Анна Закревская "Сезоны Персефоны: по следам Колеса"

Листья с бабочками отправились в огонь. Стало дымно и горячо. Персефона подбрасывала ещё и ещё, а когда корзина опустела, то скормила костру и её: собственные тревоги и печали также стоило отпустить на волю пламенных трансформаций.

– …что терзало и звало, станет светом и золой…

Сколь проще было бы отменить гнев, запретить злобу и уничтожить ненависть! Срезать шипы, спилить рога, вырвать ядовитые железы. А вслед за тем обречённо наблюдать, как шипов отрастает больше, рога делаются острей, а яд из опасного становится смертельным. Сколь сложнее – признать гнев, злобу, ненависть и, не брезгуя их жутким обликом, пригласить на разговор. Имея рога, овладеть искусством побеждать и без них, а яду подобрать дозировку, в которой он станет горьким, но действенным лекарством.

– …вознесётся в небеса, станет ливень и роса…

До Персефоны дошёл истинный масштаб ритуала. Весь фестиваль являлся им. Маленькое, но дружное волшебное сообщество собралось среди старинных стен, меж землёй, водой и небом, чтобы вместе прожить краткий отрезок времени согласно этим алхимическим трансформациям. Вложить в них максимум собственных сил, надежды и веры в ответный резонанс большого мира, что изнемогал под наплывом токсичных и взрывоопасных ментальных отходов. И пусть Бельтайн вовсе не её время, но одарить эту благую и отчаянную инициативу равнодушием Осенняя княгиня не могла.

– …воспарит звездой в зенит: не разрушить – защитить!..

Выкрик Персефоны взлетел над костром, словно мыслимая ею звезда – слепяще светясь и шурша снопом искр. Сама Княгиня устремилась в противоположную сторону, мягко осев на гладкие древние камни. Ритуал немедленно был подхвачен Старшей над независимыми волшебниками – та избавила Княгиню от полынного венка и, сопроводив его кратким заклинанием, метнула в огонь. Пред костром выстроилась торжественная очередь. К Персефоне метнулась Сьена, подставляя не то плечо, не то крыло, дабы госпожа смогла достойно сойти с магической сцены и вернуться в себя.

Пламя возносилось к светлым небесам, и те отвечали благословенным дождём. Дымная полынная горечь летела над горами и морем, сплетаясь с робким и сладким, невозможно прекрасным ароматом белых цветов.

Время Бельтайна. День второй: вода

Вслед за огненными процедурами по всем канонам должны были случиться водные – и действительно: на второй день фестиваля-ритуала состоялся заплыв в море.

Под лучами солнца случайным туристам, добравшимся до крепости, открывался вид не то на хиппятник, не то на киносъёмки творческой богемы – но вид этот при всей своей красоте вызывал желание тихонько пройти мимо и не оглядываться. Таковы были защитные чары, сотканные Старшей.

Истинное волшебство творилось ночью.

Восходящая луна была почти полна, и в нежном золоте её света сияли пенные кружева прибоя. В волнах меж берегом и ближним островком мелькали гибкие чешуйчатые хребты, слышался плеск и звенящий смех.

– Айда в воду! Глубина здесь смешная, – с ласковым озорством призвала Старшая.

Парад купальников и пляжных накидок окончился на полосе мелкой гальки. От Персефоны уже не требовалось выступать застрельщицей, но чутьё подсказало ей, что не все готовы с лёгкостью скинуть защиту своих одежд, даже будучи в приятной компании и в сумраке лунной ночи. Старшая не ставила наготу обязательным условием, но Персефона уже поймала незримую нить ритуала, которая нынче вела в прохладную солёную глубину, к зыбкому и блаженному равновесию мира внешнего и внутреннего.

Осенняя княгиня разделась первой. На гальку с тихим шорохом опала бисерная тесёмка излишних украшательств, следом полетела бесформенная туника выученной стыдливости. Живот Персефоны готов был соперничать с круглобокой луной, и мысль эта вдруг рассмешила её, избавив от остатков неловкости. В три шага Персефона достигла воды и, подняв тучу брызг, отправилась в крейсерское плавание. За её спиной, вопя для храбрости и от восторга, нагие тела сигали в первородную утробу Мирового океана, растворяя в нём всё, что не пожелало сгореть во вчерашнем огне.

– Русалок не щекотать! – донеслось из воды.

– И в мыслях не было, – фыркнула Княгиня, взяв курс на островок.

Глубина и впрямь оказалась мала: если встать на ноги, вода едва доходила до шеи. Другое дело, что её температура пока не слишком располагала к долгому купанию. Персефона достигла островка и, дрожа, выбралась на пологий галечный берег. В душистой тени высоких сосен проступала тропинка, ведущая к старинному зданию.

– Самостан, – прочла Персефона табличку.

Серьга-толмач, уловив незнакомое слово, послала в ответ мыслеобраз: «монастырь». Персефона тихо прыснула: ситуация грозила стать пикантной. Оставалось надеяться, что монахов тут либо нет, либо они спят, либо обрели терпимость к толпам нудистов, коим в этих краях и без того мёдом намазано.

Обогнув здание по широкой дуге, Персефона нацелилась к тому краю острова, что смотрел на открытое море и огни ночного Задара на материке. Ночь была тиха и светла, но при взгляде на монастырский сад Княгиню прохватило внезапной дрожью.

Высокий мужчина стоял меж кустов. Склонённая голова его была увенчана митрой, сложенные в молитве пальцы едва касались жёстко очерченных губ. От недвижной фигуры разило такой мощью напряжённой воли, что Персефона застыла на месте, не в силах ни сбежать, ни сотворить вуаль невидимости. Спустя десяток бешеных ударов пульса до неё дошло, что это памятник. Шумно выдохнув, Княгиня ощутила потребность присесть на каменные ступени и переждать минуту слабости.

– Простите, если потревожила, – повинуясь неясному порыву, шепнула Персефона в сторону памятника. – Я скоро уйду…

Шёпот вышел неуверенным: вопреки первому впечатлению и наперекор второму Княгиню будто примагнитило к облику человека, о котором она не знала ровным счётом ничего. Поэтому она почти не испугалась, услышав ответный шёпот:

– Можешь доджи, кад год желишь.

«Можешь приходить, когда захочешь», – перевела серьга-толмач, лишая Персефону спасительной мысли о слуховых галлюцинациях. Собственная нагота ощутилась постыдной и простительной разом, словно на приёме у врача. Окончательно запутавшись в невыразимых чувствах, Персефона вскочила с камня, обхватила живот покрепче и дала дёру обратно к воде.

***

Мирьям вновь проснулась от зова лунной дороги. Хотелось пить. Подползя к дальней стене, Мирьям сунула язык под ледяную струю и стала лакать. Вода показалась отвратительно безвкусной. Жажда не проходила. Зубы свело от холода и желания впиться в нечто тёплое и живое.

Лесная тропа легко легла под лапы. Старательно принюхиваясь, Мирьям рыскала в зарослях, но заячий дух, как назло, куда-то пропал. Обессиленная, исцарапанная, Мирьям застыла на краю скалы и обидно завыла на луну.

– Ау-у-ул, – вспомнилось ей слово.

Ягнята. Нежные и беззащитные. Никуда не сбегут. Нужно лишь быть скрытной…

Ветер в ночи переменился, и запах Мирьям не долетал до собак. Подвели овцы. Едва не оглохнув от их заполошного блеянья, Мирьям наугад цопнула за холку ближайшую маленькую тушку и рванула прочь. Ягнёнок пытался брыкаться; разозлённая Мирьям сжала челюсти на жалкой шейке и прекратила брыкание. Некстати вспомнилось, как в детстве некая Мирьям баловалась с поливальным шлангом, то наступая на него ногой, то отпуская струю воды на свободу. В пасти у Мирьям стало горячо, аппетитно и восхитительно кроваво. Вкус маленькой жизни, взятой без посредства ножа, плиты и сковородки, настолько ошеломил женщину, что она замерла у чужого забора, ничуть не заботясь о том, что лунный свет превращает дорогу в театральные подмостки.

В смутно знакомом окне вновь горел свет. Собаки лаяли далеко, и Мирьям позволила себе замешкаться ещё немного. Опустив добычу наземь, она привстала на задние лапы, прижала уши и краем глаза глянула в окно.

Одинокий мужчина сидел за столом, держа в одной руке выцветшую фотографию, а другой прикрыв глаза. На фотографии плясал блик от лампочки, но острое зрение Мирьям различило там две фигуры, мужскую и женскую, в красивых нарядах и навек остановленном моменте поцелуя.

– Похорони её, – женский голос раздался так внезапно, что Мирьям невольно выпустила когти, царапнув по стене. – Теперь, когда ты знаешь правду, похорони её в мыслях и в памяти. Не вини себя за ошибку, но и не забывай полученного урока. В наших краях много прекрасных невест, и на этот раз я помогу тебе найти достойную…

В ушах у Мирьям зазвенело. Женщина стояла совсем рядом с окном, и лица её было не разглядеть, но голос показался ей столь же знакомым, сколь и мужчина. Знакомым и – в отличие от мужчины – ненавистным. От голоса расходились гипнотические тёмные волны, заполняя собой комнату, словно мазутная плёнка – главную сельскую лужу.

В глотке Мирьям зародился низкий рык, который она с великим трудом подавила. Собачий лай стал ближе, чем хотелось бы, и Мирьям с досадой оторвалась от окна. Подхватив ягнёнка, она легко перемахнула через низкую плетёную изгородь и спустя несколько минут уже была вдали от окна, собак и чужого колдовства.

Время Бельтайна. День третий: земля

Под утро над островом Углян прошёл дождь, и на каменной площадке крепости стало сыро. Спустя пару часов солнце одолело дымку непогоды, и дождевые капли в мягких иглах пиний воссияли радужным огнём.

Выйдя из палатки, Персефона первым делом подбросила дров в негасимое ритуальное пламя, почти прозрачное в лучах рассвета. Невысокий, крепко сложенный мужчина рядом с нею сделал то же самое, а потом, учтиво поклонившись, произнёс несколько слов на незнакомом языке.

– Огонь накормлен, позвольте мне радость накормить и вас, – подсказала Княгине серьга-толмач.

В ухе у мужчины, прикрытая седой прядью, болталась такая же серёжка. Старшая независимых волшебников позаботилась о том, чтобы на пути к взаимному пониманию её подопечным встречалось как можно меньше препятствий.

– Почту за честь, – откликнулась Персефона.

На пути к шатру выяснилось, что седого мужчину зовут Нэндру, а родом он из Трансильвании. Шатёр внутри оказался больше, чем думалось при взгляде снаружи – но скромные манипуляции с личным пространством были на фестивале дозволены.

В глазах у Персефоны зарябило от разноцветья вышитых пледов и расписных тарелок. Пахло сырниками – и действительно, на блюде возлежала горка поджаренных творожных шариков, политых вареньем и сметаной.

– Божефтвенно, – укусив сырник, призналась Персефона.

– Будете в наших краях, заказывайте папанаши, – улыбнулся Нэндру.

Улыбка его была подобна солнцу, превозмогающему дождевое облако. Осенней княгине вспомнилось, что фестиваль продолжает являться ритуалом; приглашение на завтрак обрело вес неслучайности. На миг померещилось, будто она смотрит в створки трюмо, выставленные друг против друга, и тонет в бесконечности взаимных отражений.

Персефона оторвалась от сырника и склонила голову в знаке готовности слушать.

Нэндру тяжко вздохнул. Высказаться необходимо было именно сейчас и именно этой женщине, но слова не шли. Заставив себя вздохнуть ещё раз, на выдохе он признался:

– Десять лет своей жизни я выслеживал таких, как нынешний владыка Самайна…

Персефона растерялась. Нет, её не затруднит сгонять в Загранье и передать Артемису чужое запоздалое покаяние, если от этого старому румынскому охотнику полегчает. Тот вздохнул ещё раз и добавил:

– Таких, как все, ныне здесь присутствующие. А выловив, очищал.

В странном «очищал» невольно слышалось другое слово. Княгиня вздрогнула и, погрешив на трудности перевода, рискнула уточнить:

– В смысле… убивали?

– Нет, – криво усмехнулся Нэндру. – Хуже.

Сын сельского знахаря, потерявший мать и сестру в неравной драке с карпатской нечистью – мог ли он не посвятить себя отмщению? Дабы идти со временем в ногу, Нэндру окончил медицинский институт. Днём скромный молодой педиатр, ночью он скрывал лицо и превращался в стража благого порядка. С одного взгляда при беглом осмотре научился Нэндру выявлять в детях признаки двоедушия; узнав их адреса из больничных карт, он приступал к наблюдению. Ждать порой приходилось долго, но ни разу – впустую. И когда, повинуясь зову небесных тел или неодолимой магии ключевых точек календаря, в детях просыпалась и являла себя иная душа, их настигал Нэндру.

Транквилизаторы вместо святой воды, электроды вместо крестов и осиновых кольев. Подающий надежды доктор продолжал идти со временем в ногу, при необходимости не брезгуя и более традиционными методами экзорцизма.

– Я изгонял из них нечистую душу, – уронив седую голову на руки, выдохнул Нэндру.

Невозмутимость удержалась на лице Персефоны с трудом. Она знала, каково это – впервые познать свою тайную суть: словно пробиться сквозь камень к подземной реке, словно разжечь из искры крылатое пламя. Знала, как иссякают потоки и гаснут огни, щедро засыпанные колючим песком насмешек и наказаний, отвержений и обид. Или – как, отчаянно защищая себя, обращаются в цунами и взрыв, неспособные после этого ни к чему, кроме яда и пепла.

Виноват ли был трансильванский юноша в том, что встретил на своём пути лишь тех, кто уже стал яд и пепел? Виноват ли в том, что решил топтать дурманные цветы, не ожидая от них никаких плодов, кроме ядовитых?

– Это очень больно, – прошептала Персефона, сама не зная, чью боль она чувствует сильнее: доктора-охотника или тех, кого он подверг излечению.

– Я думал, что делаю благо, – голос Нэндру сорвался, в попытке вернуть самообладание он хрустнул пальцами. – Родители тех детей порой обсуждали при мне, что их бесенята каким-то чудом присмирели, стали тихи и послушны. Чудом, ха… И неизвестно, сколько бы я продолжал, если бы не встретил свою Богданку. А потом у нас на горизонте наметился первенец. И тут-то меня настигло…

Не удержавшись, Персефона глянула на Нэндру по-особому. Он обмолвился обо «всех, здесь присутствующих» – значит ли это, что и сам он…

Невероятно, но факт. Сквозь сияющий сумрак на краю восприятия зрительного и сверхчувственного Персефона разглядела под тонкой вышитой рубашкой Нэндру и отблеск двойного огня, и размытый сумрачный порез давнего проклятья. «С чем боролся, на то и напоролся», – проскочила злорадная мыслишка, и она-то Персефоне не понравилась именно тем, что в первый миг понравилась. Прикрыв глаза, Княгиня изловила мыслишку и сжала ладонь, хрустнув пальцами не хуже Нэндру.

– Однажды меня самого обрекли выбирать меж двумя душами, а я в ответ лишь посмеялся, – продолжил тот. – И не вспоминал о том проклятии, пока Богданка рожать не начала раньше срока. Как довёз – не помню. Больницу на уши поставил, да всё равно не вышло выбора избежать. Понимаю, каков он быть должен, но не могу Богданку отпустить: и сам люблю, и ребёнку мать нужна. И тут она мне – обними, говорит, крепко-крепко, укрой в себе от глазатых да крылатых, и я с тобой до края и после останусь, и сыну через тебя свою ласку да любовь подарю…

Плечи Нэндру дрожали, лица он не поднимал, но Персефона видела, как на пёструю ткань ковра падают крупные тёмные слёзы. Не выдержав, она придвинулась ближе и коснулась пальцами чужой руки. Ладонь Нэндру раскрылась в ответном жесте, и из неё на ковёр выпал багровый булыжник. Рядом приземлился серый камешек Персефониной мыслишки. Княгиня вздрогнула. Сострадание было сутью её человеческой души, в доброте её даже упрекали, так откуда это? И неужто б швырнула в того, кто кается?..

К вечеру окрестные скалы оказались украшены пирамидками из сложенных друг на друга камней. Их равновесие казалось ненадёжным, а вес небольшим, но кое-где под тяжестью высказанных тайн, покаянных признаний и неподъёмных истин крепкая скальная порода пошла трещинами.

В лунном свете камни охватила дрожь на грани вибрации и звука, трещины пошли уже по ним самим, и вскоре от каждого не осталось ничего, кроме сухой пыли и живой сердцевины, что стремительно уходила корнями в землю, а стрелой ростка в небеса.

Время Бельтайна. День четвёртый: воздух

Над крепостными руинами раскинулась пронзительная лазурь ясного неба. Свежий ветер заигрывал с флагами и лентами, перьями и длинными волосами. Звенели колокольчики в ловцах снов. На площадке воцарился утренний чайно-кофейный аромат, к которому вскоре добавился сдобный дух.

Музыканты в дальнем углу площадки погрузились в магию совместных импровизаций: чуткий слух Сьены выхватывал то жаворонковый полёт флейты, то тягучий ручей виолончели, то прохладную капель арфы. Вскоре с арфой сплелась гитара, а вслед им вступил бархатный баритон.

– Ты победил дракона в честной схватке —

Так отчего тревожен чуткий сон?

Ты видишь, глянув в зеркало украдкой,

Что часть твоей души и есть дракон…

Налетел тёплый ветер, беспечно зазвенели бусины в волосах Сьены, но она шагнула ближе к музыкантам, входя в пространство песни по колено, затем по пояс.

– Ты хочешь заглушить мой голос сталью,

Разбив, как чашу, свой непрочный мир.

Но я сильней во тьме твоей печали

И пламя гнева – мой извечный пир…

Эта песня уже звучала в ночь перед открытием фестиваля – но в тот момент, усиленная динамиками и огненными танцами, она стала заклинанием, от которого костёр обрёл чистоту и мощь ритуального пламени. Сейчас, слышная лишь тесному кругу любителей просыпаться с рассветом, песня казалась исповедью о тяжкой внутренней борьбе.

– Но мне не нужно славы и короны.

Средь рыцарей могучих с давних пор