– Вот, значит, как, – Погожев пригладил волосы на затылке, – а я-то все думал, чего вдруг такая перемена.
Вздыхая и закусывая губы, Алексей Васильевич пересказал Сегюру всю историю с письмами. Покраснел, когда сказал, что сегюрова письма даже и не видел. Оно небось так и лежит в неразобранной горке у него на столе в барском доме в сельце Погожем. Глупо повел себя Алексей Васильевич, неаккуратно и вовсе не по-европейски. Посланник имел право осудить. Но тот лишь рассмеялся.
– С вами, русскими, никогда не знаешь чего ожидать! Право, мне очень нравится ваш национальный характер! Что-то в вас во всех есть истинное! Пожалуй, граф, налейте нам еще по рюмке. Мы выпьем за эти ваши чудачества и за то, чтобы боги удачи помогли нам поправить дело.
– А можно поправить? – С надеждой поинтересовался Погожев, разливая напиток.
– Несомненно! – Воскликнул граф и продолжил уж после того как поставил пустую рюмку на стол, а на языке у него податливо треснула и разлилась спелым соком клюква, положенная в рот вместе с квашеной капустой, – я теперь в некоей милости у ее величества. Сущая безделица, казалось бы, но…. Ее величество оценила.
Алексей Васильевич замер в ожидании. А граф Сегюр, отдав дань капусте, вдруг потянулся к студню и, положив кусочек к себе на тарелку, понюхал, слегка наклонившись, поднял бровь и принялся отрезать ножом малую толику, дабы ее сподручно было подцепить вилкой. Попробовал, хмыкнул и продолжил есть.
– Так что ж вы сделали, – нетерпеливо спросил Погожев, у которого вдруг пропал аппетит от волнения.
– О, мой друг! Это печальная история. Но дело прошлое. Я всего лишь написал эпитафию на смерть прелестной Земиры, которую ее величество сочла удачной, и даже велела начертать на надгробии сей особы.
– Это какой еще Земиры?
– Неужели вы не помните! Это собачка. Левретка. Леди Земира, если мне память не изменяет, – дочь не менее воздушного существа леди Дюшесы. Прелестное было создание. В начале зимы она преставилась, так ее величество сильно горевали, и тогда я преподнес ей эпитафию. Она посчитала ее любопытной и довольно скоро утешилась. Зато я теперь в милости.
Алексей Васильевич вздохнул. Этакой сегюровской легкости, свойственной, впрочем, многим французам, в нем отродясь не было. Все-то он себя пилил, мучил, не знал как подступиться к тому или к этому, а вот француз, р-раз, и в дамки! Каков!
– Не вздыхайте, граф, – дружески проговорил Сегюр, – поверьте, вашему горю вполне можно помочь. Расположение к вам императрицы вернется. Слышал, скоро у вас большие праздники. Русский карнавал. Как это? Масселиса…
– Масленица!
– Кажется так. Мне говорили, что это сплошное веселье. Балы, скачки, спектакли. Подготовьте несколько своих прекрасных представлений. Надеюсь, вы привезли с собой свой театр?
– Обозом тянется.
– Так вам главное поспеть. Я же сделаю, что смогу. Поверьте, ее величество примет ваше приглашение, ну а дальше, вам и карты в руки!
***
Нельзя сказать, чтоб Алексей Васильевич был уж очень легковерен, и на то, что Сегюру удастся изменить мнение императрицы, он не очень-то уповал, разве только преставится еще какая левретка и француз снова напишет изысканную эпитафию. Но всякое могло быть. Сегюровы легкость, обаяние и живость ума вполне могли сделать свое дело. Пожалуй, стоило положиться на судьбу, принявшую французово обличье и постараться не упустить последнюю возможность исправить положение. Дело было только за театром, который он ждал со дня на день и уж весь извелся, когда, наконец, получил весточку от передового обоза – мол, завтра въедет театральный поезд в славный город Питер.
Тем же вечером, а у Судьбы все так – то она тебя не замечает, то засыпает известиями, Сегюр явился к нему прямо с бала и, дружески пожав руку, обрадовал:
– Говорил нынче о вас с ее величеством. Мне показалось, что она к вам благосклонна, хотя, право, немного дуется из-за того, что вас не было на Рождество. Мне пришлось дать объяснения.
– Что же вы сказали?
– Правду, мой друг.
– К-как же так?
Алексей Васильевич замер от ужаса. Сегюр, взглянув на него, тотчас сжалился.
– Поверьте, друг мой, правда в подобных случаях лучше всего. Ну, как вы сказались бы больным, так по этому поводу немедленно должна была бы последовать отписка, а ее не было. Стало быть, вы невнимательны как подданный, а как обыватель обладаете плохой манерой не отвечать на письма. Это для вас не лучшая характеристика.
– Но я думал свалить все на почту.
Сегюр наклонил голову и скосил взгляд куда-то в угол.
– Вы молоды. Я несколько старше, поэтому позволю себе совет. Никогда не говорите монарху, что в его государстве что-то не так и плохо работает. Пострадают люди и возненавидят вас. Выгоды от этого не будет вам никакой. В следующий раз свинью подложат, и вам уж точно несдобровать.
Алексей Васильевич слушал мудрые наставления с открытой душой, но, вместе с тем, ощущал, что от них ему становится только хуже. Он почти почувствовал, как на шее его затягивается веревка, а из-под ног вышибают подставку. Граф без труда угадал его мысли и тут поднял холеный палец вверх, отчего белый кружевной манжет эффектно возлег на темно-синем бархате рукава.
– Теперь рассмотрим ваш случай. Вы не вскрывали писем целый месяц. Но отчего? Первое – оттого, что безмерно страдали от разрыва с той, о которой грезили, вам было все равно, даже если весь мир полетит в тартарары. Второе – оттого, что пытались забыться в работе и занимались упорным трудом, надеясь плоды трудов своих некогда представить предмету страсти. И, наконец, третье – не желали ничего слышать о ненавистной женщине, которая была виной всем вашим несчастьям.
– Граф, – потрясенно воскликнул Погожев, – но ведь это именно так и было!
– Не сомневаюсь, друг мой, то состояние, в котором я застал вас в деревне, очень красноречиво указывало на все вышесказанное.
– И вы все это донесли ее величеству?
– Не скажу, что все. Ведь о вас, друг мой, можно написать целую поэму, но в общих чертах я ей поведал все, что успел.
– Стало быть, она больше не гневается?
– Вы можете себе представить, чтобы она открыто это мне сказала? Разумеется, нет. Главное, что она слушала. Если б она о вас знать ничего не хотела, то тотчас бы переменила тему. Учтите, что при ней как всегда был этот несносный человек.
– Потемкин?
– Когда вышла государыня, он тотчас припал к ее руке, но вовсе не для того чтобы поцеловать, а лишь из любопытства, надела ли она какой-то там перстень, который он положил для нее в ящик Амура. Держу пари, в его кармане всегда есть ключ от ее спальни.
– Ну, вообще-то говорят….
– Не продолжайте, на вас ваши высказывания могут наложить некую ответственность, ведь это дело, скорее политическое, а я все-таки посол. Посему, лучше молчите. Когда, кстати, вы ждете театр?
– Уже завтра.
– Так поговорим лучше о нем. Что вы собираетесь представлять?
– Я думал, может какую пьесу самой государыни.
– Возможно, – раздумчиво протянул граф. – Я почту за честь быть в сем деле вам советчиком и сам еще подумаю над тем.
– Если б вы знали, как я вам признателен!
– Не торопитесь, друг мой, это все еще впереди, – Сегюр собрался уходить, но на полпути к дверям вдруг остановился и по-обыкновению снова поднял палец вверх. – Ящик Амура, кстати, совсем неплохое название для вашего представления. Образованным дамам всегда нравится что-то эдакое в античном стиле. А уж мужчины будут вдвойне вам благодарны, если вы оденете хорошеньких актрис древними гречанками или римлянками. Благоприятные отзыва, по крайней мере, я вам гарантирую.
Улыбаясь и пожимая дружески протянутую Сегюром руку, Алексей Васильевич вдруг почувствовал легкий укол совести. Совсем небольшой укол совести, но этого достало, чтобы погожевское рукопожатие вдруг совсем ослабло, хотя руку он у Сегюра не отнял, а так и стоял с протянутой правой, левую же возвел ко лбу и стукнул по нему кулаком. Он вспомнил вдруг Вареньку. Морозный день. Они стояли возле двери ювелирной мастерской Функа и разговаривали о совсем ничего не значащих вещах. Он нес околесицу в надежде задержать ее хотя б еще на минуту. Она что-то ему передала.
– Ящик Амура, – простонал граф Погожев, чем вызвал благосклонный взгляд графа Сегюра.
– Вижу, мой друг, вы уцепились за эту идею.
– Не в том дело, граф! Вернее идея превосходная, но я кое-что забыл. Если б вы могли оказать мне одну услугу….
– Для вас все что угодно, друг мой.
– Так вот. Я сейчас все расскажу вам. Этот ящик Амура он ведь у меня. Мне дала его одна особа.
Сегюр был озадачен.
– Ящик Амура самой государыни?
–Боже сохрани, граф! Это игра такая. Я вас посвящу, – и Погожев рассказал, что в данном случае скрывается за этим сочетанием слов.
– Угу, – задумался Сегюр, – но я чем могу помочь?
– Я просто передам вам сию вещицу, чтобы вы могли пустить ее дальше. Мне пока не надлежит показываться при дворе, а задерживать надолго сей посланец я не должен. Вы на свое усмотрение распорядитесь им и, если хотите, так ничего можете не класть.
– Ну, отчего же! Идея мне нравится. Я положу в него дешифровку писем некоторых англичан из торговой компании, думаю это подношение будет небезынтересно государыне.
– Вы шутник граф. Ну, беретесь?
– Я ведь уж сказал, что готов это сделать для вас, да мне, признаться и самому любопытно.
Не иначе, есть кто-то у графа Сегюра на сердце, подумал Алексей Васильевич, бросаясь вверх по лестнице в свою спальню. Посланец стоял возле зеркала, кажется на том же месте, где и был оставлен несколько дней назад. Погожев даже не удосужился его открыть, надо хоть теперь это сделать.
Перстень светлейшего светлым пятном выделялся в коварной полутьме ларчика, но и он не смог заслонить собой того, что граф увидел. Не мечтал, а увидел. Подумал, что ошибается, но потом снова вспомнил и узрел точно наяву сноп бриллиантовых искорок на высокой Варенькиной груди. Она тогда подошла к нему поближе, и он хорошо рассмотрел этот медальон. Но ему ли он предназначался? Не может быть, чтобы у такой красавицы до сей поры не было кавалера. Болтали что-то про князя Комарицкого, припомнилось тут, но Погожев, как не напрягался, не мог представить себе этого шута горохового с аршином пудры на физиономии рядом с Варенькой – свежей, искренней, и чуть смугловатой.
А вот уж дудки! Не получат он Вареньку. Не получит никогда! И Варвара не зря положила этот медальон в коробочку прямо тогда у ювелира, не заранее, нет, тогда, а прежде, как раз перед тем, подошла к нему поближе, чтобы он смог ее как следует рассмотреть. Да только верить ли такому счастью? Чай, не безмозглая она девица, чтобы связаться с ним? Кто он? Опальный, жена на шее пудовым камнем повисла. Но ведь Варвара все это знала. Знала и подошла, а потом положила в коробочку медальон.
Граф казался себе вором, когда вынимал драгоценность из ларчика. Руки его дрожали, пальцы не хотели слушаться, но он все-таки взял медальон. Взял и прижал к груди, уверенный, что никогда с ним боле не расстанется.
Глава четвертая. Печальная Венера
В эти несколько месяцев, что прошли со дня смерти генерала Ланского, Екатерина Алексеевна чувствовала себя как никогда одинокой и усталой. Не было такого ранее, чтобы нарушала она свой привычный режим, чтобы откладывала дела на потом. Но когда умер Ланской, случилось и это. Правда, ненадолго она позволила взять верх слабости. Быстро собрала волю в кулак, и зажила прежней жизнью. В шесть часов утра у нее всегда был подъем, сразу после подъема кофий со сливками и печеньем. Далее работа с секретарями, просмотр бумаг, писем, депеш. Потом легкий завтрак, прогулка, прием просителей. Сызнова секретари, бумаги, проекты, реляции. Она во все входила, в каждую мелочь. С каждым говорила заинтересованно, давая понять, что она ценит рвение, но и провести себя не даст.
Деньги. Всем были нужны деньги. Всем хотелось побыстрее и поболе нахватать, а казна и так не в лучшем состоянии. Один лишь человек за всю ее жизнь был по-настоящему сердечен и бескорыстен, Саша Ланской. Один он разделял все ее тревоги и заботы, не требуя и не желая ничего себе, не запуская лапу в государственные финансы и не встревая ни в какие интриги. Всегда говорил, что награда ему она сама, Екатерина. Вот оттого она и тужила по его ясным глазам и доброй искренней душе. Крепкое ладное тело, что ж, поведи она только взором, и к ногам ее бросится любой, кого б она не захотела. Бросится, но не будет предан ни телом, ни душой. Так уже было не раз. Орлов, Потемкин, Корсаков. Все они оказались не в пример Сашеньке вероломны. А так хотелось верить. Так хотелось!
И вот однажды ей показалось, что она снова может быть счастливой. Снова будет желанной и единственной. Снова почувствует себя только женщиной, а не источником, что питает небеса, проливающие золотой дождь над теми, кто в фаворе. Тогда на куртаге она увидела глаза графа Погожева, и ей вдруг на минуту показалось, что перед ней ее Сашенька. Ладный, веселый, влюбленный, не упускающий случая обнять ее и покрыть поцелуями лицо, шею и декольте, если они оставалась наедине.
Тогда она поверила искреннему, как ей показалось взгляду, расслабилась в жарких объятьях, позволила себе думать, что опять вдруг вернулась к ней молодость, резвость и прежний любовный пыл, что так привлекал поклонников. Да и как не расслабиться, как не поверить когда страсть молодого графа пылала с таким жаром, который нельзя изобразить, не чувствуя расположения и не ощущая горячего желания владеть именно ею, а не какой-то другой женщиной. А вот, поди ж ты, оказалось, можно было все изобразить, – и страсть и томление в груди и нежность, – лелея в сердце совсем другой предмет обожания.
Когда Марья Саввишна рассказала про роман Погожева с Прасковьей Вертуновской, Екатерина немедленно велела призвать сию деву и взглядом ревнивым вцепилась в ее лицо, придирчиво оглядела фигуру, точно в первый раз видела. И осталась недовольна. Государыне показалось, что Создателя, одарившего Прасковью столь щедро упрекнуть не в чем. Ничего он не забыл дать ей, всего было отпущено вдоволь и полные округлые формы были у Прасковьи, и белая румяная кожа, и любовный темперамент, о котором Екатерина судила по взору, быстрому, жгучему, но вместе стыдливому.
Невольно императрица перевела взгляд на свое отражение в зеркале и, сердце покатилось в пятки. Еще утром смотрела она на себя, и казалась все той же юной девицей, только что соскочившей с норовистой лошадки, унесшей ее далеко в поля, и, к неудовольствию тетушки Елисаветы Петровны, покрывшейся смуглым румянцем от солнца и быстрой скачки. Но вот уж теперь, видя контраст с Прасковьей, она вдруг ощутила на себя груз всех пятидесяти пяти лет, и поняла, нет, не могла быть страсть графа истинной, огонь его пылал не для нее, для другой. Другую воображал он в объятиях своих, когда ласкал ее и шептал нежные слова. Ну так что ж, пусть ее и получит.
Оженив и отправив от двора графа Погожева, императрица быстро забыла о нем и все грустила о Сашеньке, как вдруг ей о графе напомнили. И самым неожиданным образом. Да и кто! Сегюр! Граф де Сегюр, который приехал в Россию, склонить императрицу на союз с Францией.
Правду сказать, Екатерина не любила, когда в ее дела вмешивались, и миссия Сегюра была ей понятна с самого начала, еще до его приезда. Отговорить императрицу от дальнейшего продвижения на юг и убедить не трепать границ Блистательной Порты, – вот для чего ехал он в Петербург. Но Екатерина была тверда в своих намерениях и планах, потому Сегюра особенно слушать не собиралась, хотя и приняла со всеми причитающимися почестями.
Он же, к чести сказать, не спешил интриговать и «наставлять императрицу на свой путь», а вопреки ожиданиям ворвался вихрем в светскую жизнь, закрутил множество романов и живо заинтересовался русской стариной. Таков уж он был, граф де Сегюр – любознательный путешественник, увлекающаяся натура, дамский угодник, гурман, поэт, словом, человек, жадный до удовольствий жизни, хотя, конечно, вольнодумец.
Поговорив с ним полчаса, императрица уверилась, что граф нисколько не скрывает своих взглядов, довольно опасных и неуместных, на ее взгляд. Однако Екатерину это не слишком пугало, потому как они, по ее разумению, в России прижиться никак не смогли бы, хотя и были б ей отчасти даже полезны. Уж слишком мало ценили русские сами себя. Человеческое достоинство было для большинства пустым звуком. Иные вовсе не видели в простом человеке личности. Хотя, что в простом! Дворянин, забыв о чести, воровал, драл крепостных, бездельничал, вместо того чтобы выполнять высокую возложенную на него Богом миссию провещать, блюсти своих людей, приучать их к культуре, внушать доброе, и служить примером честной жизни.
И каково ж было удивление государыни, когда услышала она восторженные слова Сегюра о графе Погожеве, который в имении своем, что в ста пятидесяти верстах от стольного города Питера, завел такой удивительный театр, какового некоторые идеи и придумки с гордостью воспринял бы любой парижский или итальянский. Следя за восторженной речью Сегюра, Екатерина испытала нечто похожее на гордость. Меценат, просветитель, образователь своих крепостных граф Погожев, стал вдруг для нее на одну планку с Руссо, которого она хоть и не любила, но идеями коего питалась, разрабатывая свою линию в воспитании внуков.
Тотчас после ухода посла, она повелела Безбородко писать Погожеву в деревню письмо, где о милостивом прощении и речи не будет, но будет приказ вернуться в Петербург для представления спектаклей, что само собой подразумевало и милостивое прощение. Однако граф не явился. Это сильно ее раздосадовало, хоть она того не показала. Отчасти из-за того, что тут было задето ее женское самолюбие, отчасти из-за удивления, что граф нашел возможным перечить ее воле – это было ей странно и непривычно и поселило в голове мысль, уж не был ли и граф Погожев этаким вольнодумцем, на французский манер. Тогда уж, Бог с ним, пусть и вовсе не едет.
И вот, когда она о нем вдругорядь позабыла, он неожиданно и появился. Не каялся, ни о чем не просил, не бросал на нее испепеляющих взглядов, а все же пришел на куртаг лишь ради нее, она это хорошо поняла, потому что ни на кого другого он не смотрел, по прочим дамам и взглядом не скользнул, но стоял в стороне и все ждал, когда она позовет, а не дождавшись ее призыва, ушел и больше не показывался при дворе. Невольно она отметила сколь любопытно для нее его поведение. И где-то в глубине сознания мелькнула у нее мысль, а может в ее жизни зарождается новый, наверное уже последний роман. Однако мысль эту она быстро отбросила, два раза в одну воду не войдешь. Да и светлейший уж кого-то ей нашел и кажется собирается представить как только она сочтет возможным прекратить траурный пост в своей личной жизни.
Екатерина Алексеевна и не заметила, как мысли ее переключились вдруг на Потемкина, который уж скоро должен был прийти. Впрочем, светлейший бывало что и опаздывал, не являлся в оговоренный час, иногда и совсем не приходил, зато в другой раз мог прийти внезапно, когда она и не ждала. Все дозволено было ее ближнему другу, дорогому воспитаннику, как она его сама называла, соправителю, как считала подвластная ей страна. Она знала о чем болтают у нее за спиной, но в ее сильной независимой натуре ничьи досужие домыслы о сем предмете не вызывали ни малейшего протеста, ибо они касались Потемкина, а то человек особенный. Он умен, силен и отважен. У него деловая хватка, а своим натиском он способен опрокинуть сопротивление любого существа, будь то человек или дьявол. Он и ее умел во многом убедить. Во многом, но не во всем.
Не понимала и не принимала она его любовных связей с племянницами. Уж слишком цинично попирал светлейший устои христианской морали. Было в сих связях что-то порочащее, вредное и грязное. Может быть из-за них, из-за этих связей она и отказалась тайно венчаться с ним. Отказалась, и как показало время, была права.
Светлейший всегда был большим охотником до женского полу, а уж с течением времени и вовсе превратился в невоздержанного сластолюбца – без всякого сокрытия везде и всюду возил целый гарем прекрасных женщин, как дворянок, среди которых были и дочери весьма известных фамилий, так и девиц малопонятного происхождения. Тут были и бессарабки, и турчанки, и волошанки, привезенные им из южных походов. Были и крепостные девки из смоленских имений и Малороссии, да и Бог знает, может даже цыганки какие-нибудь были, это не вызвало бы ни у кого удивления.
Однако Екатерина все ему спускала – где большой человек, там и большой размах. Во всем. Во всем Потемкин был ненасытен – в еде, в постельных радостях, в тратах, в желании обладать всем, что только есть на свете дорогого, красивого, важного и необычного.
Племянницы его девицы Энгельгардт стали одна за другой подрастать как раз когда он вошел при ее дворе в силу. К тому времени они осиротели, и Потемкин взял их в Петербург в свой дом. Одну за другой вывел в свет, обеспечил, дал хорошее приданое и выдал замуж. Но прежде каждая стала его наложницей. Екатерина хорошо помнила всех их, и каждый раз удивлялась, как те с таким спокойствием выносят подобные вещи. Но, снова поглядев на Григория Александровича, некогда и ей сердешного друга, понимала, нет и не будет в свете такого удивительного молодца с подобной выправкой, разумом во взоре, с таковою живостью и силой в движениях.
Племянницы молились на него как на Бога, обожали безгранично и готовы были для него на все, что и не удивительно, ведь это он вытащил их из глуши и безвестности, он сделал их светскими, богатыми, желанными в любом доме, принятыми в кружке самых знатных и блестящих дам России. С возвышением Потемкина сразу четыре золушки Энгельгардт стали прекрасными принцессами, партии для которых выбрал сам дядюшка. Варвара, именуемая Варенька Сладкие губки, отдана была за князя Голицына, Татьяна за князя Юсупова. Когда же подошло время Александры, то тут уж сыграли роль интересы российской короны в Польше и племянница светлейшего была предложена самому канцлеру Браницкому. Тот не отказался от золотой невесты, за которой было дано столько, что и сам король не отказался бы. Санечка, как звал ее князь, была самой верной его обожательницей и каждую зиму проводила с дядюшкой в Петербурге, тогда как летом жила в своих малороссийских имениях. Была она в Петербурге и теперь, когда самую младшую флегматичную красавицу Екатерину дядюшка наконец-таки отослал к мужу графу Скавронскому, тосковавшему по законной половине в Венеции, куда был отправлен в качестве посланника.
Санечке Потемкин всегда был рад. Приставлял к ней попечителем какого-нибудь из своих секретарей, а иногда возил с собой к императрице. Екатерина Алексеевна и теперь бы не удивилась, войди он к ней со своей любимой Санечкой. Впрочем, Санечку Екатерина Алексеевна и сама жаловала больше, чем других. Оттого что видела как этой провинциальной девушке, разумной, но все-таки робкой, трудно даются первые шаги в высшем свете. Глядя на нее, она не раз вспоминала маленькую Фике, из захолустья крошечного Цербста, попавшую в самый центр пышного, развращенного и лицемерного двора. Тогда ей тоже было трудно, куда труднее, чем Санечке, за каждым шагом которой следил добрый, хоть и деспотичный дядя.
И все же она отличалась от сестер. Варвара и Татьяна, попав в большие старинные семейства, порвали порочную связь навсегда, Катерина отдавалась дяде по недалекости, да еще из боязни обидеть. И лишь Александра любила этого человека истинно и страстно, признавая все его достоинства и прощая все недостатки. Она сама обладала развитым умом и обостренной чувственностью, которую не скрывала, считая, что ей в ее положении уж нечего скрываться. Она не была лицемеркой, и может быть как раз это так нравилось в ней Екатерине. Иные, она слышала, говаривали, что Санечка ее, Екатерины Алексеевны дочь, подмененная, некогда Павлом. Императрица даже не велела такие слухи пресекать, так они были глупы и несостоятельны. Основаны-то лишь на том, что Александра и Павел одногодки, да на всегдашней радости, с которой Екатерина Алексеевна встречала Санечку.
Радость эта была не случайной, Александра всегда умудрялась разрядить напряжение, которое вдруг возникало в ее отношениях со светлейшим, забиравшим себе все более воли. Оттого вовсе не плохо было бы, если б и сейчас он привез с собой племянницу. Екатерина вздохнула, еще раз просмотрела бумаги, о которых собиралась говорить, разложила их по порядку на своем рабочем столе и тут услышала стук каблуков за дверью. Прислушалась. Один пришел. Ну что ж, разговор будет не из легких.
***.
– Что опоздал, князь Григорий Александрович, – спросила она, повернувшись вполоборота, отчего ее профиль в свете ярко пылающих свечей отчетливо высветился на фоне темной бархатной портьеры.
Виновные бывало трепетали, коли она становилась таковою, Потемкин ничуть не смутился. Он был столь возбужден, что казалось не уловил настроения императрицы.
– Ты, чай, не слыхала еще, матушка, анекдотец-то наш последний? – Бодро осведомился он.
Екатерина все знала, но сделала вид, что ничего не слышала.
– Так, стало быть, будет мне, чем тебя позабавить, – продолжил Потемкин тем же тоном, подходя к повелительнице и прикладываясь к ручке.
Она величаво кивнула, словно подавая сигнал, что вполне готова слушать.
– Помнишь ли ту актрисулю французскую, что на днях была посажена под арест в Дирекции театров.
– Ту, что Степан Стрекалов в чем-то заподозрил?
