– В Америку.
– Почему в Америку?
– Там войны нет. А доллары есть. И никто там не спросит, откуда они у меня… Слушай, а давай со мной! Знаешь, как мы там заживём!
– А мать с отцом как?.. Не-ет.
– Подумай! Если тебе здесь оставаться, то тебе по любому работать придётся, потому что иначе внимание ненужное к себе привлечёшь, заинтересуются, на какие шиши жируешь. Ещё подумают, что ты вор. По той же причине ты и родителям домик купить не сможешь. Понятно? Не сможешь! Вопросы неудобные начнут задавать. Проблемы возникнут…
– Ну, значит, буду работать.
– Тогда зачем тебе этакое богатство?
– Не знаю пока… Только я от родителей никуда не уеду. Потеряют меня, переживать будут. Лучше я из этих денег помогать им стану. Ну, скажу – зарплату повысили.
– Как хочешь. Твои деньги. А то, что не знаешь, как ими распорядиться – удивляться нечему. Ещё бы! Такое богатство на тебя свалилось. Ты ведь до сих пор слаще морковки ничего не ел, и вдруг…
– Да! – Иван мечтательно прищурился. – Такое богатство! Да я… О, я знаю! Я в Питере мастерскую себе куплю. Курсы по живописи закончу. В самой Академии! У лучших мастеров уроки брать стану. А потом – можно и в путешествие! Во-первых, в Италию! Там для художника – рай…
– Чего? Ты умом не двинулся часом, от счастья?
– Да нет. Смотри.
Иван открыл свой новый чемодан и вытащил из вороха старой одежды папочку на тесёмке. Развязал и стал молча выкладывать перед опешившим Егором свои рисунки. Среди них, между прочим, оказался и карандашный портрет Егора.
– Это я?
– Узнал?
– Очень похож. Неужели это твои рисунки?
– Мои.
– Слушай, а ты прав: бери уроки рисования и дуй в Италию. А я тебе компанию составлю… А потом в Америку.
– Обязательно поедем! Знаешь, я так рад, что тебе мои рисунки понравились!
– Я с художниками мал-мало пообщался, так что кое-что понимаю. Кстати, надо бы тебя познакомить.
– С кем?
– С нашим кружком. Декадентами. Среди нас и художники есть. Слушай, а давай завтра вместе пойдём. Мы теперь богатые! Представляю, как мы их поразим! Зенки на лоб полезут!
– А если они спросят, откуда у тебя деньги?
– Точно… О том, что у меня появились деньги, им знать не надо… О, придумал! Мы их разыграем, скажем, что это твои деньги, что ты, к примеру, князь… Нет, на князя ты не тянешь – культуры не хватает… Ну, ничего, что-нибудь придумаем.
А тут и цыгане подъехали. Разноцветной толпой, с песнями, ввалились они в зал таверны. Это вызвало оживление у немногих посетителей. Половые зажгли свечи. Это придало таинственность залу, начавшему погружаться в сумерки угасающего зимнего дня. Цыгане подошли к столику, за которым сидели друзья. Мужчина в белой рубашке с широкими рукавами, распахнутым воротом и расстёгнутом жилете, в широких шароварах и высоких сапогах, с мандолиной, струны которой он перебирал, и девушка с роскошными длинными волосами ниже пояса, огромными чёрными глазами на бледном лице, тоже в белой рубашке с таким же небрежно расстёгнутым воротом, в длинной цветастой юбке, подпоясанной платком с длинными кистями, в щеголеватых сапожках, звонкими голосами затянули протяжную песню.
«На руке три линии
Лепестками лилии
Ай, нэ-нэ-нэ, ай, нэ-нэ,
Лепестками лилии…»
Мужчина то и дело кланялся Ивану и сверкал белозубой улыбкой. Очевидно, половой сообщил, кто здесь именинник. Девушка пела и, то и дело запрокидывая голову так, что её волосы касались пола, мелко трясла худенькими плечами и полуобнажённой грудью. Остальные цыгане разместились около них полукругом и подпевали. Голоса их звучали мощно и торжественно. Задумчивый напев проникал в душу. Ваня тут же достал чистый лист бумаги, карандаш и стал быстро набрасывать портрет девушки.
Но вот песня смолкла. Девушка на некоторое время замерла с закрытыми глазами, затем в один миг разогнулась, захлопала длинными ресницами и заулыбалась.
– Господин, налей чарку! Выпью за твоё здоровье! – воскликнула она и, не смущаясь, запрыгнула к Ивану на колени. Зато смутился он. Егор распорядился, чтобы принесли ещё один бокал и до краёв налил его молодой цыганке. Однако она, озорно блестя глазами, лишь пригубила его и, соскочив с колен именинника, пошла в пляс, поводя плечами и подрагивая грудью. Хор грянул новую песню, уже плясовую. Цыганка знаками показала Ване, что приглашает его танцевать. Однако он продолжал сидеть с потерянным видом, пока она не схватила его за руку и не выволокла на середину зала. А там его уже не надо было дважды приглашать: шампанское ударило в голову, и, вспомнив, как отплясывал в родной деревне на праздниках, Ваня пустился в присядку. Это вызвало восторг у цыган, которые обступили его и дружно аплодировали, продолжая петь.
Остальное он помнил урывками… То всплывало в памяти, как он полулежит на коленях у красавицы цыганки, положив голову на её обнажённое плечо, её длинный локон касается его лица, а сама она поёт что-то задушевное, глядя куда-то в никуда своими чёрными влажными глазами. Он пытается подпевать, но проваливается в туманное марево, сотканное из табачного дыма и дымки свечей… То вспоминалось, как цыганка смотрит на него своими огромными глазами, в которых пляшут огоньки, улыбается белозубой улыбкой и подносит к его губам бокал вина, он пьёт что-то терпкое и тягучее – и вновь проваливается в забытьё… Вспомнилось, как он достаёт свои рисовальные принадлежности и силится перенести на бумагу образ цыганской девушки, но образ этот всё время ускользает, тает в тумане, растворяется в табачном дыме… И он вновь проваливался куда-то, словно в пропасть летел, падал – и не мог упасть… А потом чья-то прохладная рука взяла его руку, и он покорно пошёл туда, куда его вели… Он вспоминал, как, лёжа на широкой постели с опущенным пологом, смеялся, а рядом с ним лежала полуобнажённая девушка, и тоже смеялась, и они снова пили, прямо из горлышка бутыли, передавая её друг другу… Он вспомнил, как чьи-то торопливые руки расстёгивают его рубашку, гладят его плечи и руки, как касаются его обнажённой груди чьи-то длинные волосы… И – кульминация вчерашнего вечера – обнажённая женщина на нём, совсем обнажённая – он гладит её атласную кожу, чувствует, как под его ласками содрогаются её груди, её живот, слышит сдавленный стон, чувствует… О, что это было! Но это было, было… Не могло ему привидеться такое… Ваня застонал.
– Проснулся наконец? – насмешливый голос Егора вернул его к жизни.
Ваня резко открыл глаза и вновь застонал, так как это простое и привычное движение вызвало резкую боль в голове и приступ тошноты. Однако он приподнялся и огляделся. Он находился в небольшой комнате, всё убранство которой состояло из широкой кровати, полог которой был откинут, небольшого платяного шкафа, умывальника с овальным настенным зеркалом и круглого столика с двумя стульями, на одном из которых сидел его друг Егор в неглиже и смотрел на него с иронией. Ваня перевёл воспалённый взгляд на столик и разглядел, что столик был сервирован бутылкой вина и ломтиками сыра и колбасы. Единственное окно было наполовину зашторено и едва пропускало свет пасмурного зимнего утра.
– Где мы? – пролепетал Ваня.
– Как где? В таверне. Ну, ты и надрался вчера! Сам-то помнишь что-нибудь?
Ваня замотал головой.
– Что, не помнишь, как с цыганкой время проводил?
– С цыганкой?
– О, да я смотрю, ты совсем плох! Конечно, с цыганкой! Она сказала, что, конечно, она девушка скромная и не из таких, но ради такого красавчика готова пожертвовать девичьей честью… Что, девица она была?
Ваня провёл рукой по лицу.
– Понятно. Ты и это не помнишь… Но, девица она или нет, а ты ей отвалил столько, что она может радоваться – не продешевила, девичью честь свою задорого продала.
– Как ты циничен! Ах, неужели у неё это было в первый раз! И вот так, так… Спьяну…
– Не знаю, как у неё, а у тебя-то точно было в первый раз.
– А где был ты?
– В другой комнате, – Егор кивнул головой на дверь, которая, очевидно, вела в смежное помещение.
– Номер очень удобный, – продолжал он, закуривая, – комната тебе, комната мне… И при этом мы отделены от других. Однако, тебя надо привести в чувство. Присоединяйся.
– О нет! Я не смогу.
– Да ну! Сможешь. Ну, давай, я помогу тебе.
Несмотря на слабое сопротивление Вани, Егор схватил его под плечи, чуть ли не силой стащил с кровати и усадил за стол. Затем разлил по бокалам вино.
– Давай выпьем за… да всё за то же, за привалившее нам счастье!
– Не смогу.
– Надо-надо-надо…
Видя, что Егор и тут готов применить силу, Ваня, зажмурившись, залпом выпил вино. Сначала ему стало очень плохо, так что он даже согнулся пополам, ожидая неминуемой смерти, но постепенно стало отпускать и – о чудо! Взгляд его как будто просветлел, словно пелена с глаз упала и зрение стало острее, а в организме он почувствовал лёгкость и невесомость.
– Как хорошо всё-таки быть здоровым! – воскликнул он.
– И богатым! – добавил Егор. – А теперь предлагаю выпить за то, что кое-кто у нас прошедшей ночью лишился невинности.
После того, как бутылка была выпита больше, чем на половину, Егор предложил отправиться в тот самый салон, где собирались декаденты.
11
Dead can dance
– На Стремянную! – скомандовал Егор извозчику.
–Н-но! Пошла, родимая! – извозчик тряхнул вожжами, и лошадь помчалась стройной рысью.
С грохотом прокатились по Невскому. Причём Ваня вновь поразился нарядным фасадам домов на столичном проспекте, изящную архитектуру которых немного портило обилие рекламных плакатов, так что у него даже голова закружилась – то одно объявление притягивало внимание, то другое, и вертелся он, силясь прочитать всё, что ему предлагалось, ведь теперь он – хозяин жизни, может себе позволить и побриться душистой пеной с ароматом фиалки, и сделать фотопортрет в мастерской самого Карла Буллы… Голова кружилась и от непривычного обилия прохожих – как нарядных господ, неспешно прогуливающихся по Невскому, так и разного люда попроще, спешащего по своим делам, от всевозможных видов транспорта – уходящих в прошлое пролеток с извозчиками, омнибусов, карет, и современных таксомоторов, пронзительными звуками своих клаксонов пугающих лошадей…
Внимание провинциала привлекли медленно шествующие на расстоянии один за другим люди в длинных жёлтых хлопчатобумажных то ли пальто, то ли халатах. Спереди на груди и сзади на спине у них были прикреплены плакаты с портретом красивой девушки, трагичный взгляд которой был обращён вверх. Крупная красная надпись на портрете – «Столичный яд» – произвела на Ваню такое впечатление, что он невольно вздрогнул. Такой же плакат – с портретом девушки и зловещей надписью – люди эти несли в руках на длинных бамбуковых шестах. Юное трагическое лицо плавно колыхалось над суетливой толпой. А красная надпись то меркла, попадая в тень, то вспыхивала, если на неё падал свет фонаря.
– Что это? – Ваня остановился.
– Это «сэндвичи» – люди-бутерброды, – буднично пояснил Егор. – Ходячая реклама.
Человек-бутерброд в одной руке нёс шест, а другой доставал из просторного кармана листовки и раздавал их прохожим. Те прочитывали рекламу и бросали смятую бумажку на тротуар, вызывая раздражение дворника, который не успевал смахивать мусор длинной метлой. Ваня тоже взял листовку. Надпись на ней гласила, что синематограф «Сплендид-палас» приглашает на новый фильм с участием знаменитой Веры Холодной, «Столичный яд».
– Какая красивая! – воскликнул Ваня. – Мне их шествие напоминает крестный ход с иконой.
– Да. Только шествуют не священники, а люди-бутерброды, несут образ не Богородицы, а актёрки, и рекламируют не рай, а «Столичный ад», то есть, яд, оговорился, пардон.
– Я хочу посмотреть этот фильм! – вскричал Ваня. – Я никогда ещё не был в синематографе!
– Слушай, да ты вообще ещё нигде не был! Тебе смотреть не пересмотреть!.. Нам направо, – скомандовал он вознице.
Их экипаж свернул в узкий тёмный закоулок. Улица, параллельная Невскому, тёмная и малолюдная, с высокими, но менее нарядными домами, резко контрастировала с главным проспектом и поначалу оглушала внезапной тишиной. Фонари располагались далеко один от другого, и тьма рассеивалась в основном светом из окон доходных домов. Ни прохожих, ни экипажей – всё мёртво.
– Надо же! – удивился Ваня, озираясь. – Через пару шагов Невский, а ощущение, что мы где-то на окраине…
– Да, такая она, Стремянная… Вот здесь останови, любезный!
Извозчик натянул вожжи, пролетка остановилась у парадного подъезда высокого серого дома. Расплатившись, приятели спрыгнули на мостовую.
– Егор, а кто там вообще будет? – спросил Ваня, пока они приближались к ярко освещённым дверям подъезда.
– Точно сказать нельзя – всегда разный народ собирается. Но уж непременно будут хозяйка салона, Лиза, и сестра её, Глаша.
– Молодые?
– Лизе двадцать с небольшим, а Глаше около тридцати, она старая дева. При сестре что-то вроде горничной. Лиза её содержит.
– Вот как? Младшая – старшую? Это как? Богатый муж?
– Да, мужчина при деньгах. Но не муж… – поймав недоумённый взгляд Вани, Егор пояснил: – Обе из бедной семьи. Глаша работала горничной у богатых людей. Осиротели. Съёмную фатеру пришлось освободить. Ну, Глаша и взяла к себе малую, ей тогда и пятнадцати не было. Как-то зашёл к ним сын, да попалась она ему на глаза. Он ей сначала конфетку, потом серёжки, тут старшая сестра смекнула, что к чему, и устроила им свидание наедине.
– Какая низость!
– Ладно ты, низость… Зато теперь обе, как сыр в масле – фатера приличная, деньги, все дела.
– А почему он на ней не женился?
– Так он женат! Причём выгодно. Кстати, ты его тоже, скорее всего, сегодня увидишь. Придёт к зазнобе отдохнуть от семейной жизни.
Ваню передёрнуло.
– Фу, содержанка…
– Ладно ты! Напомнить тебе Евангелие? «Кто без греха, первый брось в неё камень…». Забыл? И вообще, девочка она не простая. Учится на Высших женских курсах, слушает историю и философию, и ещё уроки скульптуры берёт, чтобы соответствовать уровню своего сожителя…
– Зачем ей учиться? В учительши, что ли, пойдёт?
– Дурак ты! Лиза – современная девушка. Сейчас много таких: уехали в столицу из деревни, от родителей, можно сказать, в самостоятельную жизнь, зарабатывают своими руками, снимают – кто углы, кто комнаты, – и учатся. И политикой занимаются, и искусством интересуются. Я таких уважаю.
– Хорошо-хорошо. А ещё кто будет?
– Думаю, будет приятельница её, Матильда. Как раз из таких девушек. Машинисткой работает в издательстве и учится на женских курсах, там и с Лизой познакомилась, подруги они. Матильда комнату снимает на Васильевском.
– Как, как? Матильда?
– Вообще-то она Матрёна, но это же не камильфо. Вот она и решила, что будет она Матильда… И ещё ожидается пара человек… Не знаю точно, кто сегодня на огонёк забредёт. Лизе нравится воображать себя дамой полусвета. Для нас – посиделки, для неё – салон. Сейчас мода на всякие салоны. Богемы, понимаешь, развелось столько, что салоны, как грибы, появляются, чтобы всю эту богему приютить… Вот и у Лизы – кого только ни встретишь. Народ самый разный.
– Ты-то как с ней познакомился?
– Через Матильду… Она до того, как машинисткой в издательство устроилась, на Северной мануфактуре работала, а это рядом с нашим патронным. Я её и приметил – смотрю, девушка пригожая всё время на глаза попадается.
