их роднит – это любопытство. И те, и другие жуть какие любопытки. А это качество, каждый знает – чаще недобрую службу служит.
– Ага! Смотри, какой камешек, ладно, что и крохотулечный, зато глянь, видишь в нем радугу? – раскрыл ладонь Лифон прямо перед носом Хомиша. – Ай да Лифон, да? Ай да ценный камешек нашел!
– Верно, радужный. Что это за камешек? – повертел Хомиш находку в лапках.
– Не знаю. Может, с Радужной горы поднебесной, а может… больно надо думать-то. Отнесу твоему братцу, и дело. Он все камни собирает. Неси, говорит, Лифон, мне камни, коли найдешь редкие. А если радугу в камне углядишь, неси, говорит, шибче. Вот и этот отнесу и выменяю на него золотые монеты.
Муфли двинулись вперед. Дорога расстилалась прямой ровной широкой лентой, ведущей в самую большую и крепкую деревню во всем Многомирье.
– Вот и я про что? Красивый. И, верно, точно полезный. Все красивое не может быть бесполезным и дешевым. Так что Фриму твоевойному придется раскрыть свою монетницу. Ну а если Фрим не возьмет, на ярмарку отнесу в квартал торговцев. Там, верь мне, охотники на такую блестяху точно найдутся.
Лифон спрятал поглубже в бездонную торбу находку, похлопал для надежности. И только они увидели крыши жилищ с поднимающимися над ними тонкими струйками дыма, как в небо взметнулось и издало крокочущий звук огромное крылатое серое туловище с тремя головами. Лифон и Хомиш встали, как вкопанные деревья.
– Видал это, Лифон, видал?! Это большой глиф! – воскликнул Хомиш и ткнул пальцем в небо. – Три головы у большого глифа Хранителя, больше ни у одного. У всех остальных одна.
– Что ль я слепой? Нет, – подтвердил, вглядываясь в удаляющееся пятно, Лифон. – Это Хранитель!
– Да, Хранитель на Радужную гору полетел. Верно, опять к мамуше за чаем прибывал.
– Хм, зачастил к нам чего-то, – настороженно хмыкнул Лифон, – только и слышно белоземные сплетни: Хранитель прилетал то, Хранитель прилетал се. Повидать б его. Разговор у меня к нему есть.
– Мамуша сказала, Хранителю не до разговоров, – произнес, провожая взглядом улетающего, Хомиш. – Хмурый стал и неразговорчивый, оттого надобится ему больше настоев да чаев. – Муфель призадумался, внутри него что-то зашевелилось гнусливое, неприятное, как древесные бузявочки под корой. – Что-то все ж случилось за белоземье, – продолжил делиться он волнением с другом, – тревожно мне. Да и мамуша повторяет, что сердце ее за Хранителя трепещет.
– Скажешь то ж. Чего за него переживать? – фыркнул Лифон. – Он же Хранитель. Он всеведущий, он бесстрашный. И, может, даже вечный.
– Нет вечного, – помотал головой и поник Хомиш. – И я не вечный. И ты не вечный. И мамуша не вечная. Даже Хранитель не вечный.
– Скажешь то ж. Как это не вечный? Разве ты помнишь Многомирье без Хранителя? Вот! – присвистнул от собственной правоты Лифон. – Никто не припомнит таких времен.
– Но он глубокий старец. Не мог же он народиться стариком, а значит, когда-то он был таким же, как мы – полнокровным. Он старится, а все, что старится, когда-то вымирает.
Лифон демонстративно зевнул.
– Скукота стала с тобой. Я думал, ты проснешься взрослым, а ты проснулся нудным. Пошли, узнаем, чего он прилетал.
На кухне Габинсов пахло как обычно – выпечкой. Круглое окно было нараспашку, и яркие ставенки издавали едва слышный мягкий скрип, покачиваясь от легкого ветра. На подоконнике, кивая, со всем соглашался нераскрывшийся бутон радостецвета в глиняном горшочке, вторя ему, покачивались расшитые занавески. Афи выныривала из ниоткуда и снова заныривала в никуда. Проворная норна не могла упустить возможность полакомиться крошками сдобы, которая уже распространяла ароматы на все комнаты в жилище Габинсов. А там, где сдоба, там и мед. А уж больше сахарной сдобы норны любят только сладкую медовую патоку.
– А вкусняк еще нет? – уточняла Афи и каждый раз исчезала, как только мамуша строгим взглядом и головой в чепчике давала ей отрицательный ответ.
– Чего ты спрашивал, малуня? Ах, ну да, про Хранителя, – теперь мамуша решила ответить младшему. Хомиш давно устроился рядом с печкой в кресле и вытянул вперед уставшие от долгого похода лапы. Пальцы словно жили отдельной жизнью, то скручивались, то распрямлялись. – Хранитель прилетал за чаями. И про праздник справлялся. Расспрашивал, как готовимся. Что и как в деревне. Не болеет ли кто. Забот и беспокойства у нашего Хранителя столько, что в голове не укладывается.
– Разве раньше он спрашивал? – поинтересовался Хомиш и подвернул лапы под себя, располагаясь удобнее. – Хранитель и на праздники-то не прилетал ни в одну из деревень уж поди сколько лет. К тебе только и наведывается, а про муфлей как и позабыл. Все говорят.
– Правду говорят, – подтвердила мамуша и закивала. – Знаешь, малуня, стал он будто болезненный и тревожный. Чую, он прилетал за чем-то еще, а вот зачем, как разобраться? Выспрашивал про тебя. Как твои пальчики? Зажили после настоя ковынь-травы?
Хомиш глянул на пальчики, что обжег неизвестный цветок. Волдыри сошли, и боль совершенно утихла. Афи тоже подлетела удостовериться, и муфель показал лапу обеим. Афи поджала хоботочек.
– Вот и славно, – отметила мамуша и повторила: – Хранитель, говорю, и про тебя выспрашивал.
– Мамуша, – Хомишу это польстило, и он заерзал в кресле, – если Хранителю надо отвезти чаев, так я отвезу. Мне интересно будет ему рассказать о новых цветах, если позволит.
– Что-то нашел? – отвлеклась мамуша от стряпни, развернулась к сынуше и обтерла лапки о фартук. – Ну, что молчишь, малуня? Давно я не ходила никуда дальше нашей деревни и храма. Расскажи хоть, что нашел, кого видал?
– Видал Лифона, – вспоминал и перечислял Хомиш. – Встретился с Лапочкой.
Мамуша достала из печки большую полку с аккуратно разложенными круглыми пышмами, обсыпанными лепестками. Готовая сдоба благоухала. Мамуша потрогала одну из самых удавшихся, похвалила пышмы и облизнула пальцы.
– А чудище? Про чудище забыл? – прожужжала Афи, делая круг над сладостями.
– Афи! – поднял глаза к потолку и шикнул Хомиш.
– Чудище?! – полка с грохотом выпала из лапок мамуши. – Что еще за чудище? А ну шибче рассказывай!
Пышмы, подскакивая, раскатились, и Афи спешно кинулась собирать их с пола.
– Шеликантер и шмедведь. Это были шеликантер и шмедведь, – попыталась объяснить норна с набитым ртом.
– Час от часу не легче! Великантер и ведмедь. Два чудища! – мамуша осела на кривоногий стул.
– Сказать откровенно, и нам было не до смеха, – разъяснял сбивчиво Хомиш, тоже устремившийся за разбежавшейся выпечкой. – Все обошлось, – посматривал он на встревоженную Фло Габинс, складывая сдобу обратно на противень. – Они нас не приметили.
Мамуша напрочь забыла, что первая партия пышм испорчена, что вторая полка внутри, и комнату уже заполняют не ароматы сдобы, а запахи обуглившихся головешек. Она строго отчитывала Хомиша, вернувшегося в припечное кресло:
– С чего вдруг великантерам шататься по нашим полям? Ни к чему, и чтоб ведмеди окаянные плутали промеж деревень. Не пугайте мамушу. Хомиш, что-то еще стряслось? Великантер в муфликовых деревнях! Со времен древних пращуров такого не бывало. Да вообще никогда такого не бывало на моем веку. Их дело сидеть там, в Загорье, и охранять, чего там они охраняют. Кто бы ведал их темные дела да что за помыслы за рогатыми каменными их лбами. А это верно были великантер и ведмедь?
Хомиш только хотел успокоить мамушу, но за него ответила норна. Афи лакомилась и изредка присоединялась к разговору:
– Точно! Хоботком клянусь, – тараторила она и между словами продолжала запихивать в себя крошки, уже порядком раздувшись от сладкого. – Норны видели. А норны знают, что говорят. Норна Кух, которая видела, передала норне Юби, а норна Юби передала всем остальным норнам, что это мог быть и великантер.
Мамуша ругнулась еще раз на чудищ, схватилась за голову. Чепчик, венчавший ее, примялся и жалостно обмяк.
– Все поведать Хранителю! Сердце чует, за этим он и прилетал. Ты ему перескажешь, когда прилетит? Ничего не утаишь от Хранителя? Обещаешь, Хомиш?
Хомиш угукнул.
– А еще шибче пообещай, успокой сердце мамуши – не будешь пешком уходить далеко за деревню. Никогда! Слышишь, малуня?
– Мамуша, – попытался объясниться Хомиш, – что может навредить в Многомирье? Там, где поля радостецветов цветут до горизонта? Ну носят норны слухи про Загорье и морок в пещерах, но это же сказки, чего их опасаться-то? Великантеры далеко, им не перебраться через великие горы. Пески печали… – Хомиш задумался на мгновение, – так и они от всех деревень далеко, не дойти. Что еще? Ведмеди? И не ведмедь был, может, то чудище.
– А может, был и не ведмедь, – подхватила Афи. – Норна Юби, когда рассказывала всем остальным, обронила, что это может быть как раз и не ведмедь. А невиданное существо из мира людышей. Или что еще морочное, или фаялит какой чудный…
Комната начала заполняться черным дымом, и Фло вскочила к печи.
– Малуня, – она наскоро вытащила вторую полку из печки. На полке лежали только черные крошечные головешки. – Жизнь, она такая хрупкая. Хрупче жизни только мир и счастье. А Многомирье растет, и оно такое огромное, такое непостижимое, что порой мы сами не знаем, что может в нем сотвориться. А потому всегда держи ушки востро, даже здесь, в самом уютном мире.
– Даже в нашем большом пне?
– Вот только в нашем большом пне ты и в полной безопасности. Полно, малуня. Мамушино сердце совсем всполошилось, и воздух стал черным. Пока разгоню гарь несусветную, принеси-ка из храма корзину ягод непечалиуса. Надо б успокоиться. Сварю чай спокойствия. Сегодня без чая спокойствия не обойдемся.
Глава 7. Бабочки тревожных снов
Развешанные между кухонными полками и буфетом свежие, еще не пожелтевшие охапки трав и веток перешушукивались, покачиваясь от теплого сквозняка. Афи застряла в них крыльями, но выбралась, разворчалась и была такова. Час стоял предвечерний, папуша Фио задерживался на полях, и на кухне Хомиш и мамуша Фло по-прежнему оставались вдвоем.
Фло копошилась над соломенными корзинами, что Хомиш принес из храма. Любимое занятие не терпело спешки. Много времени отнимала работа в храме Радости, но чаеварение и изготовление напитков – без этого невозможен ни один день Фло Габинс.
Она тщательно выбирала чистые листья, зарываясь лапами в круглую корзину с витыми мягкими ручками. Осматривала и откладывала хрупкие соцветия, жухлые сморщенные ягоды и ровные стебли, доставая их из другой – квадратной – корзины с невысокими бортами. Причмокивала и изредка переговаривалась с Хомишем, что сидел за ее спиной и, взобравшись с лапами на папушин стул с высокой резной спинкой, изучал темные пятна, появившиеся на домашнем радостецвете.
– Смотри-ка, дыра, – сокрушалась Фло Габинс, – опять большеухи пробрались в храм и прогрызли корзины. Ох-ох-ох, попотчевались составом для спокойствия. Надо бы в храмовой кладовой все корзины просмотреть, – продолжала она, не отрываясь от отсчета ингредиентов. – Сбилась, сколько ж уже положила? Семь веточек вагустры. Нужно еще одну и четыре луноцвета. Листья позабудки и десять веточек негрустина. Три жмени ягод непечалиуса. Ирис, а куда запропастился ирис?
Мамуша закидывала по очереди травы, цветы, ягоды в бурлящую в чане воду. Каждый новый ингредиент посуда встречала доброй порцией густого пара.
– Мамуша, и мне чая, – оторвался наконец от радостецвета Хомиш и придвинулся вместе со стулом к столу, где орудовала травница. Он сложил крест-накрест лапы, водрузив их вместе с локтями на стол и уместив сверху подбородок с ямочкой, и стал наблюдать, как волшебничает мамуша.
– Хомиш, ты уже пил сегодня чай спокойствия, – мамуша на миг замерла и приостановилась в новом коротком походе от трав к бурлящей на печи посуде. – И тебя все еще что-то тревожит?
– Тревожит. Радостецветы болеют, разобраться мне б, отчего. Вот и папуша отмечает – беда-беда на полях с цветами радости. Просыпаться не хотят.
– Может, им корни грызут большеухи? Надо подсказать Фио… А чего? Глянь, как мои корзины и мои запасы трав, – мамуша охнула, повернулась к Хомишу и протянула в лапке попорченные веточки и разгрызенные засушенные плоды. – Что за белоземье было? Голова кругом.
– Мамуша, белоземье было впрямь не как иные, – осторожно произнес Хомиш. Его ушки прижались, а подбородок глубже врезался в удобно лежащие на столе скрещенные лапы. – В это белоземье ко мне прилетало так много бабочек снов. И прилетали черно-красные.
Фло пристально окинула Хомиша тревожным взглядом.
– Всегда помни, малуня – какой бы злой сон не пришел, главное, вовремя от него проснуться. Всегда так делай, когда к тебе прилетают черно-красные бабочки.
– Я-то помню, – откинулся на спинку стула Хомиш. – В это белоземье снов было больше. Иные узнавал, и просыпаться не хотелось. Эти сны теплые и пахнут скусно, как эти пышмы твои. – Хомиш втянул воздух, словно снова погрузился во вкусные сны. – Но в первый раз прилетали и такие, каких я в жизни не смотрел. От них и просыпался несколько раз, как ты и велела. Один раз даже вставал и слышал, как ты беспокоилась о чем-то, а папуша спорил. Сказать откровенно, почудилось – вы ссоритесь. Но потом смекнул – это тоже сон. Вы же с папушей не ссоритесь.
– Малуня, никто в муфликовых деревнях не ссорится, и мы нет. Зачем это? Муфли живут долго, но муфли очень мудрые, и они не тратят время на глупости. Не по нам это. Мы лучше потратим время на вкусную еду, на сердечную беседу, на добрый праздник или на то, чтобы обнимашкаться.
Мамуша была права, здесь такие долгие времена стояло спокойствие, что никто и не мог вспомнить, а было ли когда-то в этом славном огромном мире по-иному. Даже злые сны редко прилетали к обитателям Многомирья.
Но при этом мамуша вздохнула так глубоко и беспокойно, что даже росток радостецвета в горшочке затрепетал.
– Мамуша, мне не уразуметь, что ж изменилось. Но с тех пор, как проснулся, каждый день мне чудится и страшным, и захватывающим. Вот как ты. И спокойная ты, и тревожная. Все от того, что просто я повзрослел?
Мамушина грудь снова всхолмилась от глубокого вздоха. Хомишу не понравилось, как почтенная муфлишка закусила губу и стала теребить и комкать веточку вагустры.
На кухне булькал отвар, сухо шебуршали подвешенные на цветные ленточки зеленые припасы главной травницы, и тихо потрескивал огонь в печи. Кто-то чихнул во дворе и поскребся вроде бы в окно, заигогокала вспуганно новая каняка папаши Фио в стойле, но затем снова все затихло.
Мамуша как не обращала внимания на все эти звуки и молчала. Хомиш попытался сам понять, что же так тревожит его все время с самого первого мгновения пробуждения, что каждую минуту поедает изнутри? «Видно, это моя трусость», – предположил мысленно Хомиш, и бутон домашнего радостецвета как будто кивнул в знак согласия.
Он надеялся, что проснется другим Хомишем. Тем Хомишем, которого мамуша не будет называть малуней. Тем Хомишем, которым будут гордиться папуша и Фрим, тем Хомишем, на которого Лапочка будет смотреть не со снисхождением, а с обожанием.
– Кто бы ведал, что случилось, – заговорила наконец мамуша, словно нашла единственно подходящий ответ. – Может, повзрослел не ты. Может, повзрослели все в нашем Многомирье. И мы, и наши жилища, и наши мысли. И даже само Многомирье.
Голова Хомиша склонилась. Мамуша еще помолчала и сказала:
– Не дело это, в добром жилище тревогу кормить. Полно тревожиться и сомневаться. Вырос мой малуня. Хоть и не смогу признаться себе, что такой взрослый. Такой взрослый, что наверняка скоро захочешь подарить любоцвет какой-нибудь прелестной муфлишке. Да, малуня? – хитро посмотрела на своего сынушу Фло Габинс и подмигнула.
– Мамуша, – пуще прежнего вздохнул Хомиш и посмотрел на мамушу исподлобья, – ты опять называешь меня малуней…
– Но вокруг же никого нет. Обещаю – буду называть тебя малуней, только когда вокруг ни души, – и мамуша попыталась забыть о том, что все сегодня чрезвычайно не так, как всегда, и даже воздух словно стал гуще и начал менять оттенок, как это делают муфли, когда меняется их настроение. Она потрепала Хомиша по грубой шерстке на затылке и махнула в воздухе лапкой, как если бы тревожные мысли обрели плоть и как норны жужжали и летали вокруг нее. – Ириса нужно побольше. Ты знаешь, что слово «ирис» идет от слова «радуга»? Ирис обязательно нужен для чая спокойствия.
– Мамуша, я смекнул, – вдруг оживился погрустневший Хомиш, шкурка муфля изменила цвет, – мне не нужен чай спокойствия. Мне нужен чай смелости.
Мамуша порадовалась такому преображению.
– Хомиш, – подошла она и погладила его по голове, не выпуская из лап веточку, – запомни, чай не подарит тебе вечной смелости. Любой мой напиток поможет тебе на жалких несколько мгновений. Тебе не нужен чай смелости, поверь.
