Виктор Некрас "Метель"

«Der Erlk?nig»[6 - «Король Ольхи» (нем.). Русскому читателю это стихотворение известно в переводе В.А. Жуковского и А.А. Фета как «Лесной царь».] великого Иоганна Вольфганга Глеб впервые прочитал ещё лет в восемь, когда начал изучать немецкий. Жутковатое холодно-сумрачное стихотворение напугало мальчишку-литвина гораздо сильнее, чем рассказы вешняков[7 - Вешняки – селяне.] о свитезянках, Железном Волке и Белом Волке Белополе, о Витовтовой могиле[8 - Свитезянки – русалки озера Свитезь в Беларуси. Железный волк – литовский и белорусский фольклорный персонаж. Белый волк Белополь – белорусский фольклорно-мифологический персонаж, оборотень, прародитель белорусского народа. Витовт – великий князь литовский (1393 – 1430 гг.] – может быть, потому, что эти кощуны и басни он слышал с раннего детства вместе с колыбельными, а стихотворение это прочитал уже сам.

Может быть.

Только с год, наверное, после того вечерами то и дело вставало перед глазами – полутёмный лес, мчится всадник, ветер хлопает вьющимся плащом, дико выкачены конские глаза, фиолетовые, в кровавых прожилках, храпит конь, падает пена с конских губ, схваченных удилами. Дробно отзывается под ударами копыт мягкая, густо посыпанная прошлогодней листвой и хвоей дорога – тубут! тубут! тубут! Ветер треплет верхушки ольх, шумит листвой. Пугливый взгляд мальчишки из-под отцовского плаща. Холодная, нечеловеческая улыбка из ольховой чащи, блеск короны тёмного серебра, горящие словно самоцветы, глаза. «Дитяяя…».

Глеб содрогнулся.

Детские воспоминания давным-давно поблёкли, и Глеб, пожалуй, перчатку бы швырнул в лицо тому, кто посмел бы сказать шляхтичу из Невзор, что он, Глеб, боится Лесного Царя. И действительно не боялся – не ребёнок уже.

А только вот – накатило ж.

Сумерки.

Лес.

Дорога.

Конский топот.

Мужчина с мальчишкой.

Только что ветра нет, сумерки светлые, да кругом не ольхи, а ельник. Впрочем, с того не лучше. В народе говорят, в берёзовом лесу – петь-веселиться, в сосновом – богу молиться, в еловом – с тоски удавиться.

Глеб снова содрогнулся дурным мыслям, поёжился от крадущегося из низин ельника промозглого тумана, высунул голову в оконце кареты.

– Данила! – и ни за что на свете не признался бы себе, что отгоняет громким окриком наваждение из детских времён, внезапно подошедшее вплотную и стоящее за спиной, хмуро усмехаясь.

Глупо и стыдно в пятнадцать лет бояться того, чего боялся в восемь. Да и вообще бояться стыдно. Тем более, в пятнадцать.

Данила Карбыш чуть склонился с козел, встретился в светлых сумерках взглядом с хозяином.

– Что, панич?

– Что-то мы долго едем, Данила, – сказал Глеб изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал спокойной и не дрогнул даже на полтона. – Ты не заблудился часом?

– Да леший его знает, панич, прошу прощения за грубость, – обстоятельно отозвался камердинер, опять заставив хозяина невольно поёжиться при слове «леший». – Что-то я и впрямь дороги не признаю… Что прикажете, дальше ехать или на ночлег остановиться?

Шляхтич невольно прикусил губу – он не знал. С одной стороны, ночная дорога – удовольствие ещё то, с другой – здесь, в светлые летние ночи и коням ноги не наломаешь, и любого встречного видно хорошо, хоть человека, хоть зверя. Однако ж и отдохнуть бы не мешало – кони устали, на своих путешествуешь, не на почтовых или казённых. Да и Данила не железный, небось, уже всё седалище плоское стало за день-то, пока облучок им полировал.

– Ладно, – решился, наконец, после короткого раздумья, Глеб. – Как увидишь удобное место – останавливайся. Заночуем, да и кони отдохнут.

Едва слышно, уютно потрескивал костёр, шипело на углях вяленое мясо и копчёная грудинка, подрумянивались куски хлеба на ивовом пруте. Тонко пела вода в котелке над огнём и в тон ей многоголосо пели комары, толклись над головой пляшущим серым облаком. Где-то далеко в кустах глухо ухал сыч, а потом по лесу разнёсся протяжный низкий вопль – выпь. Должно быть, поблизости было болото. Здесь, в Ингерманланде, это не диво – тут болота на каждом шагу. Как, впрочем, и в родной Литве.

Поджаренное на огне мясо было восхитительно вкусным, хотя Глеб сильно подозревал, что дело тут не в качестве мяса, а в том, что ешь ты его на свежем воздухе, а кругом – чащоба. В высокой жестяной кружке (странно было бы в дорогу братья с собой хрустальный куверт) дымился горячий кофе – шляхтич отхлёбывал осторожно, чтобы не обжечь губы.

– Ложились бы вы спать, панич, – предложил Данила Карбыш, примостясь на козлах и кутаясь в широкополый казакин – его уланская форма вконец истрепалась и он, наконец, стал одеваться как обычный слуга небогатой шляхты. Но Данила не унывал, и по некоторым обронённым им словам можно было понять, что он уже заказал виленскому портному новую форму – тот портной, должно быть, ещё помнил, как тринадцать лет назад обшивал La Grande Armеe[9 - Великая Армия (франц.) – официальное название армии Наполеона.]. Может, даже и лекала сохранились, портные – народ запасливый. – Спите, а я посторожу.

– А надо ль? – зевнул Глеб так, что челюсть звучно хрустнула. Допил кофе и опрокинул кружку над огнём, роняя в него последние капли и кофейную гущу. – Кто тут есть-то в округе?

– Осторожность никогда не мешает, – возразил Карбыш хмуро, чуть ёжась от сырости и холода, наползающих из кустов. – Мало ль… волк, медведь, лихой человек…

И верно.

– Тогда давай-ка лучше я сначала постерегу, – оживился Глеб. – Мне спать вот ничуть не хочется, я весь день в карете то дремал, то спал, то вообще – дрых. А ты устал.

Глеб не лукавил. Его зевота была скорее притворной, а тут вдруг прорезалась перспектива посидеть у ночного костра в одиночку, да ещё за лошадьми надо было приглядывать! Какой мальчишка откажется от такого приключения?!

Данила несколько мгновений раздумывал, сомневаясь, потом решительно кивнул – должно быть, его железную натуру всё-таки утомила дорога. Полез на верх кареты, раскинул там широкий войлок, взятый с собой как раз ради такого случая.

– Да ложился бы ты в карету, – предложил Глеб со смехом, но камердинер даже не обернулся в ответ на такое кощунство. Вместо ответа он вытащил откуда-то из-под полы казакина пару длинноствольных пистолетов и протянул их шляхтичу рукоятками вперёд. Предупредил. – Заряжены.

После чего повозился несколько мгновений, выбирая удобное положение, закутался поверх казакина в плотное рядно …и скоро протяжно и ровно засопел носом, задышал во сне. Глеб несколько времени поглядывал в сторону кареты, потом и оглядываться перестал.

Несколько мгновений разглядывал пистолеты – пара одинаковых длинноствольных капсюльников работы лондонского мастера Бейта. Когда-то они были кремнёвыми, но потом неизвестный Глебу мастер вырезал кремневые замки и привинтил вместо них флаконные капсюльники. Железные накладки и кольца с травленым узором, литые набалдашники на концах рукоятей.

Пистолеты были заряжены, и даже капсюли вставлены – взводи курок и стреляй.

Глеб повертел их в руках, поочерёдно прицелился то одним, то другим в темнеющий невдали от костра куст, щёлкнул языком, словно стреляя, потом аккуратно положил их рядом с собой на расстеленное поверх коряги рядно. Успею схватить, если что, – подумал он, лёгким пинком ноги задвинул поглубже в огонь прогоревшую толстую ветку…

И замер.

Запах ли это был или шорох – он не понял, только вдруг ощутил, что рядом (сзади? справа? слева?) кто-то есть.

Кто-то большой, сильный и молчаливый.

Разбойник?

Зверь?

Или…

Кадет сипло откашлялся и подал голос:

– Не спишь, Данила?

Данила продолжал сопеть.

Спал.

Тишина стала насмешливой – так, словно этот кто-то, кто был рядом, молча, бесшумно смеялся над нехитрой и простецкой хитростью Глеба.

Шляхтич снова шевельнулся, словно тянулся к обломку ветки – подбросить в костер. Положил ладонь на рукоять пистолета – теплое отполированное ладонями Карбыша дерево, и холодное гравированные железо. Рывком вскинул пистолет и вскочил на ноги разворачиваясь лицом к угрозе (лицом? ой ли?). Второй пистолет он держал полуопущенным в левой руке, готовый в любой момент стрелять.

Тишина стала глубже, вязкая и густая, словно овсяный кисель, он глядела Глебу прямо в лицо, скалилась гнилыми зубами – вот-вот, и бросится.

– К… кто здесь? – просипел Глеб. Внезапно пропал голос, воздуха на хватало.

Кадет Невзорович трусом не был. Средь бела дня, он, пожалуй не испугался бы с этими двумя пистолетами выйти и против троих здоровых разбойников.

Но в ночном лесу, не видя противника… куда стрелять-то станешь? В первый куст?

Невзоровичу стало не по себе.

Чужое присутствие никуда не исчезало, наоборот – ощущение его стало только сильнее. Так, словно чужак теперь был не один, словно их было двое.

И почти тут же Глеб услышал едва заметные шаги – шелестела под ногами трава и прошлогодняя листва, засохшая по осени, намокшая и подгнившая весной. Кто-то шел прямо к нему, легко раздвигая ивовый прутняк, шёл легко, словно ничего не весил – ни веточка не хрустнет, ни каблук по земле не стукнет.

– Кто здесь?! – уже с отчаянием спросил Невзорович, вскидывая и второй пистолет изо всех сил надеясь, что его крик достаточно громкий для того, чтобы проснулся, наконец, Данила.

Впустую.

Данила продолжал сопеть. А этот, в темноте, в ивняке, был уже совсем рядом, в какой-то сажени или полутора.

А потом вдруг раздался голос – спокойный, негромкий, но Глеб всё равно вздрогнул и выпалил бы на звук, будь курки пистолетов взведены.

– Не стоит стрелять.

Голос был низкий и бархатистый, словно старый ловелас убалтывал молоденькую инженю[10 - Инженю – актёрское амплуа, изображающее наивную невинную девушку]. Глеб попятился, пытаясь взвести курки пистолетов большими пальцами.

Сил не хватало – пружины тугие, а бросить один пистолет, чтобы взвести второй другой рукой казалось невозможным, словно брось его – и страх победит.

Костер вдруг с лёгким треском выбросил сноп огня, осветив всё вокруг на сажень, и в этом свете из кустов вдруг шагнула на поляну лёгкая тень.

– Позвольте погреться у вашего огня? – всё тот же голос проникал в уши, словно забивая их чем-то тягучим.

Человеческая фигура оказалась в круге света – темный, почти черный плащ, сбитая набок такая же черная шапка – обычная круглая шапка, похожая на русский гречневик. Чужак подошёл к огню и, не дожидаясь разрешения, присел у огня напротив Глеба. Невзорович, помедлив мгновение, тоже шагнул к огню, опуская пистолеты – стоять дальше в такой позе было просто глупо. Опустился обратно на рядно.

Глянул на чужака.

Волосы, брови, усы и борода странного светло-серого цвета с уклоном в палевый, словно волчья шерсть, пронзительно-серые глаза, резко очерченные, словно из мореного дуба резанные черты лица, прямой хрящеватый нос. От него исходила странная, почти ощутимая, почти видимая глазом сила – не человеческая, не звериная. Какая-то иная.

– Кто вы? – спросил Глеб, сглатывая.

– Живу я тут, – невразумительно ответил чужак и умолк, словно считал, что этим ответом он сказал достаточно. Может быть, так оно и было. Протянул руки к огню, и Глеб, похолодев, увидел на тыльной стороне ладоней и на высунувшихся из суконных обшлагов запястьях ровную и редкую шерсть, тоже похожую на волчью. Опять судорожно сглотнул.

Оборотень?!

Чужак покосился на него и усмехнулся, словно мысли Глеба прочитал.

– Твой спутник не проснется, пока я не уйду, – сказал он. – Не нужно пугаться, я не хочу причинять никому вреда.

Глеб молчал, лихорадочно соображая, что сказать.

– В тебе, человек, есть что-то… – он помедлил, словно подбирая слова, – что-то знакомое, словно я видел когда-то тебя или… или твоего отца.

– Мой отец никогда не бывал в этих краях, – покачал головой шляхтич. – Когда это было?

– Давно, – обронил чужак хмуро. – Очень давно, много лет… мой народ иначе живёт, это для вас важно считать время…

Глеб уже не удивлялся, что чужак словно бы и отделяет себя от людей. Он хотел спросить ещё что-то, но тут чужак вскинул голову, глянул на шляхтича прямо, в глазах его вспыхнули огни.

Перед Глебом словно занавес распахнулся и открылся широкий и глубокий провал, замелькали перед глазами огни и тени.

В ночи дымно-багровым светом пылали факелы, тянуло горелым мясом и смолой, плескалась вода в камышах. Слышались далёкие невнятные крики на незнакомом языке, гулко и грозно звенело железо – ритмично били клинки о железные пластины. Храпели кони, топотали копытами, позвякивала сбруя.

Совсем рядом кричали, дружно, хором:

– Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

В руке тяжело лежала рукоять меча – травленые щёчки рыбьего зуба, чернённое по серебру яблоко (Глеб откуда-то знал, что оно называется именно так), клинок почти касается скругленным концом камышовой вязанки.

На пригорке около горящего костра стояли двое. Высокий сухощавый старик в белой одежде и длинным резным посохом в руке – дубовое древко, железное остриё, бычий череп с рогами на вершине. И рослый коренастый воин – кольчуга до колен, алый (багряный в темноте) плащ на плечах, высокий островерхий шлем на голове, меч у пояса – серебро, зелёный сафьян ножен, хищная серая сталь. И пронзительный, с темным огнем, взгляд зеленоватых глаз, что-то звериное в них тяжело давило, удерживало на месте.

– Всеслав! Всеслав!

Шляхтич вздрогнул, наваждение пропало, в ушах постепенно затихали крики, ржание и звон железа.

– Что это было? – помотал он головой.

– Память, – коротко ответил чужак и, видя, что Глеб не понял, пояснил. – Моя память. Ты видел глазами своего предка, которого я когда-то знал.

– Как… – мальчишка поколебался, но всё же договорил. – Как мне называть тебя?

– Здесь меня обыкновенно зовут Тапио[11 - Тапио – лесной дух (или бог) в финской мифологии.], – нехотя ответил чужак. – Но тех, кто меня знает и помнит, сейчас осталось мало… как и таких как я.

– Что тебе от меня нужно?

– Ничего, – Тапио поднялся на ноги. – Я и правда всего лишь хотел побыть у огня. Скажу напоследок – в благодарность за огонь. Будь осторожен – не всегда друг тот, кого ты таким считаешь. Даже если ты с ним на одной стороне.

– Что это значит? – Глеб озадаченно моргнул, но Тапио уже стоял в полутора саженях от огня.

– Я сказал то, что вижу и не умею выразить яснее, – покачал он головой, шагнул в сторону и пропал среди кустов, которые словно сами раздвинулись, пропуская его.

Ни шороха, ни шелеста, ни треска.

И почти тут же пропало ощущение чужого присутствия, словно тот, в кустах, видя, что разговор Глеба и Тапио закончился добром, бросился бежать вслед за чужаком. Так сторожевой или бойцовый пёс бежит за господином, когда тот уходит прочь.

Наутро дорога нашлась сразу же, быстро вывела из еловых дебрей, а ещё через какой-то час карета Невзоровича уже подъезжала к заставе на Обводном канале, где в прошлом году он сражался против уличников вместе со своими будущими друзьями.