А потом к телефону позвали Таню… И я снова ошибся… Ой, что будет!
Но что было я не узнал, ибо ни Рита, ни Таня на следующий день не пришли, а потом развернулись такие события…
Не прошло и полчаса с начала трудового дня, как в отдел заявилась Марина – экс-секретарша шефа и сообщила о том, что меня требует к себе секретарь комсомольской организации. «Ну какой ещё секретарь!.. – подумал я с насмешкой, – за четыре года я такового в глаза не видел и о нём не слышал». Нет, вообще-то с моего жалования регулярно удерживались комсомольские взносы, а комсомольский билет лежал в отделе кадров, куда кадровичка, по слухам, делала соответствующие отметки (хотя по другим слухам, – она все билеты давным-давно потеряла). Просто новый повод выпереть меня из отдела, – думал я, – обменяться о том «и…», о котором я обещал сказать ниже. Так вот, когда я впервые переступил порог первого в моей жизни места службы и вежливо поинтересовался, чем занимается сие подразделение, мои будущие сослуживцы почти в один голос ответили, что они распространяют свежие сплетни и производят обмен «сексуальным опытом». Ну а поскольку этот обмен происходил чисто теоретически и моё присутствие, поэтому, не требовалось, то я был выпроваживаем под самыми различными предлогами. То меня выпроваживали «покурить» (хотя в это же время дымили так, что в отделе хоть топор вешай), то вежливо намекали не пора ли мне «размять мочевой пузырь». Но до этого подобный обмен начинался только в конце рабочего дня, ибо после него мысли у моих сослуживиц устремлялись в соответствующем направлении, что совершенно не давало им усидеть в отделе. Прежде время подобных бесед регламентировалось завотделом, но в её отсутствие контролировать дам из нашего отдела стало некому. Так что, покидая отдел, я был абсолютно уверен, что Марина выпроводила меня дабы поболтать с заскучавшей без подружек-болтушек Гали на запретные в рабочее время темы.
Но каково же было моё изумление, когда оказалось, что меня действительно вызывал секретарь комсомольской организации и им был не кто иной как…
Эта история лет десять назад потрясла до основания школу, в которой я учился и, наверное, даже районо. В одном из первых классов молодая и потому, видимо, легкомысленная учительница весьма надолго оставила в одиночестве своих подопечных. Куда она удалилась почти на целый учебный час, история умалчивает. По одним слухам, циркулировавшим после этого в школе, она стояла в очереди за итальянскими сапогами, которые случайно выбросила автолавка из области около школы. По другим – она побежала среди бела дня на свидание в другой конец нашего города. По третьим она пошла на свидание не в другой конец города, а к нашему физруку, с которым все 45 минут урока целовалась у него в кабинете. Так или иначе, но к середине учебного часа в беспризорный класс вошёл респектабельный молодой человек при галстуке и в очках. Он сообщил, что преподавательница покинула класс весьма надолго, а потому, чтобы ученики за это время от безделья не разложились, поручила молодому человеку задание для подопечного класса. Молодой человек написал на доске довольно большими буквами два слова из 3-х и 5-ти букв, за употребление которых в общественных местах можно схлопотать до 15 суток ареста, наказав первоклашкам от имени учительницы писать эти слова до её прихода. И, не ведавшие подвоха дети, принялись аккуратно выводя волосные буквы, заполнять крамольными словами свои тетрадки. Но через 5 минут это занятие было прервано появлением директрисы, чисто случайно заглянувшей в пустующий класс. Директриса, после того как прошёл шок, в который повергли её слова, написанные на доске, гневно спросила, кто это написал. На что первоклашки невинно поведали, что это им учительница сказала писать. Придя в себя после шока, в который повергло сие сообщение, директриса приказала классу вырвать из тетрадей и уничтожить листы с крамольными словами, а сами слова забыть под страхом «неуда» по поведению. Приняв активное участие в уничтожении листов с нецензурными словами, директриса приняла участие в расследовании ЧП. В ходе следствия, которое стоило несколько седых волос незадачливой учительнице, выяснилось, что дала такое сногсшибательное задание ученикам не она, а ученик 9-го класса Лядов, который в настоящее время являлся секретарём нашей комсомольской организации. А в ту пору школе было официально объявлено об исключении Лядова из числа её учащихся. А из неофициальных источников стало известно, что Лядов перевёлся в единственную в районе школу с углублённым изучением английского языка (видимо, чтобы забыть крамольные слова языка русского).
Лядов, сделав важный вид, сообщил, что комсомольская организация намерена дать мне комсомольское поручение. «Ну, не было печали…» – подумал я. Лядов, увидев мою скривившуюся физиономию, добавил:
– …Почётное комсомольское поручение!
Но поскольку моя физиономия скривилась ещё больше, наш комсомольский бог понял, что надо резко менять тон:
– Ну неужели ты думаешь, что нашей шарашкиной конторе действительно требуются комсомольские поручения!?
Увидев, что моя физиономия постепенно превратилось в лицо, Лядов заговорщицким шёпотом сообщил:
– По большому секрету, весьма конфиденциально сообщу тебе: у нас будет создана комиссия по борьбе с пьянством. Об этом знают шеф, я и теперь – ты…
В общем, Лядов по большому секрету сообщил то, что уже неделею жевали-пережёвывали у нас в отделе. Правда, кое-что мне стало более понятно. Оказывается кандидатуры в сию организацию отбирались по принципу, установленному нашим главком: один от профкома (им у нас был Капуста), один от парткома (им стал Вадим Петрович по причине своей партийности, уже назначенный в председатели комиссии), одна от женсовета (ею стала экс-секретарша шефа), один от администрации шараги (то есть, «поручик Голицин»), один от рабочих (это Виталик), а от комсомольской организации…
– …планировался Барсуков, – пояснял наш комсорг, – но у него то ли триппер, то ли ещё что-то страшно заразное…
(Неужто, наш отдел его «заразил»?)
– В общем, комсомольская организация решила в этот орган направить тебя… Ну что скривился опять? Поясняю популярно: один раз в неделю – прийти на заседание, отметиться, поднять руку… В рабочее время, в рабочее, там дураков нет в своё личное заседать. Ну вот и договорились!? – доагитировал меня комсорг.
– Ого-го, – он в ужасе глянул на часы, – через час собрание, где вас всех должны выбрать! Надо срочненько составить протокол собрания, где мы тебя выдвинули!..
Лядов бросился стремительно писать протокол, но вдруг остановился.
– Слушай, – обратился он смущённо, – тут надо писать сколько присутствовало на собрании, – ты не знаешь сколько у нас приблизительно комсомольцев?…
Собрание, на котором происходило избрание уже назначенной комиссии я не помню, поскольку на всех собраниях то ли со школы, то ли с детсада я сплю. Это превратилось в мой условный рефлекс и, когда оратор начал свой колыбельный монолог: «Во исполнении решения партии и правительства о решительных мерах по борьбе с пьянством…» – меня, как и всегда прежде обволокла приятная дремота. Магическое воздействие на меня речей ораторов наших бесконечных собраний я заметил довольно давно и с удовольствием шёл туда, куда моих одноклассников, одногруппников, сослуживцев гнали дубиной, ибо знал, что ждёт меня час сладкого сна. Моё рвение было замечено, но неправильно понято, а потому отмечено грамотами, ценными подарками, выдвижением в выборные школьные и комсомольские органы. Так что почивал я не только на собраниях, но и на лаврах. Правда, этот условный рефлекс на собрания сыграл со мною злую шутку. На одном из бесчисленных собраний в бытность мою студентом, во время выступления товарища из райкома комсомола мне приснился кошмар и актовый зал, в котором шло собрание, потряс мой истошный вопль: «Харэ балдеть!!! Завязывай!!!» Поскольку этот вопль соответствовал настроению аудитории, в моём поведении был усмотрен умысел со всеми вытекающими… Меня в течение недели пропесочивали на всех инстанциях от комсомольской группы до обкома ВЛКСМ, в результате чего я похудел на 6 кило и был снят с председателя студсовета факультета, а также – с повышенной стипендии. Мне влепили выговор с занесением в учётную карточку, а в качестве особой меры взяли подписку, о том, что я под угрозой исключения из комсомола не буду спать на собраниях. Но уже на следующем собрании я сразу же заснул: условный рефлекс сильней любой подписки. Правда, теперь я предусмотрительно стал предупреждать соседей, чтобы те в случае чего разбудили меня до того, как я сам разбужу других, подверженных такому же условному рефлексу. Вот и теперь, почувствовав пинок в бок, я экстренно проснулся и принял позу внимательного слушателя.
– Названных товарищей прошу подняться на сцену, – донеслось с трибуны.
Я понял, что пока спал, был избран наравне с «названными товарищами» в состав комиссии по борьбе с пьянством, состав которой был уже известен за неделю всей шараге.
Под аплодисменты зала члены вновь избранной комиссии поднялись на сцену. Шеф прочёл зажигательную речь, в которой призывал к искоренению такого позорного явления как пьянство, из нашей жизни («как нас к тому обязывает свежее решение партии и правительства») и высказал надежду, что наша комиссия каленным железом будет выжигать пьянство с тела нашего коллектива, одновременно сама показывая пример трезвого образа жизни.
После того, как свежеиспечённых борцов с пьянством спешно разбегающихся по винным магазинам коллектив (было уже далеко за 14–00, разрешенных для начала торговли спиртными напитками) оставил одних, комиссия сразу же перешла к делу.
– Так где отмечать создание будем? – недвусмысленно щёлкнув пальцем по горлу, спросил Капуста.
– Вы что, сдурели?! – возмутился Вадим Петрович, которого уже за неделю до избрания назначили председателем будущей комиссии.
– Нисколько, – ответствовал Василь Васильевич, – мы, кроме Вас и, вот, товарища, – он указал на меня, давно уже скинулись и купили что надо.
– Никаких! – вскричал Вадим Петрович, – во-первых, я не пью…
– Ну и что, что тебя пьющим никто не видел, – парировал поручик Голицин, – ты хоть и Штирлиц, но все уже знают, что ты сам пьёшь и с зеркалом чокаешься. А ты, – это он мне, – гони червончик: я за тебя на водку свои вложил.
Пришлось дать червончик на организацию общественной пьянки.
– Хватит дурью маяться! – не сдавался Вадим Петрович.
Но все члены свежеиспечённой комиссии (кроме меня и Вадима Петровича) уже давно были в преступном сговоре. В атаку пошла Марина. Очаровательно улыбаясь и, вовсю шевеля неумеренно декольтированной грудью под носом у Вадима Петровича, она запела ему сладким голосом:
– Ну Вадим Петрович, миленький, ну что вы из себя такого буку изображаете, мы ведь знаем, что вы совсем другой, кампанейский человек.
– Вадим Петрович, – продолжал наступление Капуста, – главное же не пить, главное же – не попадаться.
– Вадим Петрович, большинство «за», принцип демократического централизма требует подчинение меньшинства, – неожиданный аргумент привёл Виталик.
– Да вы что!? С ума посходили!? – взвопил Вадим Петрович…
Наверно мы сошли с ума:
Ты мой враг, – я твой враг…
Голос Леонтьева с трудом пробивался из жерла двух мощнейших колонок стереомагнитофона сквозь проспиртованный воздух комнаты, которую шеф распорядился отвести для комиссии по борьбе с пьянством. Я с трудом пытался сосчитать количество бутылок из под водки стоявших на столе. Кажется десять… А если присмотреться… Двадцать. Впрочем, пить меньше надо.
Вадим Петрович, которого уже по крайней мере пять членов комиссии видели пьющим и напившимся вдрызг (так что теперь пусть не говорит, что никто пившим не видел!) заплетающимся языком потребовал от Капусты организации транспорта для развозки тел членов комиссии по домам. Капуста, с трудом поняв, что от него хотят, спотыкаясь, с заносами от стены к стене, пошёл организовывать транспорт.
За огромным стендом «Аморальные явления – вон из нашей жизни!» спрятались Марина и Виталик. Судя по возне и тем взвизгиваниям, которые доносились оттуда, они как раз занимались одним из тех явлений, которые были означены на стенде. Видимо, на той стороне стенда была не «наша жизнь» и можно было заниматься чем угодно.
Роберт Робертович пьяно гудя над ухом, излагал свой план по борьбе с пьянством в нашей шараге:
– …А для рабочих с завтрашнего дня введён сухой закон, – продолжал развивать он свои планы, – для конторы необязательно…
Видимо, я слишком недоумённо посмотрел на него, ибо последовало разъяснение:
– Для рабочих указания администрации носят обязательный, а для аппарата управления – рекомендательный характер, – усвой сие!
Видимо, изрядное количество выпитого привело к заклинанию выражения на моей физиономии, что было понято «поручиком,» как проявление недоверия к его словам.
– Ты мне не веришь? – в его тоне звучали нотки обиды, – да я в нашей шараге столько лет, что все её порядки изучил досконально! Я такая канцелярская крыса, что даже не крыса, а нутрия, почти канцелярская ондатра! Я за время работы такие мозоли на заднице насидел!
Но моя физиономия, видимо, принимала совсем не то выражение, которое требовалось и Голицин в отчаянии взвопил:
– Ты не веришь?! Так посмотри же!!!.. – и начал снимать брюки, дабы убедить в наличии мозолей на заднице.
Но убедиться в этом я не успел. К нам, шатаясь, приблизился председатель комиссии по борьбе с пьянством и предложил выпить за успех борьбы с пьянством. По такому случаю Голицин, бросив расстёгивать неслушающимися руками брюки, бросился к неоконченной бутылке водки. Хотя и бутылка в руках «поручика» тоже не слушалась, но попасть в стаканы ему в основном удалось. С криком: «Пьянству – бой!!!» мы «чокнулись» и выпили. Закусывать было уже нечем. Голицин зажевал гладиолусом, стоявшем в вазе, председатель комиссии – геранью, стоящей в горшке. Я сунул в рот что-то темневшее в ближайшей тарелке… Оказалось – чей-то носовой платок. Да ещё с соплями… Фу! Какая мерзость!
В это время появился гонец за транспортом – Василь Василич и сообщил с трудом расплетая язык:
– Э-э-энный товарищ предлагает нам свой фургон.
– Какой ещё «энный», – изумился Вадим Петрович, – ты совсем Василич нажрался, а ещё член комиссии по борьбе!
– Во-е-э-нный, – по слогам, с трудом пояснил Капуста.
– Ах, вэнный! – дошло до Вадима Петровича.
– А какой род войск, – сразу же заинтересовался бывший военный Голицин.
– А чёрт его знает, – отвечал Василь Василич, – вижу, что человек в форме, а так – хрен поймёшь.
– Пошли к товарищам вое-э-э-нным, – с трудом скомандовал, заплетающимся языком Вадим Петрович.
Мы потянулись к выходу. Но тотчас произошла заминка. У Виталика, выскочившего со своей дамой из их укромного убежища, из кармана свисали предметы дамского туалета, на отсутствие коих на себе дама стала громко жаловаться. Виталик, как истинный джентльмен, не взирая на обстановку, стал одевать свою даму. Другие мужчины тоже, желая показать себя настоящими рыцарями, бросились ему на помощь. Видимо, от усердия повели они себя недостаточно галантно, ибо Марина, обругав их непечатно, резюмировала:
– Кобели вы, а не рыцари!..
Наконец впереди замаячил тускло освещённый фургон. Дверь его была гостеприимно распахнута. С трудом, после нескольких попыток мы влезли-таки в него. Но когда фургон уже тронулся, мы, вглядевшись поняли, что попали не туда куда надо… С пьяных глаз Капуста не разобрал, что «товарищ в форме» – милиционер, а его фургон-автомобиль Спецмедслужбы. Так что комиссия по борьбе с пьянством в полном составе была доставлена в медвытрезвитель.
Ночь в вытрезвителе помню смутно и обрывочно. Роберт Робертович вначале кричал работникам вытрезвителя, что, как член комиссии по борьбе с пьянством, он наделён такими полномочиями, что может весь вытрезвитель направить в вытрезвитель. Потом его тон стал более миролюбив и он стал называть работников вытрезвителя «братьями по оружию» и призывал их идти с ним на штурм «бастионов пьянства»… Потом появилась очаровательная девушка в белом халате и сказала: «Снимай штаны.» Вот это, да!.. Оказалось, что очаровательная девушка пришла ставить мне клизму… Голицин уже никому не грозил и не к чему не призывал, а только просил, чтобы не сообщали на работу. Но его не послушали и сообщили.
У подъезда вытрезвителя нас ждал конторский КАВЗик. В салоне с видом Ивана Грозного, ожидающего сына с целью убиения, восседал шеф. Он окинул нас испепеляющим взглядом. Правда, палёным не запахло, но в животе вдруг закрутило. Может быть, от клизмы, которую мне сделала очаровательная девушка ночью?
Весь путь до нашей шараги в автобусе стояла гробовая тишина, только Голицин однажды процедил сквозь зубы: «Капуста, салат из тебя бы сделать…» Василь Василич промолчал. Возможно, в знак согласия…
К нашему приезду вся шарага уже была собрана в актовый зал. Слухи и на сей раз не дали осечки – наши сослуживцы встретили нас как старых клоунов, пользующихся всенародным уважением: смехом и аплодисментами. На сцене уже были выставлены стулья под огромным транспарантом: «Место позора», – лобное место для проведения гражданской казни над членами комиссии по борьбе с пьянством. Шеф с трудом заставил улечься хохоту, хотя спорадические хихиканья никак не давали начаться собранию. Наконец грозным голосом шеф начал:
– Как вы знаете, во исполнении решений партии и правительства, направленных на искоренение пьянства…
…И тут мой условный рефлекс сыграл со мною злую шутку, которая круто изменила мою судьбу. Едва услышав знакомый с детства колыбельно – политический монолог, сидючи под вывеской «место позора», я незаметно задремал. Условный рефлекс срабатывал безотказно в любой обстановке.
Сквозь сон я слышал периодические взрывы хохота. Это мои соратники по борьбе с пьянством по очереди выходили к микрофону, объясняя своё из ряда вон выходящее поведение минувшей ночью, слёзно каясь в содеянном. Один слишком громкий взрыв хохота заставил меня чуть приоткрыть глаза. Оказывается, у вышедшего к аудитории Виталика из кармана пиджака свисали колготки Марины, которые он так и не успел надеть на неё минувшей ночью. Наши сослуживцы буквально падали со стульев, когда на глазах у всех Виталик великодушно протянул сей предмет дамского туалета Марины промямлив: «Вот, возьми…с этим бардаком совсем забыл…» Следующий взрыв хохота сопровождался изрядным пинком в бок. Оказывается, дошла очередь и до меня. Я с трудом продрал глаза, не понимая, чего от меня хотят. «Кайся…, кайся…», шептали мне члены комиссии по борьбе с пьянством. «А как?» – пытался уразуметь я и никак не мог. Хохот зала стал переходить в коллективную истерику. Шеф уничтожающе резюмировал: «Законченный алкаш».
Я уселся досматривать прерванный сон и проспал самое главное.
Едва закончились объяснения и покаяния, в срочном порядке была избрана новая комиссия по борьбе с пьянством, взамен вдрызг раздискредитированной старой. Председателем новой комиссии был единогласно избран наш шеф, а в число прочих достойных людей шараги вошёл секретарь комсомольской организации Лядов.
Не теряя времени (видимо, чтобы успеть отметить избрание), новый состав комиссии в обстановке широчайшей гласности на глазах всей шараги стал назначать своим предшественникам разнообразные меры дисциплинарно – карательного характера. Сон на этот раз был особенно крепкий и я не проснулся даже тогда, когда Вадим Петрович со страшным грохотом упал в обморок, услышав приговор комиссии, содержащей рекомендацию парторганизации рассмотреть «допустимость пребывания в рядах партии человека, запятнавшего себя недостойным коммуниста поведением». Когда дошла очередь до меня, мои товарищи по несчастью подняли меня, однако разбудить забыли. Однако, от того что я услышал, сон как рукой сняло!
– На три месяца в шестой цех! Если не понимает, что такое непыльная работа, – пусть поработает по уши в грязи, среди всякой мрази! – огласил приговор шеф.
Шестой цех! Боже мой!!!
Дело в том, что в нашей шараге кроме конторы были ещё какие-то цеха. Что делают в них, я не знал даже по слухам. Грязь и мразь были во всех цехах (а по слухам, наш отдел должен заниматься тем, чтобы грязь в цехах отсутствовала, а рабочие от таких условий не превращались во мразь). Но 6-й цех был вовсе из ряда вон. Это было место ссылки и каторги всех штрафников нашей шараги, где не грязь, а архигрязь, и не мразь, а супермразь.
Мамочки! Я не хочу!!!
Так, из сонного состояния я сразу впал в шоковое. Из него меня вывел голос Лядова:
– …Тебе говорю, – пошли со мной, пьянь голубая.
Я увидал, что собрание закончилось, только я, как памятник неизвестному пьянице, стоял посреди пустой сцены.
Лядов с каким-то заговорщицким шёпотом продолжал:
– Я с шефом кое-что перетёр насчёт тебя, есть вариант вместо 6-го цеха, пошли, побазарим в мой кабинет…
У меня было состояние, как у человека помилованного после смертного приговора! Я теперь поверил слухам о том, что поручик Голицин целовал давшему ему опохмелиться ботинки. Хоть от похмелья спасти, хоть от 6-го цеха – такое дело, что нужно спасителю и ботинки, и ноги целовать…
Но расцеловать Лядова до его кабинета я не успел.
А в кабинете Лядов принял официальный вид и бросил на меня испепеляющий взгляд. Но палёным не запахло.
– Ну и кретин же ты! Ну и осёл же ты! – перешёл к делу Лядов, – ты почему не закусываешь?!
– Я закусывал… – пытался оправдаться я.
– Хреново ты закусываешь! – продолжал политико-воспитательную работу секретарь комсомольской организации, – Я пью каждую неделю, вот, смотри, – он отодвинул уголок красного знамени комсомольской организации, занимавшего всю стену кабинета, и я увидел, что знамя маскировало батареи пустых бутылок «Столичной», «Агдама», «Вермута».
– … А кто-нибудь видел тебя пьяным? – продолжал Лядов, – закусывать надо уметь!..
И секретарь комсомольской организации сделал мне почти часовой доклад о способах и видах закусывания. В заключении он так разоткровенничался, что показал свой неприкосновенный запас. Из сейфа был извлечён пакетик с какой-то ужасно пахнувшей тряпкой.
– Вот! – торжественно произнёс он, – в крайнем случае, если нечем закусывать – занюхай этим, – он ткнул пальцем в пакетик, – носки двухнедельной носки, – хмель вмиг отшибает.
От ошеломляющих откровений Лядов резко перешёл к официальной части бесед:
– Ладно, – сурово сказал он, – поскольку ты завалил одно комсомольское поручение, придётся дать тебе более ответственное: поедешь на ударную комсомольскую стройку.
– Куда!? – опешил я от такого поворота.
– Куда-то на Север, – туманно ответил Лядов.
Мой озадаченный вид заставил дать пояснение:
– Речь идёт о том, чтобы поехать, а не о том, чтобы доехать…
Я плохо понимающе хлопал глазами. Секретарь комсомольской организации начал психовать:
– Да что до тебя, как до жирафа доходит на третий день! Надо выехать, отметиться, смотаться – если хочешь…
Столь неясные перспективы никак не могли вывести меня из задумчивости и нерешительности. И тогда Лядов, зло сощурившись процедил:
– Или, может, в шестой цех хочешь?
От одной мысли о шестом цехе меня прошиб холодный пот, Лядов, видя мой ужас, добавил:
– Тебе или-или: третьего не надо! Соглашайся на моё – есть шанс вернуться, а в шестом цеху ты за неделю сгниёшь.
