Виктор Некрас "Метель"

– Куда ты сейчас, кадет? – под козырьком фуражки глаза офицера смеялись.

– В корпус, ваше благородие. Разрешите идти? – лихо откозырял кадет и дождавшись ответного козыряния старшего лейтенанта, крутанулся через левое плечо, подхватил рундук и зашагал по набережной.

Впрочем, отошёл он недалеко – до Большого проспекта от гавани было рукой подать, а там всегда можно поймать ваньку и тогда до Корпуса прямая дорога. Поэтому спешить было некуда – когда ещё выдастся время для прогулки. Он остановился у парапета набережной, поставил рундук на брусчатку и глянул по сторонам.

Направо во всю ширь за кроншпицами распахивалась синью Маркизова лужа – какой простор! И какая теснота после Северного моря, даже и после Балтики и Беломорья. Над заливом быстро таяли облака – короткий летний дождь уже прекратился. Налево – шпиль Троицы[4 - Церковь Святой Живоначальной Троицы в Галерной гавани.] вздымался среди доходных домов Большого проспекта, прямой перспективой уходящего через весь Васильевский остров до самой Первой линии и Биржи. Если приглядеться, то можно и разглядеть в конце перспективы колонны Стрелки – едва видны над кровлями. В самом начале проспекта рядами стояли извозчики – ждали пассажиров, заранее зная время прихода «Елизаветы», съезжались со всего острова, спорили из-за очереди, кому первому брать пассажира. Пароходом из Кронштадта приезжал обычно народ денежный, и среди извозчиков Васьки было делом чести подхватить пассажира с «Елизаветы».

А прямо…

Прямо – на самом парапете, подобрав ноги к себе, словно уличник с Обводного, сидел мальчишка в форме их корпуса – мундир на груди нараспашку, фуражка сбита на затылок, сидит в опасной близости от края парапета, вот-вот и свалится за него, в воду залива. И, мечтательно щурясь, смотрит в морскую даль, туда, где едва виднеются в туманной летней дымке Кронштадт и Петергоф.

Ну и кто бы это мог быть?

Гадания были излишни.

Кадет Смолятин весело улыбнулся и окликнул:

– Грегори!

Мальчишка вздрогнул, обернулся, увидел Власа и расплылся в улыбке.

2

Дилижанс для Грегори стал уже делом привычным, не то, что в прошлом году – не в новинку, если за неполный год едешь в третий раз. Но дорога радовала по-прежнему, и попутчики вновь, не сговариваясь, пустили мальчишку к окну. Благо ни ровесников, ни ребят помладше (с ними, пожалуй, пришлось бы и местом поделиться) в дилижансе не было.

Лошади дружно волокли смоленую карету из Москвы в Петербург, и где-то около Бологого зарядил дождь – в первый день лило как из ведра, то прекращаясь, то вновь начиная. Карета вязла в колеях, качалась на ухабах, и Грегори поневоле стало скучно.

Попутчики большей частью дремали, в этом году никто не шутил, не вел задушевных разговоров, да и сами они выдались какими-то скучными.

Высокий и сутулый офицер («Платон Сергеевич, – хмуро буркнул он при знакомстве, – можете меня так и звать, кадет, ни к чему чинами считаться») с эполетами драгунского штабс-ротмистра, хмурый, худой, со впалыми щеками и каким-то костистым лицом, он почти всю дорогу спал, а когда не спал, то либо поминутно морщился, словно у него что-то болело, либо курил, отчего морщились уже остальные пассажиры. Впрочем, сидел он тоже у окна, у противоположного, и дым быстро вытягивали сквозняком. Из скупых придорожных разговоров в трактирах и дилижансе Грегори понял только, что штабс-ротмистр едет в столицу хлопотать то ли о каких-то льготах или пенсионе, то ли о переводе куда-то, но на каком основании – штабс умолчал, а спрашивать никто не стал – Грегори не осмелился из-за возраста и субординации (штабс и без того глядел на кадета недовольно, особенно на его потёртый французский ранец), а остальным, видимо, было всё равно.

Дама со сварливым лицом, по внешнему виду – барынька того же достатка, что и кадет Шепелёв. Чёрный капор и такая же мантилья, горбоносое лицо с потемнелой от возраста кожей, из-под капора выбиваются пряди пепельно-седых волос, едва заметные седые же волоски над верхней губой. («Аделаидой Христофоровной родители назвали. А ты, детонька, никак уже и служишь, с младых-то ногтей?»). Невзирая на внешность, она оказалась добродушной, хоть и малоразговорчивой, несколько раз угощала Грегори домашними пирожками – с яблоками, капустой и тресковой печенью. На штабс-ротмистра же, когда он курил, дама недружелюбно косилась, свирепо шевеля крупной бородавкой на горбатом носу. Всё в тех же скупых подорожных разговорах выяснилось, что она едет в гости к своей кузине в Выборг, а одета в чёрное потому, что муж умер в Бессарабии от какой-то местной лихорадки.

Двое – по виду купцы средней руки, не выше третьей гильдии, Пров Семёнович и Евсей Львович. Оба в добротных дорожных сюртуках, один в тёмно-сером, другой – в чёрном, в шляпах котелками. Оба бородатые, один – неопрятная борода лопатой, тёмно-русая, щедро, словно перец с солью, посыпанная сединой, рта не видно из-за густой буйной поросли. Второй – аккуратная чёрная эспаньолка и завитые усы, словно у уланского офицера – и то, и другое совершенно не шло к его круглому лицу и курносому носу. Оба с густыми косматыми бровями. Эти попутчики большей частью отмалчивалась, не обронив о себе почти ни слова – Грегори видел только, как в Москве двое дюжих мужиков, прислуга извозчичьей биржи, с натугой взвалили для них на крышу дилижансе тяжёлый кованый сундук, один на двоих. Всю дорогу оба купца то спали, то, проснувшись, и перебросившись вполголоса несколькими словами, вынимали штоф с гданской водкой, копчёную немецкую колбасу, французские булки, выпивали, закусывали и снова ныряли в сон.

Грегори, глядя на своих попутчиков, иной раз поражался, как люди могут столько спать. И изнывал от скуки. Взятая с собой в дорогу книга (десятый том Карамзина, разумеется!) была прочитана ещё до приезда в Москву, а читать её вторично не тянуло. Вообще, Грегори любил читать полюбившиеся книги и по второму разу, и по третьему. Бывало и по пять раз! Многие знакомые не понимали: «Ты ж эту книгу читал! Неинтересно же! – И ты читал. А о чём она? – Да леший её знает! – И этот человек мне говорит, что второй раз читать неинтересно!». Но удовольствие тут – через год-два, когда книга подзабудется, а читать вторично по свежему следу – слуга покорный! Такое и вправду скучно!

Когда ямщик объявил, что виден Петербург, кадет Смолятин неподдельно оживился – наконец-то! Дорожная рутина заела вконец! Он обрадованно завозился, перекладывая без нужды пожитки в ранце, сунул рядом с ними Карамзина, и захлопывая крышку, случайно задел Аделаиду Христофоровну пряжкой ремня.

– Да не спеши, детонька, – то ли она не запомнила имени кадета при знакомстве, то ли нарочно не хотела его по имени звать. – Успеешь.

– И то верно, не спеши, а то успеешь, – насмешливо хмыкнул Евсей Львович, изменив обычной своей молчаливости и косо поглядывая в окно – дилижанс уже катился по мосту через Обводный канал и замедлял ход, подъезжая к заставе. Здесь! – вспомнил Грегори прошлогодние приключения на этом месте и против воли (чего он там не видал, в самом-то деле?!) выглянул в окно, словно опять ожидая увидеть на набережной стоящего над рундуком Власа, готового к драке, и охватывающую его с трёх сторон пятерку уличников. Но на набережной не было никого, да и глупо было бы надеяться.

Год прошёл.

Почти сразу же Грегори ощутил касание, обернулся – Пров Семёнович поднял трость и лёгким толчком набалдашника в плечо отстранил кадета от окна:

– Посторонилась бы вы… эээ… молодой человек.

Мальчишка непонимающе вздрогнул, внутренне поразившись нахальству мещанина, и отодвинулся, освобождая окно, так, чтобы в него со своих мест могли смотреть оба малоразговорчивых попутчика. И поразился, настолько они преобразились – оба глядели в окно цепко и напряжённо, словно ожидая какой-нибудь пакости, могущей случиться в любой миг. И перехватил взгляд штабс-ротмистра – тот сидел, уже не морщась, и почти так же цепко смотрел на обоих купцов (хотя в то, что эти двое – купцы, верилось все меньше), засунув обе руки под шинель. А Аделаида Христофоровна зажалась в угол, словно ей что-то угрожало.

Впрочем, заставу миновали без особых помех, и почти сейчас же взгляды обоих купцов изменились – из них ушла и цепкость, и напряжённость, осталась только лёгкая настороженность. А вот Платон Сергеевич вновь сморщился, откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза, но рук из-под шинели не вынул, и (Гришка готов был поклясться!) внимательно наблюдал за обоими пассажирами сквозь полуприкрытые веки.

К чему бы это?! – недоумевал мальчишка, украдкой косясь поочерёдно на странных своих попутчиков.

К Сенной площади дилижанс подкатил через полчаса. Остановился у извозчичьей биржи, ямщик распахнул дверцы дилижанса и возгласил:

– Приехали, господа!

Первыми, опередив всех, из дилижанса выбрались купцы. Пров Семёнович рысцой бросился к ближайшему извозчику, а Евсей Львович не спешил – стоя у дверцы дилижанса, загораживал путь остальным пассажирам, пока ямщик и нанятый извозчик, кряхтя, не перегрузили сундук с крыши дилижанса на извозчичьи дрожки. И штабс-ротмистр, и мадам Аделаида не протестовали, ждали молча, словно боялись чего-то, хотя подобная наглость купчика в присутствии дворян уже граничила с оскорблением. Грегори мог бы и выскочить через вторую дверцу наружу, но, пораженный странным поведением попутчиков, не спешил – решил подождать и посмотреть, что будет дальше.

Особо ничего и не было.

Оба купца влезли на дрожки, ванька гикнул, присвистнул, зацокали копыта по брусчатке, извозчика и след простыл. И только после этого драгун коротко выдохнул, под шинелью его едва слышно тикнули осторожно спущенные курки пистолетов, и штабс-ротмистр высвободил из-под полы руку и, по-прежнему морщась вытер её о серое сукно – ладонь запотела.

Аделаида Христофоровна мелко перекрестилась:

– Тьфу ты, Господи.

Грегори же недоумевающе переводил взгляд с дамы на офицера и чувствовал себя лопоухим дураком, на глазах которого только что произошло что-то странное, но понятное всем присутствующим, кроме него.

Тем более, что так оно, в общем-то и было.

– Дивитесь, кадет? – хмуро глянул на него штабс-ротмистр и, опираясь о спинку сиденья, поднялся на ноги.

– Я… да! – Грегори всё так же непонимающе вертел головой. – А кто это были-то?

– Мазурики какие-то, прости меня, Господи, – выговорила Аделаида Христофоровна, вздрагивая.

– Да уж, – протянул непонятно офицер. – Думаю, живи сейчас Ванька Каин, он бы этим только хвост на повороте заносил. Не самого мелкого пошиба разбойнички…

– Поэтому вы – с пистолетами? – спросил Грегори, досадуя сам на себя – вот этот болезненный скелет, вылитый Кощей Бессмертный из нянюшкиных сказок, просчитал разбойников враз, а он, Грегори, ничего не заметил. Хоть и кичился зимой перед кадетами, что с Парижем и уличниками знакомство водил.

– Поэтому, кадет, поэтому, – скрипуче-добродушно проворчал Платон Сергеевич, выбираясь из дилижанса, притопнул каблуками по мостовой и опять поморщился. – Я ещё в Москве заметил, что у них под сюртуками пистолеты спрятаны, у каждого по два – американские «дерринджеры»[5 - Дерринджер – карманный американский пистолет крупного калибра, использовался преимущественно для гражданской самообороны, выпускался с 1825 года.], кажется, трудно было понять полностью. Страшное оружие в такой тесноте.

– А что им было надо? – замирая от восторга спросил Шепелёв. Он тоже выпрыгнул на мостовую со своей стороны, подхватив ранец, неторопливо обогнул дилижанс сзади и стоял сейчас около самого штабс-ротмистра, преданно глядя на него снизу вверх.

– Да кто их знает, – пожал плечами офицер, поправляя ремень, перетягивающий шинель. – Должно быть, везли в сундуке своём что-то ценное. Может золото награбленное, а то самоцветы. Думаю, что и имена их не настоящие – никакие они не Пров Семёнович и Евсей Львович. Да нам и дела нет – обошлось и слава богу. Хотя приставу, конечно, сказать про них надо бы, – Платон Сергеевич кивнул в сторону степенно приближающегося к ним полицейского.

Аделаида Христофоровна, по-прежнему мелко крестясь, торопливо выбралась из кареты, приняла корзины от ямщика и, настороженно озираясь, двинулась к широкому крыльцу извозчичьей биржи – ей до её Выборга добираться было почтовой каретой, а биржа была одновременно и почтовым ямом.

– Спутница-то наша тоже поняла, – без насмешки кивнул ей вслед офицер и снова поморщился. – Не знаю уж как, бабьим чутьём каким-нибудь, должно быть, не иначе. А поняла. На заставе уже, наверное.

– Платон Сергеевич, а вы… вы из действующей армии, должно быть? – догадался, наконец, Грегори. И почти тут же озадачился про себя – а где сейчас воюют-то? И сам же себе и возразил: «А на Кавказе?». – Потому и морщитесь? Вы ранены?!

– Воевал, – неохотно протянул штабс-ротмистр. Так говорят обычно о чем-то привычном и малозначимом. – Из действующей. А морщусь не от раны, раны мои зажили давно – язву заработал от несвежей воды да плохой пищи, пока у черкесов в яме сидел.

Он неторопливо двинулся навстречу приставу, который, поняв, что офицер ждёт именно его, ускорил шаг.

– А долго вы в яме сидели, Платон Сергеевич? – Грегори не отставал.

– Полгода, – всё таким же скучающим тоном обронил штабс-ротмистр. – Потом казачки наши выручили. Кадет, вам должно быть, нужно спешить в Корпус?

– Так точно, – потерянно выдохнул Грегори, замедляя шаг. Приключение закончилось, теперь оставалась только рутина и канцелярщина, а с ней Платон Сергеевич прекрасно справится и без него, а его, кадета, полицейский, скорее всего, и слушать не станет.

Да и было бы что слушать – это ж не он сразу приметил и пистолеты, и разбойников, а штабс-ротмистр. Что он-то, Грегори, сказать может?

Поняв, Платон Сергеевич замедлил шаг и участливо сказал:

– Не расстраивайтесь, кадет. Доведётся ещё и вам проявить и храбрость, и смекалку. Думаю, и не раз.

Подумав, Грегори козырнул:

– Так точно!

В корпусе было малолюдно – как и прошлым летом, старички, к числу которых нынче относился и Грегори, ещё не вернулись с вакаций, а гардемарины – из практического плавания.

Практическое плавание.

Как всегда, при этих словах в душе Шепелёва словно струна какая-то лопнула, он прерывисто вздохнул – не терпелось и самому в это практическое плавание, руки отполировать вальками вёсел и концами – знал уже, что на флоте так называют любые веревки – хоть штаги, хоть леера, хоть тросы, хоть шкоты. Концы, и всё тут.

Единственными, кого встретил Гришка на главной парадной лестнице корпуса, были кадеты– первогодки. Баклажки. Стайка мальчишек, лет по десять-двенадцать, лопоухие и ещё без формы, в домашнем, они настороженно и чуть испуганно оглядывались по сторонам, словно каждое мгновение ожидая подвоха от любого из окружающих.

Правильно ожидаете, баклажки, – довольно усмехнулся про себя Грегори, и от этого самодовольства ему сразу же стало противно – понял вдруг, что доволен он в первую очередь тем, что кому-то надо опасаться цука, а ему, Грегори, и его друзьям – нет.

Цукать новичков ему не хотелось, и он, задрав нос, прошел мимо них по ступеням – а баклажки, едва ли не рты разинув, провожали его взглядами.

Обрушенную в наводнение галерею восстанавливать не стали, а построили вместо нее закрытый коридор, за что воспитанники были директору несказанно благодарны. Вполголоса передавали друг другу слова адмирала: «У нас, господа, не Севастополь и не Сухум, чтобы открытыми галереями баловаться. В Петербурге пять месяцев снег, а из остальных семи четыре – дождь. А то и со снегом. Потому про открытые галереи приказываю забыть».

Забыли постепенно.

Коридор был неширок (меньше полутора сажен) и пустынен. Здесь ему даже баклажки навстречу не попались. Свежая кладка в бывших оконных проемах – выходившие когда-то на галерею окна заложили кирпичом, косые блеклые полотнища солнечного света на некрашеном ещё полу коридора, запах олифы и скипидара – где-то что-то красили и белили.

Рановато ты вернулся, Грегори, – сказал себе с лёгкой грустинкой кадет Шепелёв.

Где ж теперь мы будем перила ломать, если на Павла-исповедника яблок на стол не подадут? – сама собой пришла в голову дурацкая мысль.

Досадуя сам на себя за приходящие в голову нелепости, Грегори отворил дверь в свою спальню, сбросил ранец у кровати и огляделся. Внутри спальни ничего не изменилось – всё те же побеленные стены, кое-где едва заметно и привычно тронутые пятнами сырости и плесени, небрежно прикрытые ткаными покрывалами кровати и шкафчики с дверцами нараспашку.

Грегори забросил ранец в свой шкафчик и вышел из спальни прочь – пока не закончилась относительная свобода, можно было погулять по городу без присмотра.

В Галерной гавани, как обычно, было многолюдно и суетливо. Горланили торговки, предлагая выловленную ещё утром салаку и колюшку, хмурые дрягили волокли по сходням с барж бочки, ящики и мешки, проходили матросы – кто по делу, а кто и без дела, в увольнении, шныряли в толпе мальчишки-уличники (опять вспомнился Яшка-с-трубкой – но этого здесь вряд ли встретишь, здешние чужих не жалуют). Торопливо бежали через фарватер две лёгкие гички и длинный лакированный вельбот – к стоящим невдали на якоре двум бригам – их мачты высились над тихой водой, и такелаж свисал с них густой паутиной. Где-то далеко в морской (морской, морской! нечего тут какие-то лужи какого-то маркиза приплетать!) синеве столбом поднимался дым, и ветер сносил его к норд-весту, разносил клочьями.

Грегори забрался на парапет набережной, обхватил колени руками (два десятка розог, если заметит такое непотребство офицер! – благо хоть, что с отставкой Карцова и Овсов, и Головин попритихли) и, запрокинув голову, прикрыл глаза, дыша налетающим ветерком и время от времени взглядывая в море.

Стоял неумолчный гомон – крики, смех, скрип, плач, стук… обычная жизнь морского порта. Скоро к нему примешался стук корабельной машины, и сквозь полуприкрытые веки Грегори увидел «Елизавету», которая чалилась к ближайшей пристани.

На пароход, хоть это и диво, смотреть сегодня не хотелось. Вот кабы фрегат или хоть бригантина…

Кадет Шепелёв снова прикрыл глаза, можно сказать забылся, то ли дремал, то ли думал. И вздрогнул от окрика знакомого голоса:

– Грегори!

3

Сон не шёл.

За окошками кареты смеркалось, полупрозрачные летние сумерки, совершенно не заметные в северном краю, сторожко выползали из дремотных лесных закоулков. Карету чуть покачивало по лесным ухабам, убаюкивало.

Но сон не шёл.

Глебу вдруг ясно вспомнилось.

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind;

Er hat den Knaben wohl in dem Arm,

Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.

«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»

«Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?

Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?»

«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.»