– Браво… Железная логика, – негромко проговорила наша гостья. Усмехнулась и снова слегка качнула головой.
– Железная логика? – переспросила я, «залипнув» на легком движении ее ресниц. На пару мгновений они легли на нижние веки черным пушистым веером и тут же резко взмыли вверх, ещё больше притянув мое внимание к пронизывающему взгляду оливковых глаз.
Ни с того ни с сего резко сдавило виски. Будто на голову натянули тесный металлический ободок.
«Кажется, такой был у меня в детстве… Я оставила его в… Где же?» – затягиваясь в безвременье, изо всех сил принимаюсь вспоминать я. Очень стараюсь вспомнить, но не могу. Снова наталкиваюсь на невидимую стену. В который раз за вечер бьюсь об нее лбом, пытаюсь пробить, но ничего не выходит. – Мне постоянно что-то мешает, – начинаю злиться я, – Что это? Чей это голос?»
Далекий женский тембр отдается в ушах едва различимым эхом. Он звучит отголоском слабого раската грома. Раскат приближается, обретает силу и четкость, и, кажется, я уже могу различить слова. С каждой секундой они гремят все отчетливее и ярче. Звучат уже совсем рядом, хоть самой обладательницы этих слов я почему-то не вижу. Не вижу, но откуда-то знаю, что не всегда понимаю то, о чем она говорит. Но мне можно спросить, если не поняла. Она разрешает. Она называет это «уточняющий вопрос». Есть ещё «наводящий», но такие задаёт только она.
«Девочки, – строго-назидательно журчит в ушах, – ну что это такое? Разве медведь может летать?»
«Может!» – слышу я еще один голос. Настырный. Уверенный в своей правоте.
«Если только кубарем вниз», – отвечает голос невидимой мне женщины.
«А если к нему шарики привязать?» – спрашивает настырный.
«Это невозможно. Он ни за что не взлетит», – отвечает женский голос.
«Ни за что – ни за что?» – не смолкает голосок рядом.
«Абсолютно. Воздушному шару ни за что не поднять Михайло Потапыча в воздух».
«Совсем-совсем ни за что?»
«Абсолютно».
«Почему?»
«Потому что массы Михаило Потапыча и воздушного шара никогда не войдут в соответствие», – объясняет учительница.
«Почему не войдут в соо…тетствие?» – снова звучит настойчивый детский голосок.
«В со-от-вет-стви-е, – повторяет по слогам строгий женский голос. И объясняет. – Всё просто! Михайло Потапыч – слишком тяжелый. Шар – слишком легкий».
«А если привязать к мишке сто пятьсот мильёнов шариков, то взлетит?» – не сдается настойчивый девчачий голосок.
«Нет, – категорично заявляет учительница, – все равно не взлетит!»
«Почему?» – голосок рядом начинает капризничать.
«Хотя бы потому, что такого числа не существует, – отвечает ей наша учительница, – Запомните: ваши утверждения должны быть логичны. Всегда и во всём!»
«Не понимаю», – разочарованно вздыхаю я и слышу:
«Что именно?» – обращается ко мне учительница.
«Что значит «ут… утрежденя»? – лепечу я, не уверенная, что правильно произнесла незнакомое слово. – «И ещё: «логичны»?»
«Так. Запоминаем новое слово, девочки. «У-твер-жде-ни-е», – по слогам произносит женский голос. Мы хором за ней повторяем. – Утверждение – это то, что вы говорите».
«А мы никакие утвер… жжения не говорим, мам. Мы просто хотим, чтобы Михайло Потапыч полетал», – слышится мне все тот же дерзкий голосок. Девчачий. Отдаленно знакомый.
«Не время умничать, Кейси! Запомните: во всем, что вы говорите, должна присутствовать логика».
«Что такое логика?» – спрашиваю я.
«Логика – это умение связно мыслить, Катя. И логика должна быть железной».
«Железной?» – переспрашиваю я, – Как палка дедушки Арта?»
«Не палка, а трость, – поправляет меня женский голос, – Да, логика может быть железной или никакой».
«Как это никакой?» – спрашиваю я.
«Так бывает, Катя. Мыслить и рассуждать связно дано не всем».
Очень хочется спросить, что значит это «связно».
«Как это «дано не всем»? – вместо этого спрашиваю я, сидя за столом и попивая новую вкусняшку из белой чашки. Вкусняшка называется «горячий молочный шоколад» и очень мне нравится. От нее я в таком же восторге, как и от моего любимого черничного мусса.
«Бывает, что человек не может в логику», – слышу я.
«Не может? Почему?» – огорчаюсь я.
«Почемучка», – снова звучит рядом тот же насмешливый девичий голосок.
«Не дано, – отвечает учительница, – Хорошо, что тебя заинтересовало слово «железная», Катя. Оно – смысловое в этом словосочетании», – строго хвалит меня женский голос.
«Слово… слово-четании…» – пытаюсь выговорить я и слышу тихое «хи-хи».
Хочу рассмотреть хихикающую особу, сидящую за столом напротив меня с такой же белой чашкой, стоящей прямо напротив моей, как два кораблика на рейде. Хочу, но не могу – мешает странный туман. Он стелется перед глазами мутной пеленой. Поэтому я не вижу ничего дальше наших белых чашек с маками на боковинках. А та, кто хихикает, сидит дальше. К тому же меня отвлекает строгий тон женщины:
«Ничего смешного, Кэйси. Она проявила интерес хоть к чему-то из того, что я сказала. Тогда как ты снова занимаешься саботажем!»
Слово «саботаж» я уже знаю, учительница часто так говорит Кейси. Но мне совсем не хочется, чтобы ее ругали. Я знаю, что это ей не понравится. И тогда, после занятий, она будет ходить чернее тучи, не будет со мной играть и даже спрячется в пещере. Я боюсь спускаться в ту пещеру. Там песок и я однажды застряла. «Крепко застряла», как сказал дедушка Арт. И чтобы не идти в пещеру, а отвлекаю внимание учительницы от той, кто сидит напротив меня за столом.
«Не расстраивайся, Кейси, мы запустим мишку на воздушном шарике. Но только моего плюшевого, хочешь? – робко предлагаю ей я.
«Глупая! – слышу в ответ, – Зачем твоему мишке летать? Он все равно не будет рад».
«Почему?»
«Потому что он не настоящий! Не живой, понимаешь?» – объясняет она мне.
Когда она мне что-то объясняет, мне всегда кажется, что она старше. Но ее мама говорит, что мы одногодки.
«Может, и Михайло Потапычу не понравится летать на шариках…» – обиженно предполагаю я.
«Понравится!»
«Почему?»
«Потому что летать нравится всем!» – заявляет уверенный девчачий голосок.
«Ну… не знаю… Мне не понравилось».
«Потому что ты – трусиха!» – заявляет она.
Я на нее не обижаюсь. И не спорю, хоть и не трушу лететь самолетом. Просто, когда мы с дедушкой недавно летели к ним в гости, я все время искала маму в облаках. Искала, но так и не нашла. Значит, Полина сказала неправду о том, что мама переехала туда жить. А понимать, что Полина соврала, мне неприятно. Поэтому и вспоминать о полете – неприятно. Вернее, неприятно вспоминать о разочаровании… Но об этом я сейчас не хочу с ними говорить. И объяснять ничего не хочу. Поэтому спрашиваю о другом:
«А как ты узнаешь, что Михайло Потапыч будет рад полетать? Спросить ведь у него нельзя».
«Конечно нельзя! – отвечает мне девочка. И я отчетливо слышу ее усмешку. – Мишки ведь не разговаривают. Они только рычат!»
«Да. Михайло Потапыч сначала рычал по-доброму. Когда медвежат лизал. А потом: сердито. Когда нас заметил. Вот если ему шарики показать и послушать, как он порычит…»
«Глупая! Он сначала порычит, а потом тебя съест!»
«Зачем?»
«Он же хищник! Забыла, что дед Арт сказал, когда мы его встретили?»
«Помню… А как ты на него шарики повесишь, чтоб он взлетел и порадовался?»
«Никак! Вешать буду не я. Это другие люди сделают. Как их дед Арт назвал? Дрезировчики! А я буду просто смотреть».
«Браво, девочки! В своем разговоре вы использовали логику!»
«Правда? Значит логика – легко», – с облегчением выдыхаю я. Не люблю, когда чего-то не понимаю. Потому что тогда она называет меня глупой. А я умная. Так дедушка говорит, а я ему верю.
«Не всегда легко, поэтому мы ещё будем над этим работать», – слышу строгий голос.
«Как работать?» – допытываюсь я у той, с кем говорю.
Всматриваюсь в нее. Туман вдруг начинает рассеиваться и проявляется фигура учительницы. Высокая, стройная, с большими выразительными зеленоватыми глазами, она стоит прямо напротив меня, за спиной той, кто недавно хихикал. За спиной той, чье лицо я все ещё никак не могу разглядеть. Я вижу лишь ее кудряшки, крупными пружинками падающие на лоб, полностью закрывающие уши и шею. А лицо моей пересмешницы – все ещё, как в тумане. А вот ту, кто стоит за «кудряшкой», я вижу все четче и четче. Будто облако ненадолго отступило, и яркие лучи солнца хлынули сверху, рассеяв туман и осветив ее лицо. И я наконец узнаю эти глаза и эти волосы. Я узнаю это лицо! Улыбаюсь довольная и счастливая, но вздрагиваю от громкого: «Что?» – возмущенного и удивленного одновременно. Это «что» махом выдергивает меня из воспоминания. Выдергивает как репку из грядки.
– Что? – переспрашиваю я и жмурюсь, прогоняя зыбкий флер своего очередного видения.
– Ты сказала «работать», – громко сообщила мне Марья. Она теперь стояла рядом и смотрела на меня, как на пирамиду Хеопса, внезапно материализовавшуюся в нашей с ней комнате. Смотрела озадаченно и очень обеспокоенно. – Так над чем ты собралась работать на ночь глядя?
– Я вспомнила! – воскликнула я.
– Что вспомнила? – как по команде спросили они обе.
– «Бывает, человек не может в логику», – сказала она. А я спросила: «Почему!» А она ответила: «Не дано».
– Кого ты спросила? Кто ответил, Кать? – сочувственно уточнила Марья. И приложила ладошку к моему лбу.
– Она. Женщина. Которая раньше гладила меня по голове. Прикладывала ладонь к моему лбу, как ты сейчас. И заплетала косу. Не важно! Важно, что я ее вспомнила!
– Прости, но ты несешь какую-то дребедень! – Марья склонилась надо мной и задумчиво проговорила: – Температуры вроде нет…
– А еще она сказала о железной логике, и что мы будем над ней работать!
– Кто эта «она», Кать? И кто эти «мы»?
– Не знаю, Маш… А мы – это я и… не помню…
– Ну, не пугай ты меня, Катюш! Ну, что с тобой? Вот к чему ты это сейчас, а? Я же не просила тебя вспоминать!
– Не просила… Но Вика сказала «железная логика» и…
– Ну и что что сказала, Катюш… – принялась успокаивать меня Маша. Успокаивала, гладя по голове. Как ребенка. – Ты меня озадачиваешь… Очень, – говорила она, прикладывая теперь ладошки попеременно то к моему лбу, то к щекам.
– Подожди! – остановила я Машины манипуляции и попыталась поймать ускользающее воспоминание за хвост. И мне удалось! Перед глазами снова предстал размытый образ маминой близкой подруги. Они всегда были – не разлей вода.
– Вика, – осторожно начала я, – ты дочь Аллы Михайловны, да? – спросила и замерла в ожидании ответа.
– Я – дочь Леи, – стало мне ответом. И этот ответ махом сбил меня с толку.
– Леи? – растерянно прошептала я, чуть ли не физически ощущая боль от того, как разрывается логическая цепочка схваченного за хвост воспоминания.
– Да, – твердо ответила гостья. И добавила, пристально глядя на меня: – Так ее называли.
– Называли?.. Значит, больше не называют?
– Нет.
– Почему?
– Нет необходимости.
– Почему?
– Потому что – потому, что кончается на «у», Кать! – вклинилась Маша, – Что ты к человеку-то пристала! Зачем тебе эта инфа? Не хочет говорить – пусть не говорит!
– Не дави на нее, – негромко прервала наша гостья Марьину тираду, зачем-то вступившись за меня. И добавила не менее странное: – Она не может иначе.
– Что значит не может иначе, Вик? Почему? – нагрянула Машкина очередь удивиться.
– Ее ведет кровь…
– Чегооо?! Приплыли! Какая ещё кровь?! – возмутилась Марья.
– Кровь – не вода, – медленно моргнув, монотонно ответила Виктория.
– Маразм какой-то… Ну, к чему ты это, Вик? – спросила Маша со смесью удивления и опаски. – Что вообще тут происходит?!
