– Ну коли так, – смягчился Полетаев и внимательно посмотрел на Браницкую, пытаясь понять, насколько хорошо дошел до нее смысл слов, которые несомненно скоро достигнут ушей самого светлейшего и уж точно будут пересказаны государыне, – возможно, Александра Васильевна и права, я с тобой слишком строг, хотя ты девушка разумная.
Александра Васильевна величественно улыбалась, понимая, что брат и сестра именно перед ней сейчас оправдываются. Смешные право, будто ей дело есть до сей мышиной возни. Чтобы успокоить Полетаевых она сделала вид вполне доброжелательный и даже сочувственный. Варенька, узрев в ее глазах поддержку, вдруг выпалила в порыве чувств:
– А граф вовсе не плохой человек. Он очень переживает и в подарке своем хочет выразить все чувства свои к государыне.
Князь аж побелел с лица. Ну что ты будешь делать! Вот нашлась заступница! Да за кого! Не в правду ли с ума спрыгнула девка?! Чего еще она тут наговорит, не известно.
– Ты поезжай Варвара, – строго сказал он, – тебя, я чай, уж заждались, а я с тобой после потолкую.
– Не заждались. Мне Анна Степановна разрешила к маменьке съездить.
– Ну, вот и поезжай. А я тоже приеду, вот как Александру Васильевну провожу. Там мы с тобой и потолкуем.
***
Нельзя сказать, что братнее обещание очень порадовало Вареньку, уж больно сурово оно было высказано. Но что брат может сделать? Ну, побранит, глупенькой назовет, но уж не запрет и на хлеб-воду не посадит. Зато она сделала доброе дело, похвалила перед Александрой Васильевной графа Погожева. Александра Васильевна это обязательно дядюшке передаст и будет Погожеву куда проще устроить свои дела. Зачем ей это было, она еще и знать не знала и об этом не задумывалась. Однако уже сама с собой наедине она решила, что граф ей нравится. Очень нравится. А вот что делать дальше, было совершенно непонятно.
Но это ей не понятно было, а вот матушка, которая встретила ее объятиями и многократными поцелуями, тотчас принялась за расспросы, когда да когда они уж с Михаилом Федоровичем объявят свадьбу. Варвара точно знала, что никогда, да как сказать об этом маменьке, не имела преставления. Ведь та уж лет десять как считала, что сын подруги Мишенька Комарицкий станет мужем ее дочки. Это было для нее также непреложно как солнце днем, а луна ночью. Скажи Варвара, что вовсе не хочет идти за Комарицкого, так для Евдокии Кирилловны свет перевернется. Потому она вместо этого сказала, что вот-вот Сережа нагрянет, и Евдокия Кирилловна заохала и велела послать к повару узнать, что там обед.
А как закончила княгиня распоряжения, то присела к дочери на диванчик и обняла за плечи.
– Ну, как ты, сказывай.
Варенька положила голову к маменьке на плечо да вздохнула.
– Тяжко, – вместо нее ответила Евдокия Кирилловна, – нешто не знаю. Меня бывало тоже все тихоней звали. Перед всеми робела, кавалеров стеснялась, хотя красота моя не меньше твоей была.
– Да я вся в вас, маменька.
– Ну, вся да не вся, – загадочно сказала Евдокия Кирилловна, отстраняя дочь и беря в руки ее лицо, – а ты не завела ли там с кем адюльтеру, что это о свадьбе промолчала?
– А вы маменька, право, странная. Михаил Федорович мне и предложения-то никакого не делал, а вы уж все решили.
– Да какое уж тут предложение между своими людьми. Он уже сколько лет в дом ходит, так и без предложения все ясно, что за комедия еще предложения делать.
Евдокия Кирилловна удивленно рассматривала дочь и словно не узнавала ее. Да, впрочем, и Варенька не видела матушку таковою. Лицо княгини, уже не молодое, но гладкое и белое, лишь кое-где прорезанное морщинками теперь вдруг как-будто сморщилось. Алебастровый лоб пересекла глубокая борозда и вокруг губ залегли складки. А взгляд ее стал таким острым, что от него хотелось укрыться. Где тут признаться маменьке, что Варенька решила и поклялась себе княгиней Комарицкой не быть никогда. Ну, как бы сама она догадалась! А княгиня, как назло, свое.
– Смотри, Варвара, – наставляла она дочь, – упустим жениха, так другой может и не объявиться. Состояние-то нам батюшка твой Дмитрий Павлович, дай ему Господь царствие небесное, оставил не слишком большое. Так-то оно так, красоту твою тоже со счетов списывать нельзя, да ведь ты робка. Не сможешь, как Прасковья Вертуновская заиметь себе богатого мужа, так уж довольствуйся, носа не крути, нето в девках останешься.
Вот ведь уж второй раз за день пророчили Вареньке будущность вековухи. Случайно ли? Может зря она бросила в ящичек Амура сломанную монетку, и теперь отомстит ей маленький языческий божок за такое подношение. А ведь если разобраться, может оно так и будет. Потому что человек, за которого она бы пошла замуж не раздумывая, теперь уж занят. Мало того, что женат, грезит наяву об самой императрице, так что возле него ей места вовсе нет.
– Варвара, – тормошила ее мать, – ты, я смотрю, и задумываться начала, – неужто я права и вскружил кто-нибудь твою неразумную голову?
– А вы, маменька, у меня спросите, – раздался тут голос Сергея Дмитриевича от самого входу в большую залу, где Евдокия Кирилловна беседовала с дочерью, – от нее вы поди ничего не добьетесь. Я уж ее наставлял, да ничего не действует, чуть всю семью под монастырь не подвела, хорошо я удар отвел.
Евдокия Кирилловна охнула и приложила руку к губам.
– Да как же это!
– Вот я вам сейчас все расскажу, а вы маменька ее наставьте, как себя вести. Эдак она и мне в службе урон сделает. Я ведь к князю Потемкину сколь давно просился и только меня светлейший взял к себе, как тут такая компрометация.
Евдокия Кирилловна уж и вовсе расстроенная усадила сына напротив себя и приготовилась слушать его повесть. Вареньку тоже принудили.
– Это ведь ты, Варвара, своим девичьим умом думаешь, что все пустое, – убежденно начитывал братец, – а сама не понимаешь ты, что вмешалась в дело политическое.
–Ой, да как же это! – Воскликнула княгиня и стиснула кулачки, – ты может Сережа, прибавляешь, ну быть того не может! Варенька у нас тишайшая, куда ей в политики-то лезть.
– А вот увидите, маменька, – гнул свое, Сергей Дмитрич и, выложил все, что видел своими собственными глазами и слышал своими же ушами на Адмиралтейской, а потом, не дав еще Евдокии Кирилловне опомниться, тут же указал на подоплеку.
– Я говорить буду откровенно, не считаясь с Варвариным незамужним положением. Она девица не самого нежного возраста, так уж все должна понимать, а коли сама не понимает, то я ей растолкую, иначе наделает дел, так и я погорю и все мы разом. Так вот, – продолжил он, жестом повелевая дамам помалкивать, – Погожев оказался в спальне государыни нашей уж не знаю чьим промыслом, только не светлейшего. А надобно знать, что только он, и никто в целом свете не вправе подбирать ей амантов. Вот почему графа и…. отодвинули. Понятно? А эта милушка, – тут перст князя Сергея Дмитрича указал на сестрицу, – за него хлопотать вздумала! Да перед кем! Перед самой Александрой Васильевной! Да где это видано! Она ведь уж через час все дяде донесет, а там прощай моя карьера, да и Варваре ничего хорошего. Ясно ли?
Вареньке было ясно. Она сидела с широко распахнутыми глазами. В голове не было ни одной зацепки, чтобы хоть как-нибудь оправдаться. Вот они, дворцовые интриги. Смысл этих слов только теперь и дошел до нее. И уж теперь вид ее был столь жалок, что даже и братец смягчился.
– Ладно, Варвара, – сказал он важно, – может я и сам маху дал. Может должен был тебя просветить своевременно, да я все думал, ты не особенно в девках задержишься, а выскочишь за своего Мишеньку, и будешь производить Комарицких, а ты что-то не спешишь.
Варенька пожала плечами.
– Что, неужто уж разлюбила, – шутливо спросил братец, но тут же нахмурился что-то вспомнив, – так-так-так, а что это ты нынче графу-то передала? Видел я, как ты что-то из муфты высвободила, да ему вручила. Какую-то коробочку. Я еще тогда подумал, хорошо, что Александра Васильевна отвернулась и смотрит на другую сторону улицы, нето бы сраму не оберешься.
– А это ящичек такой для безделушек, ну, ящик Амура, – смущаясь проговорила Варенька.
– Вот, маменька, а вы говорите, тихоня, – всплеснул руками Сергей Дмитрич.
– Да что ж мне было с ним делать? Мне его Комарицкий принес перед самым тем как меня послали с поручением, так уж я не знала кому этот ящик пристроить, вот и вручила графу.
– Дитя мое! – вскричала княгиня, – но что ж он теперь о тебе подумает?!
– А что, маменька?
– Но ведь он же может вообразить Бог знает что! Нет, в наше время девушки не были так смелы! Да и вообще, – княгиня развела руками, – разве в наше время молодой мужчина стал бы советоваться с барышней, что подарить своей государыне, – нет, я долго прожила при дворе, но такого я не помню.
– Чем это вы так разгневаны, дражайшая Евдокия Кирилловна, – услышали они тут хорошо знакомый всем Полетаевым тенорок.
– Мишенька! – Обрадовалась княгиня, – друг мой, как я рада! Только ты и сможешь искренне поддержать нас в наших несчастьях.
– Вечно к услугам вашим, великолепная княгиня.
– Ох, сластословец, – отмахнулась она шутливо, – слыхал, что нынче твоя нареченная-то вытворила? Хоть бы уж ты побыстрее ее усадил в дому, да пусть детей воспитывает, а то одни беды от этой ее службы.
– Я весь внимание, великолепная княгиня, но должен упредить, Варвару Дмитриевну уж Анна Степановна желает видеть с отчетом о поручении. Так меня за ней нарочно послали, чтобы ехала во дворец.
– И даже не пообедает! Вот беда! Ну что ж, поди, дитя мое неразумное, – вздохнула княгиня. – Дай всеже поцелую тебя на прощанье. Да гляди, ходи по половице, иначе придется запереть тебя в деревне.
На этот раз Варенька была и рада уйти из дому, где все теперь были настроены нехорошо. И еще ей надо было обдумать все услышанное от братца, ведь после его откровений, она, и вправду, стала видеть все как бы в совершенно ином свете. Потому Варенька быстро подхватила шубку и прыгнула в экипаж. До Зимнего было всего ничего, но мороз так усилился, что и за те минуты что ехали, княжна успела замерзнуть. Или это дрожь бьет ее совсем по другой причине, так Варвара и не поняла.
Протасова уж ее дожидалась. Вареньке велели тотчас пройти к камерюгфере в комнату.
– Привезла ли? – сразу вопросила та.
Тут Варенька поведала всю историю своей поездки к ювелиру, исключая лишь разговоры с графом о предполагаемом подарке ее величеству. Однако ту подробность, что Погожев без колебаний отдал камень из своей коллекции для восстановления броши ее величества, не упустила, но лишь потому, что обойти ее не было никакой возможности. Анна Степановна изумилась.
– Смотри пожалуйста. Ты никому пока о том не рассказывай, поняла?
Варенька сразу кивнула. Теперь-то уж точно никому ничего и никогда, – подумала она. Однако поспешность Вареньки побудила Протасову более внимательно к ней присмотреться. Варвара постаралась сделать непроницаемое лицо.
– То-то же, – кивнула камерюгфера, – побудь тут пока, а я к государыне.
Оставшись одна в покоях Анны Степановны, Варенька осмотрелась по сторонам. Камер-юнгфера жила куда вольготнее, чем простые фрейлины. Большая кровать с балдахином, дорогой шкаф для платьев, ковер на полу, часы над поставцом, печка в голландских изразцах и красивые вещицы на камине, на столике перед зеркалом, возле кровати. У других фрейлин такой роскоши не было. Узкая девичья кровать частенько бывала уж далеко не новой и даже хромоногой, платья висели за ширмочкой, кувшин и тазик для умывания улыбались щербинами.
Варенька с удовольствием прошлась по уютным богатым комнатам, потрогала дорогие бархатные портьеры в будуаре, провела рукой по полированным бокам круглого игорного столика на толстой монументальной ножке, похожей на лапу индийского слона, одетую в резные деревянные кружева. Должно быть, Анна Степановна часто собирала у себя близких товарок, иначе для чего таковой столик тут нужен. Впрочем, может это были кавалеры. Вареньке о даме этой было известно многое такое, что никак не вязалось с ее внешностью. Говорили, что прежде, чем удостоиться попасть в случай, многие претенденты в аманты государыни экзаменовались именно этой дамой. При мысли сей Варенька невольно посмотрела на роскошную постель. Но ничего такого представить себе не смогла. Ей только сызнова вспомнился граф Погожев, и она опять покраснела.
Тут же хотела она отвести глаза и отогнать стыдные картины, но ее внимание привлек какой-то цветной ворох, горкой высившийся на голубом атласном покрывале. Варенька несмело подошла, подозревая, что в комнате может быть есть еще кто-нибудь одушевленный, но в неверном свете свечей разглядела всего лишь впопыхах сброшенный мужской костюм – камзол и панталоны красного бархата винного оттенка и тончайшее белье. Из-под белой батистовой сорочки высовывался мужской парик пепельного цвета, так густо сдобренный пудрой, что большие ошметки оной неаккуратно осели на ярком бархате камзола и припорошили изысканный узор покрывала.
Варенька инстинктивно отпрянула, предполагая, что в комнате, точно, где-нибудь за ширмой прячется очередной соискатель внимания знатной дамы. Наверняка он следит за ней и уж точно, ее нескромное любопытство не укрылось от его взора. Как неприятно! Что о ней, о княжне Варваре Полетаевой, могут теперь подумать!? Любопытная сплетница, да еще, – тут Варенька припомнила свои давешние подвиги, совершенные в присутствии Александры Васильевны, – да еще не воздержана на язык, и до крайности наивна. До крайности! Да, что и говорить, откровенная дурочка. То-то пойдет молва!
Так бы Варенька себя грызла и грызла, да за дверью послышались шаги Анны Степановны. Варвара постаралась овладеть собственными чувствами – нельзя, чтобы еще и камер-юнгфера составила о ней ложное представление. Ведь Варенька всеже не дурочка, чтобы там не говорили.
– Ну вот и я, – возвестила Протасова.
Варенька сделала книксен.
Протасова снова внимательно на нее посмотрела, но спросила только, как поживает маменька.
– Спасибо, здорова.
– Вот и славно, – проговорила Анна Степановна, – ты иди теперь. Да слышишь, княжна Варвара, про империал, что Погожев дал для цветка – никому.
Варенька снова сделала книксен и опустила глаза. На этот раз камер-юнгфера осталась ею вполне довольна.
Глава третья. Переломление несчастной воли судьбы
Зима в Петербурге выдалась на диво холодная. Весь январь выла вьюга, от которой замерзали окна и трещало в углах. Печи, как не топи, не давали достаточно тепла, чтобы обогреть графские хоромы, что на Невском возле моста через реку Мойку.
Этот дом был построен еще прадедом – сподвижником самого Петра Великого и ярым сторонником всех его прозападных идей. Мало кто из природных аристократов в те времена поддержал молодого царя, но боярин Погожев поддержал, видя в них только доброе. Оттого был в большой милости и в доверии самодержца. Отсюда и капиталы, семьей нажитые. Отсюда и графское достоинство, закрепленное за семьей на вечные времена. Конечно, и до Петровских времен Погожевы были не бедны. Кроме обширных имений с хорошей черной землицей и вольготными выпасами для скота, были у них еще и промыслы солеваренные. И это именно оттого Погожевы Петровские реформы так живо восприняли, что видели в оных возможности для расширения промысла и торговли. Так оно и произошло.
Но Погожевым недолго плодами реформ дали насладиться. При Екатерине Первой предприятие прадедово отписали в казну – и вся недолга. Однако же то, что успели поднакопить Арсений Федорович, а за ним и Федор Арсеньевич, никуда не делось, а сыновьями, приученными к трудам и рачительности, было только приумножено. Вот оттого и особняк большой каменный Погожевский был чуть ли не самым первым в Петербурге – дань моде, вложение капитала и услуга короне, ведь не всякий вельможа из новоявленных мог себе позволить каменное строение, а императорский дом ой как ратовал за то, чтобы сделать Петров город истинно европейским и блистательным.
Алексей Васильевич стоял у высокого стрельчатого окна и сквозь кружевные узоры на стеклах смотрел на замерзшую, точно витязь панцирем покрывшуюся, реку, на качающиеся под ветром заиндевелые ветки деревьев, на закутанных по самые глаза прохожих, и в голове у него все яснее выстраивался план, который он сам про себя называл «Переломление несчастной воли судьбы». «Преломление» сие графу было совершенно необходимо, потому что вовсе ему не было никакого резону уезжать из Питера и становится вслед за дядюшкой деревенским помещиком, не знающим иной жизни, кроме той, что вяло течет в округе. Однако ж несказанно трудно было спорить с судьбой, и он чуть было не спасовал. Спервоначалу, это в тот самый день, как наткнулся на холодный прием при дворе и узрел множество затылков прежде почитавших честью водить с ним дружбу людей, Погожев впал в совершенную растерянность и даже слезу пустил, сбежав прямо с того памятного куртага в ближайший трактир.
Здесь его встретили куда любезней, и предложений последовало ему множество. Две крепкие и весьма фигуристые немки присели возле стола, сделав книксен какой-то уж очень затяжной и с таким низким поклоном, что это был уж вовсе не книксен, а целый реверанс. Однако целью сих див была демонстрация своих пышных прелестей, что вполне оправдывало средства, потому что демонстрировать было что, и на минуту Алексей Васильич забыл свои горести.
Потом после не известно уж какой рюмки хорошего рейнвейну, тискал он обеих немочек и засовывал золотые им прямо за корсет. Немочки кокетливо тупились и каждый раз говорили «битте», а потом уж лопотали на своем немецком, коему Погожев был выучен плохо, и оттого немочек еле понимал. Но что ему было до того. Какая разница чего они там стрекочут. Гораздо действеннее было для него одно слово, произнесенное по-русски.
– О, Полетаев! – Вскричал некто из глубины трактира и поднялся навстречу молодому князю, только что вошедшему с мороза.
Алексей Васильич поднял на него глаза и долго всматривался, почему-то ему казалось, что князь Полетаев должен был быть непременно с сестрой. И Варенька вроде бы и правда улыбнулась ему из-за плеча брата. Но потом он понял, что то была не Варенька, а трактирщица, и как только мог спутать! Да и что может делать молодая княжна в трактире? Глупость какая-то. Тьфу!
Постучал кулаком по столу. Потребовал, чтобы Гретхен или Амалия принесли ему еще вина. Одна из них встала – Гретхен или Амалия он и знать не знал. Но вроде бы Гретхен потоньше в талии, а Амалия покряжистее и вся в веснушках. Впрочем, может и наоборот. А как определить какова та, что ушла за вином, коли она ушла, ее уж и не спросишь, Гретхен она или Амалия. Погожев медленно повернулся к фройляйн, что осталась с ним за столом и теперь водила пальчиком по его ляжке, обтянутой бархатными штанами, и томно взирала то на него, то куда-то на угол поставца с расписными тарелками.
Алексею Васильичу очень хотелось спросить, Гретхен она или Амалия, но толи от томного взора, толи от шаловливого пальчика по его спине пошли мурашки и в паху произошло некое изменение. Гретхен или Амалия узрев сие, крепко схватила его за запястье и потащила куда-то, и, он точно помнил, что пошел за ней, но по пути взглядом наткнулся на князя Полетаева, который ужинал в дружеском кругу – без всяких там девок. Полетаев, как назло посмотрел прямо на графа и в чертах его граф увидел что-то знакомое до боли, что-то Варенькино, и оттолкнув Гретхен или Амалию, повернул к двери.
Впрочем, это ему казалось, что он пошел. На самом деле, Полетаев и его сотрапезники почти выволокли графа за дверь, нашли для него извозчика и даже заплатили за перевозку насмерть пьяного Погожева в родное гнездо. Но этого ничего Погожев уже не осознавал. Даже наутро, перебирая в мыслях подробности событий предыдущего дня, он мало что мог припомнить о своей попойке. Только иной раз всплывали в его памяти глаза князя Полетаева, так похожие на Варенькины и граф понимал, что что-то с ним такое связано, но вот что…
Чему и удивляться, в голове у графа царил такой сумбур, что и не мудрено. То ему мнился внимательный лучистый и величественно холодный взор самой императрицы, которая оторвалась от разговоров с Потемкиным и смотрела на него все то время, пока он проделывал путь от дверей парадной залы до ее возвышения. То он вспоминал сверлящий взгляд Циклопа. То вдруг переключался мыслями на придворных, что вежливо раскланивались с ним и даже улыбались, но все издалека, как будто он был чумной. Смотри, уж похоронили! А давно ли личики делали заискивающие и кланялись низко, ниже даже чем Гретхен с Амалией. Ну до чего ж лживые морды! Тьфу. Показать бы им. Вот, чтобы все они увидели, от кого нос воротят! Ведь, если разобраться, то две трети из них новорощенные аристократы – ни породы , ни особых достоинств. Он-то не в пример этим выскочкам, исконный боярин. Погожев!
Ничего! Он еще возьмет свое! Утрут носы и снова побегут в ножки кланяться. Дайте только срок.
Вот тут граф и задумался по-настоящему. В конце концов, государыня только женщина. Он хорошо рассмотрел ее глаза тогда, после их ночи. Глаза ее, когда она смотрела на него, коленопреклоненного, сверху вниз были полны надеждой, и столько в них было чувств – и нежность, и недоверие, и даже опасение полюбить так, что забудешь все на свете. Такая любовь, говорят, связывала ее с Григорием Орловым.
Мысли об Орлове невольно навели Погожева на воспоминание о подаренном некогда государыне графом большущем алмазе, названном в честь дарителя. Ходили слухи что подарок, хоть и был сделан к именинам, а всеж имел под собой еще одно основание – некую размолвку произошедшую между Екатериной и Орловым по причине любвеобильности последнего. Говорят, тогда Екатерина его простила. Государыня все же женщина, а женщины любят подарки, что коронованные, что и не коронованные, все равно.
А почему бы не преподнести государыне коллекцию драгоценных каменьев и минералов – раз она такая редкостная, так пусть ее величество тешится, подумал граф. Но, подумав еще немного, принял иное решение – нужно из минералов и драгоценных каменьев нечто такое соорудить, чтобы на всю столицу прогреметь. И красотой, богатством и великолепием вещица эта должна превосходить все, что отныне и до веку подарят государыне. Этим замыслом поделился он лишь с Федотом Проскуриным, и бородач, огладив бороду, тут же впал в такую глухую задумчивость, что графу лишь только с помощью окрика удалось пробудить его.
– Говорю, поди отбери все самые дорогие каменья. К ювелиру поедем.
Федот кивнул и поклонившись графу медленно пошел восвояси. Но глаза его были какими-то точно осоловелыми. Вот тут и опять впору задуматься честный он человек или только вид делает. Но графу было не до того, и он не задумался.
После визита к ювелиру Алексей Васильевич и вовсе повеселел. И вот сам бы не ответил, от чего больше – оттого, что повидавший на своем веку разное Функ, так живо заинтересовался его коллекцией или оттого, что он впервые так близко и накоротке поговорил с Варенькой, встреча с которой, он верил, не была ему случайной. Варенька расцвела пуще прежнего. Полгода назад она уже была хороша, но нынче красота ее стала уж и вовсе замечательной. И прикоснуться к Вареньке было страшно, потому что никак нельзя было понять – настоящая она или морок, что поселился в его голове, еще не совсем проветрившейся после вчерашних возлияний.
Но это все было еще до того, как Варвара скинула шубку, а уж как скинула, то он и вовсе дышать перестал и все мысли из его головы напрочь выветрились. Что там говорил Функ, на каких настаивал кондициях, он ничего не помнил, кроме ее глаз, точеной шейки, бархатных щечек и темных кудряшек. Варенька часто дышала и медальон на тонкой бархотке словно приседал в реверансе. Темный такой медальон весь в золотых завитушках, усыпанных мелкими диамантами. В пламени свечей он рассыпался снопом искорок, отчего вокруг Варвариной и без того аппетитной груди образовалось некое подобие нимба.
Графа от таких воспоминаний аж в пот бросило. Да и что это он? Мечтая возвратить мимолетное счастье быть государыниным амантом, думает все время о другой. Да не ясно ль, что к ней ему путь все одно заказан. Заказан стараниями Параськи Вертуновской. И на что только свела его с ней горькая судьбина? Но граф все же верил в свое счастье. И нынче, стоя у окна, а так же и прохаживаясь по кабинету, продолжал раздумывать над стратегией «переломления несчастной воли судьбы».
Раздумья его, когда они шли в правильном русле, касались до предмета, который разумно преподнести ее царскому величеству. И тут он все более склонялся к тому, что посоветовала ему Варенька, а именно – к табакерке. Но таковых у государыни было многое множество. Как бы сделать такую особенную, что была бы названа любимой и непременно погожевской. Мысль была очень заманчивой, и граф напрягал всю свою фантазию, но ничего такого необычного придумать не мог. Все, как будто, было уже опробовано ранее. Зашедши в полный тупик, он велел позвать Функа, а Федоту Проскурину сказал подготовить каменья для ювелира.
– Мне бы показать чего… – робко попросил Федот.
– Ах, после, братец, после, – поморщился граф, – и без тебя голова кругом. Потом покажешь.
Поджидая ювелира, Погожев продолжил расхаживать по кабинету, как вдруг услышал, что за спиной распахнулась дверь. Стройная фигурка в светлой материи вплыла в комнату. Степанида.
– Ну, чего тебе, красавица?
– От обоза прискакали.
– Что говорят?
– Что, должно, не менее недели придется ждать декораций-то. Да уж актеры сильно померзли. Не велишь ли хоть бы хористам да балету ехать вперед, оставив декорации.
– Вздор! А кто присмотрит? Там костюмов и машинерии на великие деньги, а ну разворуют дорогой.
– Воля твоя, батюшка-граф, – раскраснелась Степанида, – а, я чай, они живые люди. Померзнут дорогой, так болеть еще начнут. А с больных-то тебе какой прок.
