Я пью до дна за тех, кто в море,
За тех, кого любит волна,
За тех, кому повезет…
– Помнишь такую? То ли Макаревич, то ли Кутиков пел. А то ли вместе. Хорошая песня… Нам повезет, Лучник, найдем мы твоего сына, и лодку вытащим, и часы остановим, а там гори все синим пламенем!
– Путиков, – мрачно ответил Герман.
– Что? – не понял Хава.
– Путиков это пел, я вспомнил.
– Да какой Путиков!? – смачно заржал Хава. – Это президент у нас был такой – ПУТИН! А певец Кутиков.
– Президент Кутин, а певец Путиков, – отмахнулся Лучник.
– Герман, да где ты видел президента Кутина? Говорю тебе – Путин, точно тебе говорю. Пути-нути, лапти гнути!
И заржал еще сильнее. Лучник сделал вид, что обиделся.
– Ладно, пойдем отсюда, хватит на сегодня приключений, – сказал Лучник и начал спускаться.
Хава засунул рацию в вещмешок и последовал за другом. На восьмом этаже они обнаружили других мертвых военных. Проверили огнестрел – патроны тоже все были израсходованы, а значит, и ни к чему теперь эти железки, ставшие игрушками.
– Потом надо будет вернуться сюда. С пауками, – шепнул Хава. – Получше прошариться.
– Хорошо, как-нибудь вернемся. А лучше Кагану наводку дадим. Мне Антона найти надо, живого или мертвого.
– Герман, я с тобой, куда б ты ни пошел. И черт с ней, этой Ликеркой, опостылела уже… Кстати, я давно уже уйти оттуда хотел. В Хреновое за Бобров. Тянет меня туда.
– А там-то что?
– Говорят, там коневоды мирную жизнь настраивают. И никого вокруг – мир да покой. А я лошадей страсть как люблю! Но не судьба мне видно в Хреновое, тебя вот встретил, – Хава вздохнул. – Ладно, пойдем уже сына твоего спасать.
Лучник крепко пожал могучую ладонь Хавы. Спустившись вниз, товарищи очутились на маленькой уютной улочке. Одноэтажные дома напоминали небольшие музеи-мавзолеи, стены которых были сделаны из пластика и мрамора. В далекие двадцатые эта технология считалась очень дорогой. И воспользоваться таким строением могли только весьма преуспевающие граждане Воронежа. Эти дома могли выдержать взрыв противотанкового фугаса, а преобразователи солнечной энергии делали проживание полностью автономным. И сегодня лишь слегка эти чудо-строения были потрепаны временем.
– Обязательно вернемся. Может, жить здесь когда-нибудь будем, семьями дружить…
Вскоре Лучник и Хава оказались на разбитой в хлам улице. Дома здесь были куда проще! Построенные из обычного кирпича, они представляли унылую картину. Люди, жившие, вернее, выживавшие здесь до организации динамовской локации Смерти.net и центральной Ликерки, пытаясь согреться холодными зимами, сжигали все, что могли. Некоторые хибары были заколочены железными щитами, а заборы окутаны колючей проволокой. В воздухе парил сладковато-тошнотворный трупный запах, хотя трупов видно не было. За исключением лишь одного, висевшего на металлической трубе вверх ногами скелета. С табличкой «На Динамо меня не ждали». Рядом красовалась другая надпись: «Прохода нет. Здравствуй, погибель».
Хава остановился.
– Герман, скелет-то пластиковый, не настоящий. Там проволока внутри.
– Был бы настоящим, его б свиньям Каган скормил, – хмыкнул Лучник.
– Они что, свиней человечиной кормят? – не понял Хава.
– Да всем они их кормят, – Лучник улыбнулся, – кого поймают, тем и кормят. Люди ведь это самые страшные животные! Между прочим, динамовские свиньи предпочитают упитанных, лысых, квадратных и татуированных. Ладно, шучу я, если скормят кого по приказу Кагана, так это буду скорее я, чем ты.
Впереди показались динамовские дозорные… Лучник вспомнил, как его уже принимали недавно в этой доброй локации, как пауки-верхолазы показывали с Чертова колеса разрушенный Воронеж. Как дед Мухомор угощал крепким напитком со странным названием «Ленинский дубняк», во хмелю рассказывая о других выживших в Черноземье. Как енота Сеню подарили и с ясновидящей свели, лекарем Эльзой, с которой, несомненно, что-то связывало его в далеком прошлом. В прошлом, которого он не помнит…
Как метким выстрелом спас он Геру от пришлого сарацина, как мыла она его в забавной маленькой баньке… Даже запах того душистого мыла вспомнил Лучник, и тем более запах самой Геры, мягкой, влажной и податливой.
Проблемы сами собой замкнулись в секретных тайниках мозга, и Лучник радостно шагнул вперед, даже не представляя, что за испытания ждут его в парке культуры и отдыха имени Кагановича.
– Кстати, Хава, а ты помнишь, как умирал Хозяин?
– Да, надеюсь, в аду черти его уже шпилят в задницу обугленным поленом.
– Хава, он был родным братом моей покойной жены, – Лучник протянул другу медальон, снятый на Стадионе с Хозяина. – Я никогда не мог бы представить, что он может стать таким чудовищем. Он был хорошим человеком…
Хава равнодушно взглянул на странный медальон в руках Лучника и отвернулся.
– Да!? А я вот не слыхал еще о втором таком извращенце! Это был самый мерзкий, самый отвратительный, самый грязный и страшный уродец на всем белом свете. Забудь его, Герман. Аминь!
Глава 2. Повесть о настоящем человечке
– Не плачь, Саймон! Гарфункель вон не плачет больше, и ты не плачь, – маленький толстый человечек в темно-зеленой толстовке с надписью JOHN LOCKE IS NOT DEAD заботливо погладил небритого верзилу по щеке, отсел от него поближе к костру и с упоением вгрызся в ляжку-жаренку. – Благодать… Я те щас такую историйку расскажу, что и сам заплачу. Хочешь?
– Да, – неуверенно ответил тот, которого Хозяин назвал Саймоном.
– А ты, Коля, что молчишь? Тоже, небось, чего-нибудь слезливого хочешь?
– Хо, – раздалось из темноты. – Майя хо.
– Вот и молодец! Мои рассказы, брат, вмиг из тебя человека сделают. Уже сдвиги есть! – Хозяин расхохотался, отщипнул от громадной ляжки добрый кусок, смачно рыгнул и продолжил. – Вечер-то какой чудный! Располагает к сентиментам. В общем, это случилось еще до Воронежа, до цирка, до знакомства с моим разлюбезным двойником-актером, до Семилук, я тогда о зверье только мечтал…
Сзади кто-то невразумительно хмыкнул. Хозяин потянулся за бейсбольной битой, с которой не расставался едва не с Первого Давления. Обернулся.
– Коля, накажу! – он еще раз облизнул кость и воткнул ее в сухую землю рядом со своим сапогом. – Ты меня знаешь.
В беззлобном, но строгом голоске Хозяина сквозили отеческие нотки, что-то безумно-ласковое так и пыталось вырваться из волосатой груди вчерашнего семилукского изверга, чья нелепая внешность, порой милая до отвращения, никак не вязалась с его природным даром управлять и властвовать. В нем уживались жестокость и нежность, ум и наитие блондинки. Его ненавидели и боготворили одновременно. Недаром, однажды провожая на закате ненавистными взглядами два силуэта, покидающие в обнимку горящие Семилуки, благодарные рабы и их мучители, рабыни и их насильники – вместе, спустя месяц после ухода маленького пухлого Хозяина и огромного атлантоподобного Калигулы (по-нашему, Коли) снесли с холма на Огибени стелу и воздвигли на ее месте удивительный памятник. Символ совместимости несовместимого. В назидание потомкам и на устрашение всем, кто приближается к Семилукам со стороны враждебного Воронежа. Жаль, что Хозяин этого не видел, он бы оценил…
Каменные мужчины, уходящие вдаль, несли в своих руках каждый свое, один – каменную бейсбольную биту, второй – каменную бутылку с каменным спиртом внутри. Да, каменные мужчины уходили в обнимку, и ничего зазорного жители Семилук в этом не видели. С одной лишь оказией, которую не удалось скрыть местному скульптору: в силу разного роста Калигула обнимал Хозяина за голову, а Хозяин Калигулу – за каменную попу. Впрочем, попробуйте сделать памятник сами, и вы поймете, как это трудно, когда дело касается настоящих мужчин…
– Так вот, – продолжил Хозяин свою историю, – это случилось еще до Воронежа, я служил в Питере, в стройбате. Ну, понимаете, устав, деды, каша да хлеб, лопата – друг солдата. Днем рыл Новый Грибоедовский канал, по ночам дрочил и дневалил, а по выходным по Питеру рассекал, девок выглядывал. Долго не везло, а потом друзья научили: ты, мол, в гражданку оденься, по-другому относиться будут. Купил я костюмчик черный, спрятал в камере хранения на Витебском вокзале, и как в увольнение – так сразу туда да по злачным местам, переодевшись.
Хозяин отложил биту, хлебнул остывшего соснового чайку и потянулся за второй ляжкой, верзила напротив всхлипнул. Коля не издал ни звука.
– Да подожди ты хлюпать, Саймон. Все еще впереди. Как говорили в Воронеже на выборах в восемнадцатом году, «Плачь, не плачь – все равно придет Палач!» Шутка… Может, ты жрать хочешь опять? – Хозяин протянул слегка подгоревшую на костре ляжку.
Тот, которого Хозяин назвал Саймоном, сжался и затих.
– Если не хочешь, я продолжу… Так вот, однажды случилось чудо. До дембеля мне оставалось всего пару-тройку месяцев, и на набережной Невы я встретил Ее. Мою Лену. Не правда ли, именно эстетика Питера – «На Неве я встретил Лену». Моя река рек! В общем, ее звали Еленой Васильевной Карамзеной, через «е». Маленькая черная кошечка, ангельское личико, пушок на щечках, аппетитная попка (Хозяин чавкнул), доброе сердце и громадная душа. Она работала, по ее словам, буфетчицей в интернет-кафе Fobos на Будапештской, иногда ездила на маминой «Матильде» и папа у нее был Запрещенным космонавтом. Признаюсь, запамятовал, что это такое, но умер он, когда ей было два годика… Кажется, просто улетел в космос и не вернулся. Это почти все, что я узнал о ней за три дня наших встреч на три месяца. Первая встреча закончилась бурным сексом в какой-то питерской подворотне. Это был божественный секс. На мне сидел настоящий ангел в черном пальто, задыхающийся от страсти, выворачивающий меня наизнанку и делавший меня зверем…
При этих словах Коля, прячущийся за спиной Хозяина, по-кошачьи замурлыкал и утробно пробурчал что-то невнятное. Ночной рассказчик улыбнулся и продолжил:
– В общем, моя маленькая девочка залила своей волшебной влагой всю подворотню, немного подпортила мой костюм и потом долго повторяла на каком-то монгольском языке «янем-йебу», «янем-йебу», валяясь в грязном углу на битом пивном стекле и семечной шелухе, истошно утираясь между ног своим черным пальто. Потом она, не приводя себя в порядок, с белыми пятнами на черной одежде прыгнула в красную «Матильду» и умчалась прочь, а я решил, что больше ее не увижу. Никогда. Это потом я понял, что она говорила. Убей меня… Вот что она просила тогда.
Верзила Саймон снова заплакал. Тихонечко, заунывно. Коля завыл. Хозяину показалось, что где-то вдали в деревне залаяли на луну собаки, услышав его спутников, но он отогнал от себя эту нездоровую мысль. Вскоре и Коля с Саймоном замолчали. Ни шороха, ни птичьего пения, ни стрекота цикад, ни дуновенья ветра. Тиха воронежская ночь! И Хозяин перешел ко второй главе.
– Я ошибся, думая, что она меня возненавидела. Вторая встреча состоялась на КПП, прямо на КПП, при моих офицерах и сослуживцах. Я стоял в нелепой грязной форме на плацу, а она, черноволосая маленькая красавица неслась ко мне навстречу с протянутыми руками. Я думал – я опозорен, но она сшибла меня с ног, и, свалившись прямо на меня, тяжело дыша и осыпая мою небритую физиономию поцелуями, выпалила: «Я люблю тебя, солдат! Люблю». Представляете, она пробилась сквозь охрану, увидев меня сквозь решетку ворот! Потом мы долго разговаривали с ней, она рассказала, как искала меня, как ей было плохо, как она сходила с ума, ссорилась с мамой, что у нее такого никогда не было, и за месяц поисков она прожила Совсем Другую Жизнь… На вопрос, как же ей удалось найти меня, она ответила загадкой, примерно так: «Просто однажды ты стал мне сниться. На каком-то холме среди руин, в роскошном халате и с битой в руках, мне приснилась вывеска „Воронежский цирк“ с плакатом „Роскошь. Наслаждение. Смерть“. Ты в какой-то машине мчишься от страшной бури, ты рисуешь картины – только почему-то кровью, ты кормишь льва из рук, медведь держит тебя на своих лапах, слон катает тебя на своем горбу, ты убиваешь, тебя убивают… Ты снился мне каждую ночь». Так она сказала и погрустнела. Я проводил ее до ворот и больше не видел. Мою милую девочку, реку рек… Вернее, была еще третья встреча.
Хозяин помолчал недолго.
– Третья встреча была на кладбище. И это была самая страшная ночь в моей никчемной жизни… Незадолго до той ночи я разыскал ее мать, спросил, где Лена. Старая женщина долго буравила меня своим полоумным взглядом, а потом проскрипела: «Мою дочь изнасиловали и убили почти три месяца назад, молодой человек». Сначала я не поверил ей, думал, что это какая-то нелепая шутка, ведь мы же виделись совсем недавно. Потом спросил, не рассказывала ли дочь что-то обо мне, на что получил отрицательный ответ и какой-то дикий смешок. Я ушел. Я решился на преступление, я подговорил своего армейского товарища и… Однажды лунной ночью, вооружившись стройбатовским арсеналом, мы отодвинули могильную плиту, на которой значилось «Е. В. Карамзена, покойся с миром». Через «е». Мы разрыли могилу и извлекли гроб. Тяжелый дубовый гроб. Мы вскрыли его и пришли в ужас: Лена лежала как живая, все тот же пушок на щеках, ни запахов, ни плесени, ни пыли, ни тем более следов разложения. Она лежала в том же самом пальто, в котором я увидел ее впервые, и на черном пальто были белые пятна спермы. Я потерял сознание… Да, лишь потом, трясясь от страха, я обратил внимание на дату ее смерти, и она совпадала с днем нашей первой встречи…
Хозяин замолчал, а тот, которого называли Саймоном, исступленно зарыдал.
– Саймон, это всего лишь жизнь, просто блядская жизнь, не надо так убиваться. Я вот любил ее неземной любовью, и то вот не плачу. И тогда не плакал. А ты, как дитя малое… Кстати, ты следующий.
Саймон взвыл еще пуще. Но маленький круглый человечек в толстовке с надписью JOHN LOCKE IS NOT DEAD поднялся, отошел от костра, над которым висел поджаренный Гарфункель, друг и соратник Саймона, пописал в темную лесную мглу, подсел к тому, кого он называл Колей, погладил его по косматому загривку, обнял его могучие плечи и положил свою голову на его запачканные землей колени.
– Знаешь, иногда ты пахнешь Леной… Когда она впервые раздвинула предо мной свои ноги в черных колготках, я с упоением вдыхал ее божественные ароматы, долго вдыхал, оттягивая волшебный миг соития. Ну, ты понимаешь меня, Коля, понимаешь. Я предавался воспоминаниям о ней не год и не два, пока не встретил тебя. Хотя… Была еще Соня, но ее историю я расскажу как-нибудь в другой раз. Она была, а ты есть. И теперь эти запахи ожили, я просто тону в этой радости.
Юми по имени Калигула по-кошачьи замурлыкал.
– Моя тонкая сущность и нежнейшая душа заставляют меня поверить в то, что наконец-то я живу полной жизнью, настоящей, не иллюзорной, как в Семилуках… Слушай, Коля, а давай еще выпьем. Хороша моя настоечка, не подвела огибень-трава!
Хозяин потянулся за бутылью, плеснул вонючую жидкость в два стакана и один протянул Калигуле. Чудовище глотком опорожнило емкость и удовлетворенно крякнуло.
– Вот и пришла твоя очередь, Саймон, – Хозяин спокойно подошел к костру, достал спрятанный в голенище охотничий нож, вытер его о край зеленой толстовки, взглядом оценил вес и рост верзилы Саймона, привязанного к дереву, разорвал на нем рубаху, потянулся за соусом и облил им подрагивающий живот.
Саймон затрясся всем телом.
– Мне не нужны от тебя душещипательные истории, Саймон, у меня их вагон. Просто – ты следующий… Кстати, в детстве я очень любил одну песенку. Она называлась «Миссис Робинсон», а пели ее Саймон и Гарфункель, как значилось на советских пластинках. Саймон и Гарфункель, парни из рабочих кварталов. Все время им не везло: то «Оскар» они проспали из-за чрезмерного увлечения алкоголем, наркотиками и женщинами, то фирма грамзаписи «Мелодия» выпустит мою любимую «Миссис», а в исполнителях значится какой-то «Zе Битлз». Много чего несправедливого с ними было, однако ж до ста лет дожили, первое Давление их убило… К чему это я? Ах да, иногда несправедливость способствует долголетию, но не в вашем случае. Не плачь, Саймон, просто – ты следующий.
Хозяин обернулся на тлеющего Гарфункеля, над которым склонился Коля, вгрызающийся в остатки человеческого мяса, вновь облил соусом живот Саймона и с размаху вонзил в него охотничий нож. Саймон дико завыл, юми по имени Калигула подхватил его нечеловеческий крик, выплевывая непрожеванного Гарфункеля.
– Да, кстати, – чавкая живым мясом Саймона, подытожил Хозяин, – я вспомнил название того фильма, за который певцы не получили «Оскара». Он назывался «Выпускник», а главную роль в нем играл Дастин Хофман. Случай вроде ерундовый, но характерный…
– Ошо! – хрипло выдохнул юми.
– Ошо, очень ошо, – подтвердил Хозяин. – Был такой гигант мысли, вроде тебя, Коля. Идем, здесь нам больше не рады.
Хозяин брезгливо взглянул на остатки Саймона, вытер рукавом кровь с подбородка и губ и засеменил по ночной тропе, интуитивно угадывая ее направление и границы.
– Не отставать! – скомандовал он.
Так они миновали лесную чащобу и вышли к опушке. Домов здесь не наблюдалось. Не пахло человеком – может, люди нутром чуяли приближение неведомой силы и бежали, бежали, бежали подальше от Хозяина и чудовища. От двух чудовищ.
– А ведь это не я тебя веду, а ты меня, – проговорил круглый человечек, осматривая полянку на возвышенности. – Ты знаешь, куда идти. Как верная собака дом чувствуешь! А мне все равно уже, лишь бы приютиться где в спокойном месте – на всю оставшуюся жизнь. Что б кактусы были, цветы всякие. Я знаешь как, брат, рисовать люблю!? И природу понимаю, и красоту… Мы б с тобой так зажили!
Юми с пониманием кивнул.
Солнце мучительно поднялось из-за горизонта, освещая поляну и опушку леса. Продолжая болтать без умолку, Хозяин не сводил глаз с притаившейся в густом кустарнике хижины, рядом с которой стоял колодец. Стены хижины были из бревен, а крышей служили перетянутые меж собой ветки, на которых небрежно громоздились капот и дверцы от автомобилей. Единственное окно было заколочено досками. Над входом – надпись: «За сибя не рукаюсь» А рядом какой-то иероглиф.
– Это он хотел сказать, Коля, что не ручается за себя! Неграмотный деревенщина…
Хозяин пронзительно, не боясь быть услышанным, хихикнул.
– Мы тоже за себя не рукаемся, – и еще громче. – Отворяй!
Он подергал дверь – та не поддалась. Отошел в раздумьях, играя битой.
Мимо него бешеной кометой пронеслось согнутое пополам косматое тело и глухо врезалось в дверь, вместе с ней проваливаясь в помещение.
– Ты ж убьешься! – заорал Хозяин и бросился за ним.
Его тревога была искренней и необъяснимой. Он даже не осмотревшись, присел на полу рядом с юми и обхватил его голову своими пухлыми грязными ручонками. С Калигулой-Колей все было в порядке, но Хозяин продолжал осматривать его гриву, шею, плечи.
– Не ударился? – наконец, спросил он, наигравшись в папу-доктора.
– Нет, – отчетливо ответило чудовище, поднимаясь с пыльного пола.
Пришло время оглядеться: в полумраке хижины, в самом углу, валялся старый матрас, весь в пятнах и дырах, рядом стояла разбитая керосинка, а на стене висел портрет Мао Цзедуна в треснувшей пластиковой рамке.
– Я сразу его узнал, у меня такой же в цирке висел! – радостно сообщил Хозяин, трогая картинку. – Орошенная водой орхидея…
Вдруг он заметил выцарапанный на стене, рядом с портретом китайского вождя, иероглиф. Еще, еще один, еще и еще. Их здесь было превеликое множество. Хозяин поднял бумажку, валявшуюся под кроватью, – она тоже была от головы до хвоста испещрена иероглифами. Вслед за своим «опекуном» ходил юми, ковыряя длинными твердыми ногтями странные символы на дереве.
Маленький круглый человечек в толстовке и шортах озадаченно присел на матрас.
– Кто здесь хозяин? – негромко спросил он и сам себе ответил. – Я здесь Хозяин!
Тот, кто здесь жил, ничего больше не оставил о себе, никаких посланий и подарков. Китаец, одно слово! «Русский бы так не поступил, – обиженно думал Хозяин. – Русский всегда заботится о ближнем, даже если это таракан какой. Русский бы понятную записку написал, уходя. Или фотографию свою к керосинке приставил, чтоб потомки порадовались. А на обратной стороне карточки написал бы, мол, так и так, звать меня Петром Иосифовичем, уроженец Оскола, ушел, мол, в магазин за поллитрой в тридцать девятом, так до сих пор и не вернулся. Пользуйтесь!» Во как…
– Сумасшедший китаец наш, – подытожил Хозяин. – Деменция, слабоумие, то есть! Она сейчас буйствует везде, жизнь гонит сначала из города, потом из таких вот мест… Я, брат, об этом столько начитался-наслышался, что диссертацию смогу защитить.
Юми и Хозяин поменялись местами. Калигула вальяжно, подражая своему другу-господину, разлегся на матрасе и продолжал внимательно его слушать, не по-звериному фыркая иногда и будто понимая что-то в его речи…
– Давление рулит всеми болезнями, Коля. И Прионовым бешенством, от которого пошли живоглоты, и инфарктами с инсультами, и «короной», и Куру. А дистония, сердечная недостаточность, гипертония, тахикардия и пиелонефрит – это безжалостные пешки в страшной армии Давления. Взять хотя бы ту же головную боль (он вспомнил, что давно забыл про нее, с тех самых пор, как вышел из гребаных Семилук), она же не просто так, она тоже либо причина, либо следствие Давления.
Он вздохнул, потер виски и продолжил, расхаживая по хижине китайца.
– Когда шандарахнуло Первое Давление, ваших уже нарожалось много. Никто не знал, что с вами делать. Пытались лечить – бесполезно, убивать – негуманно, так вы и выросли на погибель нашу! Имя вам – легион. А Давление быстренько отправило на тот свет добрую половину человечества, а то и больше! На нас проклятием обрушились тайфуны и бури, стирая с лица земли целые города и страны, а что осталось после бурь, мы порушили сами…
Хозяин вспомнил, как он, молодой повар из Воронежского цирка, со страшной головной болью и тяжеленной спортивной сумкой прыгал в грузовик, идущий в Семилуки. Вон из Воронежа, прочь от Давления, начавшегося хаоса, убийц, насильников и мародеров! Вспомнил, как встретил своего будущего друга и первого помощника Саида, принадлежавшего к касте сарацинов.
В машине было еще семеро: три хулигана-подростка, черноволосый мальчик-юми, две женщины с сумками и небритый кавказец в защитной плащ-палатке. На его вопрос, как звать юми, мальчик отрешенно ответил: «Гена».
За бортом грузовика бушевал ветер, в ускользающем Воронеже начинался дождь, дно кузова было устлано газетами. Подростки предложили маленькому толстому человеку отдать им сумку.
