Мила Тумаркина "Воскресный день"

– Читаешь тут, – её толстые рыжие руки указывали на письменный стол, где лежала раскрытая книга, – А прибавляется тут, – она показывала на голову.

И дальше таинственно сообщала, что продав всего три тома во-о-он из тех – Белла кивала на верхнюю полку, где стояли роскошные большие книги с золотым обрезом и ещё несколько журналов дореволюционного издания – они с мужем смогли купить кооперативную квартиру своему сыну в центре Киева, на Бессарбке.

– Теперь этот балбес живет, как прынц! На Печерском спуске в самом центре Киева! И рынок рядом. Чтоб я так жила! В Одессе он, видите ли, не захотел остаться, – Белла выглядела обиженной, – Ну? Так вот что вам скажу: он и в Киеве – еле-еле Поц!

Она поджимала губы и смачно добавляла, будто про себя, но я успевала расслышать:

– Коли зуб шатается, надо его выдернуть.

Меня охватывала лихорадочная дрожь при виде такого богатства. Это была заветная мечта – иметь много книг и читать их одну за другой, пока они не кончатся. Пусть даже всю жизнь, пусть без роскошных полок из красного дерева, даже без старинной деревянной стремянки, с которой я взлетала на самый верх и доставала удивительные книги. Меня до глубины души поражали увесистые тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, изданные в Российской империи ещё в 1890-1907 годах. Их я рассматривала бесконечно. Очень они мне нравились и скромной темно-синей обложкой, и золотым обрезом, и непередаваемым запахом старины, а ещё – текстами со старинными ятями.

Я застывала на стремянке с книгой в руках, рассматривая и пытаясь разобраться. В эти моменты я не помнила себя, а парила где-то высоко в поднебесье, и душа моя летала. Только бабушкин голос, возвещавший, что нам пора домой, возвращал меня на землю.

Когда-то в доме Беллы Львовны я насчитала 41 том энциклопедических словарей! Неужели их можно прочесть все, до одного? А если их не изучать, и не читать, то зачем столько иметь?

Я тогда поклялась прочитать их все. Нет, конечно, не сразу. Когда-нибудь. И читаю их

до сих пор.

Но в тот раз мне было не до книг.

Белла молча поставила передо мной тарелку вареников с картошкой и щедро полила их растопленным сливочным маслом. Потом задала два вопроса:

– Так шо ты себе думаешь? У нас в Одессе едят вареники с жареным луком. Не отрывай уже тухес от стула и не делай мине больную голову, слушай… Посыпают сверху жареным луком… Уже будешь так?

Я утвердительно кивнула, и она сразу же задала второй и, видимо, важный для неё вопрос:

– Таки шо стряслось? Посреди полного здоровья, эта босячка принеслась так, будто убегала, не дай Бог, от стаи собак. Шо такого ты имеешь сказать, отчего бы сладко забилось моё сердце? – Белла хлопала себя по толстым бокам.

Уплетая необыкновенно вкусные вареники, я не стала врать, а решила открыть ей всё, что знала сама: и о золотой коробке, и о пирожных «Птифур», и о записке на тонкой папиросной бумаге. Я скрыла от Беллы Львовны лишь одно: что бабушка знала имя дарителя, но не назвала его даже мне. Закончила я свой рассказ вопросом – как научиться печь «Птифур»? Уж очень хочется порадовать бабушку.

– И ещё – где раздобыть коробку? А, может, самой сделать и оклеить бумагой?

Я вопросительно смотрела на рыжую Беллу.

Выслушав меня не перебивая, она с непередаваемой иронией спросила:

– И ты, значит, хочешь мине сделать беременную голову за «Птифур»? Да ещё в золотой коробке? Хорошенькое дело. Нет, ви слышали? Эта шикса шлифует мине уши и хочет об себе хорошее мнение. Ну, неплохо на первый раз. И кто мешает этому? – Белла Львовна подбоченилась, – У тебя есть деньги, шобы этого хотеть?

Я растерялась. Деньги у меня имелись, но не очень много – рубля три, накопленные от сдачи, которую бабушка разрешала оставлять себе после похода в магазин и ещё подаренные на день рождения. Я отчаянно замотала головой, но тут же вспомнила про копилку в виде собаки, которая стояла в доме на старом комоде, куда и бабушка, и дед, и я – бросали десятикопеечные монеты, бросали давно, и там, должно быть, уже прилично накоплено!

Я радостно поведала о копилке могучей Белле.

Она презрительно махнула рукой и возмутилась:

– Поглядите, головой мотает! Горе мое! Шо? Мине нужно деньги забрать у дитя? Бог мой! Если ви так думаете, то думайте дальше, что хочите. Можно подумать мне есть за это дело. Уже сиди и не спрашивай вопросы! Для Эсфирь Яковлевны мине не жалко ничего. На когда тебе нужны эти «Птифур» На уже? На вчера я тебе точно не сделаю.

Она помолчала, а потом добавила:

– Так я тебе скажу, что таки да! Сделаю счастливую жизнь. Ради Эсфирь Яковлевны.

И убери уже это мнение со своего лица.

Я от радости словно проглотила язык и сразу не поняла, кто это такая Эсфирь Яковлевна, для которой ничего не жалко? И только спустя минуту уразумела – это же моя бабушка – Фира!

И тут же вспомнила, что этой осенью к нам домой приходила Белла не одна, а вместе с мужем – очень больным и грузным человеком. Помню, он нагнулся, чтобы пройти в комнату – до того был большой и высокий. Бабушка долго смотрела на его распухшие покрасневшие ноги, вертела их, как-то надавливала, поворачивая их в разные стороны, печально качая головой, отчего муж Беллы Львовны тяжело дышал и громко кряхтел. Потом села за стол, выписала рецепт и срочное направление в госпиталь. А к рецепту приложила записку, чтобы Белле выдали лекарство сразу же, по предъявлению.

Рыжуха благодарно плакала, припадая к бабушкиному плечу, вытирая красные глаза, а её муж молча сидел, опираясь на палку, тяжело дышал и смотрел в одну точку.

Муж Беллы умер месяца через два после визита к нам домой. Бабушка тогда горько плакала, что было редкостью, почти невиданной. А когда я спросила, почему она оплакивает чужого человека, она тихо ответила:

– Он мне не чужой, из нашего местечка под Витебском.

Бабушка не вытирала слезы, будто они сами текли из глаз. В тот вечер я узнала, что семья Залмана Гецелевича, так звали мужа Беллы Львовны, жила поблизости от семьи бабушки. А потом их всех выслали в Казахстан вместе с грудными детьми. Выслали, не дав собраться. В том, в чём были. Главу семейства арестовали по политической статье…

– Значит, он сидел, он преступник? – я вытаращила глаза.

– Что ты мелешь? Какой преступник? – бабушка почти закричала, резко отвернувшись.

– Он же сидел! – обиделась я, и даже всплакнула от обиды.

– У нас в стране в тюрьмах сидят только преступники, – крикнула я.

Бабушка молчала. Слёзы полились из моих глаз от обиды: бабушка никогда на меня не кричала и не разговаривала со мной в таком тоне.

– Его реабилитировали давно, ещё в 56-ом, – прошептала она.

– А что это значит? – я вскинула на бабушку заплаканные глаза и покачала головой.

– Значит, что посадили ни за что, по доносу. У нас так полстраны сидело, – бабушка с трудом говорила эти слова.

– Залман невиновен. А когда вышел, семьи уже не было. Кто погиб, кто вынужден был отречься. Ни кола, ни двора. На работу не берут. Если бы не Белла… Она его спасла. Увезла, работу нашла, должность ему выбила. Золотой человек! Да и сам Залман – не гоцн-поцн, а очень порядочный человек.

Увлекшись воспоминаниями, я чуть было не пропустила то, о чем говорила рыжая Белла.

– Банка такая есть. Золотая-не золотая, я знаю? Что с того? Старая, страшно смотреть. Но, если хочешь, могу сделать тебе это удовольствие.

Я радостно закивала головой. Взяв фонарь, мы спустились в подполье. Там было темно, сыро и пахло прелыми осенними листьями. Крепко выругавшись от того, что в темноте она налетела на какую-то железку, Белла Львовна высоко подняла лампу и проговорила:

– Давай, бекицер, возьми глаза в руки.

Я увидела её сразу, будто знала, что коробка хранится именно здесь. Большая, прямоугольная, металлическая, она притулилась на верхней полке рядом с бутылями с домашним вином и банками с подсолнечным маслом.

– Вон она, золотая! – закричала я.

– Не ори, взяла манеру, чушь шо – горло драть! С мозгами поссорилась?

– Откуда она у вас? – нетерпеливо спросила я.

Рыжая Белла усмехалась:

– Шо ты хочешь от моей жизни? Я тож была молодая, знаешь об этом? Ту банку поц один подарил. Даже лица его теперь не помню. Во как!

Я прыгала от восторга! Радость переполняла меня. Сбывалось то, что я задумала. И пусть коробка была не новой и позолота кое-где слезла, обнажая тёмную ржавую поверхность, было видно, что она похожа на подаренную бабушке под Новый Год.

Белла Львовна громко сморкалась в фартук.

– Вот жеж, дитятко. И я радая. А банку забирай. И завтра приходи печь «Птифур». Вей з мир!

Глава 6

.

Ворона в белый горох

Чтобы сделать коробку золотой, мне пришлось помучиться. Отмыв, долго клеила золотинки из-под конфет на неподдающуюся ржавчину. Ничего не получалось. Я печально смотрела на уродливую коробку.

Но тут зашёл Сашка Дунаев. Посмотрев на мое унылое лицо, скептически хмыкнул:

– Такое не подаришь!

Я чуть не плакала.

Сашка наморщил лоб:

– Айда к нашему трудовику, он что-нибудь придумает! – вдохновенно предложил Дунаев.

Илья Николаевич внимательно осмотрел коробку со всех сторон. Проверил даже, как она гнётся и спросил, зачем она мне нужна? После моего объяснения учитель труда задумался и ещё раз осмотрел её:

– Попробую, – сказал он, – должно получиться.

Коробка, побывав в руках Ильи Николаевича, действительно стала золотой! И щедро переливалась на солнце всеми боками.

Вечером в тот же день я была у Рыжей Беллы. Она учила меня печь «Птифур» громко и весело. Кричала и проклинала всех родственников до седьмого колена вместе со мной и моими частями тела, растущими неизвестно откуда.

Пока мы работали, Белла беспрерывно придиралась и делала замечания. То я не так помыла кастрюлю, то вытерла чистой тряпицей мокрую ложку, то поздно положила во взбитые белки сахарную пудру. А когда, пытаясь вынуть горячий противень с бисквитом, неловко провернулась и чуть не уронила его на каменный пол кухни, Рыжуха взорвалась по-настоящему.

– Шоб грузовик с сахаром тебя переехал! – она зорко оглядела бисквит и облегченно вздохнула: он был цел.

– Ишлэхе мишпохэ хот зих ир гэсрохэ (В семье не без урода) – проворчала она.

А потом, видимо устыдившись несдержанности, добавила:

– Таких как ты густо сеют, но они редко всходят!

– Почему? И как это редко? – окончательно расстроенная, я со страхом смотрела на Рыжуху.

– А так! В саване нет карманов, и мне с собой не брать, вникай.

Белла Львовна насмешливо смотрела мне в глаза. Я испугалась ещё больше, но

все крупное тело Бэллы Львовны тряслось от смеха, а глаза оставались строгими:

– Вей з мир! Что ви хочите? Женщине в жизни надо все уметь и ничего не бояться, запоминай! Ничего и никогда, – громко повторила Рыжуха, – Нас побеждает страх, а не враги.

Когда же дело дошло до украшения кусочков бисквита кремом и вишенками из варенья, она, видя, как я старательно раскладываю начинку на каждый бисквит, примирительно проворчала:

– Приличная девушка из приличной семьи должна знать два языка: один до свадьбы, другой после. Ты обиду спрячь, учись! Умение готовить – первый и главный женский язык. Тогда и Всевышний, – она серьезно посмотрела в низкий потолок кухоньки и даже указала вверх своим корявым пальцем, – Тогда Всевышний смилостивится, и может, даст получше и побольше. И вот что я скажу: лучше шоб тебя проклинали, а не жалели, запоминай!

И я запомнила. До сих пор я знаю рецепт наизусть, хоть разбуди меня ночью. Могу испечь «Птифур» в любом месте, где можно достать муку, сахар, сметану, яйца и сливочное масло. Лишь бы была духовка, любая. Потому что теперь я знаю о духовках все. Белла Львовна была на высоте, и открыла мне секреты всех духовок мира, рассказывая истории три часа, пока мы готовили печенье. Потчевала ими, как своими вкусными варениками с вишней. Таких вареников, как у Рыжухи, я не ела даже в Киеве, на Крещатике, а там умеют готовить вареники.

К вечеру коробка с золотыми бликами на боках, была полна крошечных пирожных. Сверху лежала аккуратно вырезанная из бумаги салфетка в виде снежинки – невесомая и очень красивая.

Такие делались обычно к Новому Году. Ну и что? Красивая же, и это главное! Я чуть не плакала от счастья.

Белла вытирала красные, слезящиеся глаза мужским носовом платком и растроганно бормотала:

– Или я фасону не знаю? А гэзунд дип ин коп! (Дай бог здоровья твоей головушке)

Купив в книжном магазине тонкую бумагу и, написав крупно красным карандашом, «Я тебя люблю», пририсовав сердце, пронзённое стрелой, я положила записку сверху, на печенье.

В школе на празднике народу было много. После «монтажа» и концерта сели пить чай.

Когда я открыла коробку, по классу пронёсся вздох восхищения: маленькие кружочки и прямоугольнички на один зубок, украшенные разноцветным кремом с вишенкой сверху поразили всех.

Печенье было съедено до последней крошки. Галина Гавриловна поставила мне «пятёрку». Похвалы сыпались на мою счастливую голову. Бабушка сияла.

А когда вместе с бабушкой мы возвращались с праздника, я честно призналась, что печенье пекла Белла Львовна, а я только помогала. Бабушка не удивилась, а счастливо улыбаясь, сказала:

– Я догадалась. Её вкус сразу узнаешь.

И, продолжая счастливо улыбаться, добавила:

– Таких не делает больше никто. Только Белла. А теперь ещё и ты научилась.

Засыпая, я жалела только о том, что вместе с родителями не принимала поздравления толстая, добрая и прекрасная Белла Львовна по прозвищу Рыжуха.

Пустую коробку бабушка поставила на видное место в кухне. А утром долго смеялась, читая записку, лежавшую в коробке.

– Я почти не получала подарков, – тихо сказала она, – Этот – самый дорогой для меня.

Она прижала записку к груди.

– А ты говорила, что самый дорогой у тебя уже есть? – запальчиво возразила я, – А колечко из серебра с лиловым камушком? Ты его никогда не снимаешь.

– Это твой дед. Подарил перед войной. И теперь у меня два самых лучших подарка на свете, – бабушка отвернулась и вытерла глаза передником.