Критика силы суждения. 1787.
Пролегомены к любой будущей метафизике, могущей возникнуть как наука. 1785.
Метафизические основания естествознания. 1786.
Основания метафизики нравов. 1785.
Метафизические основания учения о праве. 1797.
Метафизические основания учения о добродетели. 1797.
Религия в пределах простого разума. 1795.
Антропология с прагматической точки зрения. 1798.
Полное собрание сочинений Канта. Под редакцией Карла Розенкранца и Фридриха Вильха Шуберта. В двенадцати томах. 1858.
Малые сочинения Канта. Три тома. Кенигсберг и Лейпциг, 1797 г. – Имм. Ранее не собранные малые сочинения Канта. Linz, 1795 – Vermischte Schriften, ?chte und vollst?ndige Ausgabe. Галле, 1799—1807, четыре тома.
Последний сборник содержит, среди прочего:
Gedanken von der wahren Sch?tzung der lebendigen Kr?fte. 1746.
Размышления об оптимизме. Кёнигсберг, 1759.
Попытка ввести в житейскую мудрость понятие отрицательных величин. 1765..
Ложная тонкость четырех силлогистических фигур. 1765.
Единственно возможное основание доказательства для доказательства бытия Бога. 1765.
Размышления о чувстве прекрасного и возвышенного. 1764.
Грезы духовидца, объясненные сновидениями из метафизики. 1766.
Всеобщая естественная история и теория небес. 1755. четвертое издание. 1808.
De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis. 1770. 4.
О вечном мире, философский проект. 1795.
Спор о факультетах. 1798.
О власти разума быть управляемым простым намерением его болезненных эмоций. Пятое издание. 1851.
О различных расах людей. 1775 – Определение понятия человеческой расы. 1795.
О первой причине различия областей в пространстве. 1786 – Предполагаемое начало истории человека. 1786.
Идеи всеобщей истории с космополитическим умыслом. 1784.
Критицизм и догматизм
Все направление, данное Кантом философии и сохранившееся во всех вытекающих из него системах, правильнее всего назвать критическим. Критическая точка зрения, открытая Кантом, должна рассматриваться как конечный результат истории философии. Принципиальное отличие новой философии в целом от всех предшествующих эпох состоит в том, что старая исходит из догматической точки зрения, а новая – из критической. Старая всегда сразу ставила определенные космологические, теологические, психологические и этические вопросы и судорожно искала на них ответы. Напротив, начиная с Бэкона и Декарта, а тем более с Канта, стали изучать процесс познания в частности, а способ получения знания в первую очередь подвергать точному анализу, т. е. подходить критически. В той мере, в какой это стремление заметно уже у Бэкона и Декарта, эти докантовские системы уже не заслуживают названия догматизма в строгом смысле слова, но они все-таки не лишены его в связи с гораздо большим акцентом Канта на критический метод. Догматизм и критицизм – термины относительные в том отношении, ведется ли философский поиск безудержно и грубо, или же в соответствии с единственно допустимым здесь методом, с безупречным осознанием этого метода. Этим методом является изучение процесса познания. В ходе истории философии противоречивые попытки прийти к твердому и достаточному знанию вещей вплоть до глубин бытия привели к пониманию того, что только через точное исследование способа познания можно дать точный отчет о природе познаваемого. Это было уже познание, достигнутое с началом новейшей спекуляции в целом, где системы разделялись на системы чувственности и системы врожденных идей в соответствии с различными взглядами на процесс познания. Кант, однако, довел эти начинания до вершины совершенства, взявшись навсегда ликвидировать догматический застой, вновь возникший в Германии в системе Вольфа, посредством критического течения мысли, посредством разделения процесса познания на его конечные составные части. Невозможно более глубоко вернуться к предельным основаниям познаваемого, чем через критический метод Канта и его преемников.
Правда, точка зрения на изучение человеческого процесса познания зародилась еще в античности, но только в форме скептицизма, этого страшного врага, которому не могла противостоять ни одна система, но который сам по себе был слишком слаб, чтобы утвердить себя в качестве устоявшегося взгляда на вещи не только полемически, но и позитивно конструктивно. Попытку сделать это предпринял еще Сократ, но она не удалась. Начиная с Канта, в философии больше не существует актуального, то есть чисто негативного и полемического скептицизма, поскольку система Канта сама является завершенным скептицизмом, ставшим тем самым позитивным. Этот завершенный скептицизм – метод расщепления всего знания в процессе познания. Это называется критицизмом.
Догматика не волнует процесс познания. Он полагает, что видит вещи не только такими, какими их познает, но и такими, какими они являются до всякого знания и без всякого знания, и в этом уверенном смысле он говорит о своих телах, душах, атомах, силах, субстанциях, пока скептик не обратит его внимание на то, что многое из этого, как он выражается, кажется ему лишь небытием. Сенсуалист-догматик полагает, что постигает сущность вещей непосредственно через ощущения, спиритуалист-догматик – через врожденные идеи. Критик знает, что это не так, потому что он наблюдает более внимательно, чем догматик. Он обнаруживает, что непосредственно познает только познания, взгляды, инстинкты, ощущения и мысли, а затем лишь опосредованно, через комбинацию этих элементов познания тел, душ, субстанций и сил. Поэтому, в то время как эти первичные элементы становятся основными фактами науки, основные понятия догматика превращаются в научные проблемы.
Подготовка к критике Канта
Для того чтобы привести философскую работу к этой точке зрения наиболее глубокого опыта, следующей подготовкой и средством стал спор, разгоревшийся в прошлом веке между сенсуалистами и сторонниками врожденных идей. Сторонники врожденных идей везде опирались на номинальные определения, сенсуалисты – на осязаемость чувственного познания. Кант занял место в ряду между ними.
В философии врожденных идей, разработанной Декартом и Лейбницем, сохранялась изощренная средневековая схоластика. Прежде всего, этот схоластический тип бесконечной догматической уверенности удобно распространился в немецком сознании благодаря школьной системе Вольфа (1679 – 1754), основанной на Лейбнице. Как правило, эта наука была больше озабочена словами, чем делами, и в случае сложных вопросов всегда была готова полностью успокоиться, обнаружив над всей фактической ситуацией некое надутое имя.
Чтобы поставить точку в этом вопросе. Считалось, что душа исчерпывается именем ens cogitans, так же как тело – ens extensum, а связь между ними – harmonia praestabilita, и таким образом из пустых слов возникло то, что Бако в отношении прежней схоластики назвал scientia ad garrriendum promta, ad generandum invalida et immatura. Основанный Бэконом и Гоббсом сенсуализм, который повсюду призывал отказаться от слов и пустых определений и перейти к созерцанию самой вещи, к чувственному опыту, и хотел, чтобы наука формировалась только из этого, получил свое полное оправдание. Сенсуализм распространился из Англии во Францию и Германию и уже готов был занять место ортодоксального догматизма в качестве легкого и удобного учения здравого смысла или нерефлектированного и необдуманного ощущения, как это уже произошло во Франции и Англии, как вдруг Кант властным голосом приказал ему остановиться на полпути, наложив на него ярмо необходимого ограничения, в то время как он полностью уничтожил ортодоксальный догматизм врожденных идей.
Двойная позиция Канта против чувственности такова, что в нем можно видеть как ее противника, так и ее совершенствователя. В той мере, в какой сенсуализм стремится к знанию из чистого опыта, он пытается достичь цели, достижением которой является сама критическая философия, но в той мере, в какой он полагается на простые ощущения без более глубокого исследования, ему противостоит критический метод. Если критика Канта заслуживает того, чтобы называться решающим столкновением, нанесенным сенсуализму, то Кант, напротив, противостоит шульдогматизму полностью на сенсуалистической почве чистого опыта. Тезис Канта подготавливается и доводится до зрелости в кругу сенсуалистических спекуляций, а критика Канта сама вступает в этот круг как последнее звено цепи, которую Кант одновременно разрывает, завершая ее. Поэтому невозможно прийти к мысли Канта, не попав предварительно в подготовительный круг чувственников.
Бэкон из Верулама (1561 – 1626) был первым, кто настаивал на том, что вся наука должна основываться исключительно на опыте и эксперименте. Он отрицал знание, основанное на одних лишь понятиях, и предлагал подвергать природные явления тщательному допросу с разных сторон одновременно с помощью экспериментов, как бы в инквизиторском порядке. Разум, как способность к простым понятиям, сам по себе был подобен обманчивому зеркалу, которое фальсифицировало, искажало и уродовало формы вещей своими собственными атрибутами. (Estque intellectus humanus instar speculi inaequalis ad radios rerum, qui suam naturam Naturae rerum immiscet, eamque distorquet et inficit. Instaur. magn. aphor. XLI.)
Baco De dignitate et augmentis scientiarum. 1605. novum organum scientiarum. 1620.
Решимость систематически упорядочить и завершить почву чистого эмпиризма, взрыхленную Бэконом, стала главной пружиной основания материалистической точки зрения у Гоббса, дуалистической – у Локка, идеалистической – у Беркли и скептической – у Юма. С этими людьми различные возможности сенсуалистического образа мышления, которые все еще дремали в Бэкон, проявились в полной мере и исчерпывающе. Юм – скептик – обозначает высшую точку, от которой сенсуалистическая спекуляция расходится на два пути, с одной стороны, на путь ее усиления и исправления у Канта, а с другой – на путь ее ослабления и затухания у Томаса Энви и других шотландских философов.
С Гоббсом (1588 – 1679) эмпирическая спекуляция перешла под знамена категоричного материализма. Гоббс не сомневался, что через чувственное восприятие мы познаем только физические вещи, причем такие, какие они есть сами по себе. Чувственное восприятие является для него единственным источником непосредственного и истинного знания, объектом которого является только материальное существование. Все остальное – лишь феномен, подлежащий объяснению с его помощью. Этот вид сенсуализма стал особенно популярен, потому что позднее во Франции Кондильяк (1715 – 1780), Гельвеций (1715 – 1771) и другие восприняли его с душой. Это sensualism vulgivagus как вид, который наиболее легко рекомендуется ненаучному мышлению благодаря своей осязаемости и понятности. Таким образом, это была первая решительная точка зрения, на которую опустился чувственный мир, а затем, в лице Локка, Беркли и Юма, он поднялся на более утонченные и обоснованные позиции.
Том. Гоббс О природе человека. 1650. De homine. 1655.
Локк (1632—1704) по существу отделился от этого материализма, предположив, помимо ощущений внешних органов чувств, из которых мы черпаем знания о телесном мире, столь же непосредственные ощущения внутреннего чувства, посредством которого столь же опытным путем познается природа, совершенно отличная от этой, природа души. В соответствии с этим существуют две совершенно разные сферы бытия, а именно тела и души, и обе они познаются опытным путем через ощущения, внешние и внутренние. Со временем этот дуализм стал доминировать в Англии так же, как материализм во Франции в прошлом веке. Ибо именно к этому дуализму философия в Англии в конце концов вновь устало опустилась в форме теории эорниноли 86N86, после того как сенсуализм Беркли и Юма положил начало более высокому процессу, который нашел свое решающее суждение не в Оксфорде и Эдинбурге, а в Кенигсберге.
Джон Локк Эссе о человеческом познании. 1684.
Заслуга Беркли, епископа Клойнского (1684—1753), состоит в том, что он первым сделал правильный вывод с позиций сенсуализма, что он отрицал телесный мир, что не следует понимать так, будто он предполагал, вопреки всякому разуму, что телесный мир не существует, но только в том смысле, что он видел в нем не более чем реально существующий познавательный феномен, по той причине, что как только мы говорим о нем что-либо большее, чем это, мы получаем утверждения, которые выходят далеко за пределы точки зрения чистого опыта. Ведь точка зрения чистого и непосредственного опыта дает нам только ощущения или восприятия, но ощущения обнаруживают нечто совершенно отличное от тел и физических свойств. Так, например, ощущение звука не имеет никакого сходства с формой и ритмом колебаний воздуха, которые, как предполагается, являются соответствующими ему телесными свойствами; более того, понятие вибрации удовольствия в опыте не предшествует ощущению звука, а лишь следует за ним как искусственное порождение нашего интеллекта. В общем, понятие тела и телесного свойства всегда возникает сначала из комбинации и многократного преобразования непосредственных ощущений в мысли и, таким образом, в любом случае является искусственным продуктом интеллекта, а не интенциональной непосредственности опыта, которая еще не затронута комбинаторным мышлением. Поэтому нужно либо отказаться от позиции чистого и голого опыта, либо принять ощущение как определенное, а тело – как неопределенное и проблематичное в сфере бытия, как артефакт познания, в приоритет которого можно верить лишь до тех пор, пока не известен способ его происхождения. Поскольку Беркли никак не мог заставить себя отказаться от сенсуалистической точки зрения, у него не было иного выбора, кроме как безоговорочно принять все последствия этой точки зрения.
Беркли Трактат о принципах человеческого знания. 1710.
Юм (1711 – 1776) пошел еще дальше по пути, проторенному Беркли, и разрушил все остатки привычных предрассудков, которые Беркли либо скупо, либо небрежно оставил нетронутыми. Не только заблуждение о примитивной и простой концепции телесности утонуло в хаосе ощущений, но и понятия о независимых вещах или субстанциях вообще, а также о причинах и следствиях рухнули как несостоятельные. Произошло полное ниспровержение всех понятий, которые до сих пор считались установленными в результате бездумья. Определенность математики превратилась в загадку, связь между законами природы – в парадокс, предположение о существовании субстанции, порождающей идеи, – в неопределенную проблему. Казалось, ни в коем случае нельзя с уверенностью предсказывать, что что-то произойдет при определенных обстоятельствах или что определенные свойства обязательно связаны друг с другом, поскольку во всех подобных суждениях судья, казалось, не имел для себя ничего другого, кроме простых законов ассоциации идей, простой привычки связывать заново то, что уже было когда-то связано вместе.
Дэвид Юм Трактат о человеческой природе. 1738 г. Исследование о человеческом разумении. 1748.
Находиться в этом умозрительном месте очень неприятно. Здесь нужно было либо снова робко отступить с полумерами, либо перейти к совершенно новым сценам. Первое было сделано философией в Англии, второе – в Германии. Кант похвалил Юма за то, что тот первым пробудил его от догматической дремоты. Он ответил на это грубое предложение, открыв фундаментальные законы связи между ощущениями, которые оставались скрытыми от его великого предшественника. С открытием этих основных законов, однако, весь сенсуализм был немедленно опровергнут.
Кант положил начало своему поиску в том слабом месте теории Юма, где она приходит в неизбежное столкновение с существованием точных наук, таких как математика. Ведь если оказывается, что точка зрения чувственности или голого опыта вообще не может существовать ни с какими научными доказательствами, то из этого сразу же следует, что для того, чтобы возникло любое научное доказательство, любое реальное познание, точка зрения простого опыта никогда не бывает достаточной, но всегда требует чего-то еще в дополнение, что не является опытом. С этим соображением понятия истины и опыта, которые чувственный мир всегда считал одним и тем же, были разделены; опыт уже не представлялся истиной как таковой, а только как компонент истины. Теперь нужно было искать противоположный компонент.
Противники сенсуализма называли этот другой компонент знания врожденными идеями. Но это было лишь пустое название для совершенно неизвестной величины, совершенно аналогичное в этом отношении названию здравого смысла, с которым настоящая наука ничего не могла поделать, поскольку в ней был отсечен всякий достоверный опыт. Поэтому этот вопрос пришлось исследовать с самого начала.
Тогда выяснилось, что всякое знание, выражающее себя в общих и необходимых суждениях, превосходит простое ощущение именно этим качеством. Ведь ощущение дает только то, что происходит, но никогда – то, что должно произойти; оно дает только то, что происходит в определенном числе случаев, но никогда – то, что происходит во всех случаях без исключения. Поэтому, если я подвожу содержание ощущения под форму такого суждения, я никогда не должен забывать, нисколько не желая оскорбить правильность суждения, что только содержание суждения пришло ко мне извне, через опыт, а формой всеобщности и необходимости, которую выражает суждение, я обязан никому, кроме самого себя.
Если, например, все с величайшей уверенностью соглашаются, что все люди должны умереть, или что солнце, взойдя, всегда будет садиться снова, пройдя определенный путь по небу, то человек, высказывающий такое суждение, опирается на непосредственный опыт лишь в очень малой степени. Ощущения вместе с памятью предоставляют ему лишь определенное количество случаев, имевших место до сих пор. Если он теперь берется судить о том, чего он никогда не испытает (а именно, обо всех случаях) или о том, чего он никогда не может испытать (а именно, обо всех возможных случаях), то он ни в коем случае не должен лишаться выражения своей неизбывной уверенности, но он должен только помнить, что к такой уверенности его принуждает не материал опыта извне, а его собственная деятельность суждения изнутри.
Научное сознание называет такие положения, как упомянутые, просто представлениями опыта, ошибочно полагая, что они полностью взяты из опыта, как в отношении их содержания, так и в отношении их формы. Таким образом, оно столь же ошибочно переносит всю уверенность, с которой произносятся такие положения, во внешний мир и ищет во внешнем мире, помимо себя, принуждение и уверенность, с которыми мы чувствуем себя причастными к ним. С другой стороны, последовательный сенсуализм Юма, как только он увидел в чистых ощущениях все достаточные основания для отсутствия подобных суждений, был тем самым полностью введен в заблуждение относительно существования такого принуждения вообще, и отрицал его, поскольку оно не было найдено в принципе сенсуализма. Но то же самое принуждение, как необходимость выносить общие и необходимые суждения в определенных случаях, не исчезло из мира потому, что обитель, в которой его ошибочно искали, оказалась пустой.
Кант разорвал путы чувственности, сохранив факт внутренней необходимости первозданного спасения, но показав ее как фактор, противостоящий ощущению в процессе познания, и сделал это с позиции чистого опыта. Ощущение он называл апостериори как внешний фактор процесса познания, а деятельность суждения, вместе с присущим ему законом, – априори как внутренний фактор этого процесса, так что апостериори или восприимчивость познания поставляет субстанцию, а априори или спонтанность познания – форму знания.
Идея «Критики чистого разума»
Таким образом, хотя все наши знания начинаются с опыта, они не вытекают из него. Назовем знание, которое не вытекает из опыта, априорным знанием и будем отличать его от эмпирического знания, которое имеет свой источник апостериори, а именно в опыте. Так, например, утверждение о том, что каждое изменение имеет свою причину, является априорным, хотя и не чистым, поскольку изменение – это понятие, которое может быть получено только из опыта.
То, что мы действительно обладаем определенным априорным знанием и что даже обычный разум никогда не бывает без него, так же несомненно, как и то, что мы вынуждены делать необходимые и строго общие суждения. Они не могут быть получены из опыта. Ибо эмпирическая всеобщность всегда есть лишь произвольное увеличение многих случаев от опыта до всеобщности, как, например, когда, обнаружив, что многие тела тяжелые, я берусь произвольно и необоснованно утверждать, что все тела тяжелые. От таких эмпирически или произвольно общих суждений истинно, т. е. обязательно общие суждения совершенно отличны. Ведь необходимость и строгая всеобщность всегда неразрывно связаны друг с другом.
Если нужен пример из естественных наук, то можно взять только
все предложения математики, которая дает нам самый блестящий пример того, как далеко мы можем зайти в априорном знании, независимо от опыта. Но если нам нужен пример из обыденного понимания, то им может послужить рассуждение о том, что все изменения должны иметь причину. Без необходимых суждений невозможен и опыт любой определенности. Ведь если бы все правила, по которым они выносятся, всегда были эмпирическими, а значит, случайными, то всякая определенность перестала бы существовать.
Но в случае с необходимыми или априорными суждениями есть разница. Хотя сила, с которой мы видим себя вынужденными признать их истинность и определенность, одинаково велика в обоих видах, способ, которым мы видим себя вынужденными, столь же ясен и понятен в одном случае, сколь темен и загадочен в другом. Первые находят аналитические, вторые – синтетические суждения априори.
Аналитические суждения a priori находят разъясняющие суждения, например, когда я говорю: все тела находят протяженными, тем самым я лишь аналитически вывожу из понятия тела характеристику, которую я уже ранее в нем мыслил. Здесь в деятельности рассудка уже проявляется понуждение к мышлению, но только понуждение вполне самоочевидное, а именно понуждение включать в понятие все те характеристики, для которых его слово является предполагаемым знаком.
Совсем иначе обстоит дело с синтетическими априорными суждениями или расширенными суждениями, как, например, когда я утверждаю, что всякое изменение в мире должно иметь свою причину, при этом из понятия изменения я выписываю понятие причины, ранее не мыслимой в нем, и притом с необходимостью. Как я могу прийти к тому, чтобы сказать нечто совершенно отличное от того, что происходит в целом, и признать понятие причины, хотя и не содержащееся в нем, но принадлежащее ему и даже необходимое? Это не может быть опыт, потому что опыт никогда не приводит его к необходимым связям; это не может быть и концептуальный анализ, потому что он не движется с места. Следовательно, здесь отсутствует промежуточное звено.
Математические суждения, как правило, синтетические. О том, что к 5 следует прибавить 7, я действительно думал в понятии суммы = 7 +5, но не о том, что эта сумма равна числу 12. То, что прямая линия между двумя точками является самой короткой, – это синтетическое суждение. Ибо мое понятие прямой линии не содержит ничего количественного, а только качественное. Лишь некоторые принципы, которые предполагают геометры, являются истинно аналитическими, например, a = a, то есть целое равно самому себе, или (a + b)> a, то есть целое больше своей части. Естественные науки также содержат синтетические априорные суждения как принципы, например, что при всех изменениях физического мира количество материи остается неизменным, или что при любой связи движения действие и противодействие должны быть равны. Наконец, метафизика, в соответствии со своей целью, состоит из чисто синтетических априорных предложений, таких как: мир должен иметь первое начало и т. п. Следовательно, вопрос о возможности синтетических априорных суждений есть в то же время вопрос о возможности математики, физики и метафизики, а объяснение принуждения, которое синтетические априорные суждения оказывают на нашу веру, есть в то же время объяснение доказательств, которые обнаруживаются в истинах математики, физики и метафизики.
Поэтому, если мы хотим глубже проникнуть в природу человеческого процесса познания, то прежде всего должны получить ответ на вопрос о возможности априорных синтетических суждений. Наука, занимающаяся этим вопросом, называется трансцендентальной философией как система всех принципов чистого разума, для которой «Критика чистого разума» должна набросать весь план архитектурно, т. е. из принципов.
Трансцендентальная эстетика
Чтобы обнаружить то неизвестное среднее звено, благодаря которому в необходимых и общих суждениях рассудок с неизбежностью переходит от одного факта опыта к противоположному, необходимо разложить продукт познания на составные части. Ибо таким образом, вычтя то, что принадлежит, с одной стороны, рассудку, а с другой – чувству, можно найти третий компонент, благодаря которому необходимые связи фактов опыта могут быть более точно объяснены рассудком. Эта процедура критики разума называется трансцендентальной эстетикой. В ней, во-первых, изолируется чувственность, отделяя от нее все, что рассудок мыслит через свои понятия, так что ничего не остается в качестве наблюдения. Во-вторых, от нее отделяется все, что относится к ощущениям, так что не остается ничего, кроме чистого восприятия и простой формы явлений как той их части, которую чувственность может предоставить a priori. Например, то, что я мыслю тела как субстанции, принадлежит не ощущению, а рассудку, которое связывает ощущения с понятиями. Если я теперь опущу то, что принадлежит комбинаторной деятельности (спонтанности) рассудка; если я также опущу то, что является чисто эмпирическим или принадлежит простому ощущению (восприимчивости) чувства, например, цвет, твердость и мягкость, тяжесть, непроницаемость, то, хотя тело полностью исчезло из моего представления, остается нечто принадлежащее ему, что я уже не могу удалить из моего представления, а именно пространство, которое оно занимало. Точно так же и время, в котором что-то воспринимается, – это форма восприятия, которая остается, даже если она абстрагирована от всего, что в ней воспринималось. Это свойство быть независимым от позиционирования или отмены отдельных ощущений называется идеальностью форм восприятия пространства и времени. Идеальными они называются потому, что априорно присутствуют в акте познания по отношению ко всякому возможному опыту и образуют априорный стержень посреди реальной изменчивости чувственных впечатлений, в неизменных свойствах которого должно участвовать все изменчивое, поскольку оно возникает только через него. В противоположность этой идеальности чистого восприятия изменчивость отдельных ощущений и переживаний образует реальный или материальный элемент, который, однако, также является лишь субъективным элементом, поскольку он заменяет существующие вне нас вещи, которые мы хотели бы познать, только субъективными ощущениями. В этом смысле субрецепция (субконтур) ощущений может быть названа реальной, но субъективной, а сами формы восприятия пространства и времени уже не могут быть названы реальными восприятиями. Но поскольку они являются идеальной составляющей опыта, без которой реальное вообще не может появиться, то возможность принуждения, которое идеальная составляющая познания оказывает на свои чисто субъективные составляющие, выражаясь в общих и необходимых суждениях, становится гораздо более близкой.
Ибо теперь мы уже не ссылаемся на простые гипотезы в отношении формирования этих суждений, а применяем метод созерцания в области внутренних истин, неизменно распростертых перед нашим сознанием, в области идеальной, но тем не менее яркой природы, которая вступает в качестве пограничной полосы между двумя крайностями, которые здесь должны оказывать влияние друг на друга, – апостериори чувственных впечатлений и априори рассудочной деятельности. Благодаря этому методу наблюдения критика Канта достигла совершенно иной устойчивости и определенности умозрительного знания, чем это можно было найти в догматических системах, которые выводили из некоего высшего принципа. Догматическая система неумолимо тонет, как только в ее принципах обнаруживается какая-либо косность или неточность. Критический метод, однако, остается неоспоримым при таком понимании, потому что с ним дело обстоит так же, как и с любой эмпирической наукой, основанной на наблюдении, где установление отдельных фактов и вытекающих из них понятий и законов подлежит непрерывному исправлению более точным наблюдением, без того, чтобы существенный план, лежащий в основе целого, был когда-либо разрушен таким образом.
Первым плодом, который принесло исследование Канта, стало исправленное представление о природе пространства и времени. Как бы далеко ни поднялась математика в своем внутреннем развитии над позицией античной философии, в то время еще не было осознано, что со времен Канта среди математиков не осталось сомнений в том, что математические фигуры – это не более чем представляемые конструкции, спроецированные в соответствии с внутренней необходимостью. Напротив, их либо ставили в один ряд с субрецептами чувственного восприятия, представляя, что место и время, в котором появляется тело, можно ощутить a posteriori, так же как его твердость, цвет и тепло, либо помогали себе, объясняя их как абстракции, которые интеллект в своей расчленяющей деятельности в чувственном восприятии формирует из их группировок. Таким образом, пространство и время в одном случае рассматривались как ощущения, в другом – как продукты рассудка, объединяющего их. Оба варианта одинаково ошибочны. Опровержение обеих ошибок с помощью критики разума является одновременно установлением истины в этом вопросе.
Пространство не является эмпирическим понятием, которое было выведено из внешнего опыта (a posteriori). Ведь для того, чтобы определенные ощущения были связаны с чем-то вне меня, предполагается понятие чего-то вне меня (т. е. понятие пространства). Таким образом, пространство неумолимо переходит из области апостериорного познания в область априорного познания. Оно делает это и в той мере, в какой оно является неизбежным понятием, цепляющимся за целостность нашего чувственного познания как такового, в той мере, в какой, хотя мы можем выдумать каждую отдельную ощущаемую вещь из общего пространства, мы не можем представить себе само это пространство как общую возможность ощущения предметов вообще как отмененную. Но то, что не должно быть добавлено к нам сначала, а неотъемлемо присуще нам, как раз и есть то, что мы называем априорной данностью.
То, что в этом отношении верно для пространства, верно и для времени. Одновременность или последовательность сами по себе не пришли бы в восприятие, если бы в их основе не лежало a priori понятие времени. Ибо восприятие одновременности и последовательности вообще, при котором восприятие может возникнуть в первую очередь, уже предполагается в каждом единичном созерцании одновременно существующих или сменяющих друг друга событий как восприятие, принадлежащее не единичному и изменчивому случаю, а общей возможности его возникновения. Таким образом, время, как и пространство, оказывается абсолютно необходимым понятием, от которого нельзя абстрагироваться, поскольку для воспринимающей деятельности невозможно сформировать представление о том, что времени не существует. Таким образом, то, что неразрывно связано с нашей способностью представления, принадлежит ей неотъемлемо, или дано априори.
С другой стороны, мы не должны объявлять пространство и время продуктами комбинирующего рассудка на материале чувственных восприятий. Ведь помимо того, что, вопреки природе познания, ощущения должны были бы позиционироваться как предшествующие, а пространство и время – как последующие в процессе, это предположение также полностью противоречит природе понятий рассудка как дискурсивных или абстрактных идей. Ведь из дискурсивных или общих понятий, которые возникают из соединения определенных характеристик в какое-либо данное целое, никогда не могут быть выведены никакие другие характеристики, кроме тех, которые уже были в них заложены. С другой стороны, все геометрические принципы, например, что в треугольнике две стороны вместе больше третьей, никогда не выводятся из общих понятий о линии и треугольнике, но из наблюдения, причем с аподиктической уверенностью. Весь интерес геометрии основывается на прохождении через независимый набор умозаключений, которые обязательно интуитивно вытекают из определенных произвольно сделанных дискурсивных абстракций в понятии пространства. Кроме того, характеристики понятия пространства уходят в бесконечность (как бесконечное количество); с другой стороны, невозможно объединить бесконечное количество характеристик в одном дискурсивном понятии. Аналогично, тот факт, что пространство только одно и что все пространства являются лишь частями или ограничениями одного пространства, – это то, что принадлежит только восприятию, а не абстрактным понятиям. Ибо одно дело – соотнести образец с общим понятием, а другое – часть с целым. Точно так же и время только одно, а все различные времена – лишь части и ограничения единого, лежащего в основе неограниченного времени. Пространство и время – это две тотальности восприятия, которые принимают в себя субстанцию всех индивидуальных восприятий в качестве общих форм, в которых и через которые происходит восприятие. Эти формы, таким образом, даны не апостериори, а априори, поскольку только благодаря их присутствию в субъекте можно вообще на что-либо взирать.
Пространство и время не относятся посредством выражения взглядов a priori к какой-либо уже знакомой нам категории, а указываются посредством чистого наблюдения как совершенно особые существования такого рода, о реальности и возможности которых раньше не подозревали. Название anschauung a priori непревзойденным образом отмечает два момента, от которых здесь все зависит, а именно: что эти понятия не созданы a priori, и что их содержание не дискурсивное и производное, а оригинальное и яркое. Тот, кто, кроме этого простого значения данного выражения, которое сразу же вытекает из хода рассуждения, захочет подчинить ему другие особенности, только обманет себя и других в ясном смысле Кантовой критики разума.
Насколько теснее простое уяснение априорных взглядов проникает в возможность общих и необходимых суждений опыта, показывает тот факт, что в сфере априорных взглядов случаи, которые исключаются как невозможные (например, что в треугольнике две стороны вместе не больше третьей), уже не осуществимы даже в представлении. Что в треугольнике две стороны вместе не больше третьей) уже не осуществимы даже в представлении, тогда как в необходимых суждениях опыта противоположное, исключенное как невозможное (например, что изменение происходит без причины), все еще осуществимо в простом воображении, несмотря на всю реальную невозможность. Поскольку только там, где противоположность абсолютно не реализуема, остается единственная реализуемая вещь как реальная и понятая необходимость, задача критики должна состоять в том, чтобы проследить производные необходимости чувственного мира опыта обратно к первоначальным необходимостям априорного мира идей.
Однако такая необходимость, доказанная в чувственном мире опыта, может быть только субъективной необходимостью, необходимостью с точки зрения человека и его способности представления, а не с точки зрения самих вещей, в той мере, в какой они понимаются как нечто существующее вне способности представления человека. Поэтому мы можем сказать только то, что все наше восприятие есть не что иное, как представление явлений: что вещи, на которые мы смотрим, сами по себе не являются тем, ради чего мы на них смотрим, и их отношения не являются такими, какими они нам представляются, и что если мы полностью упраздним наш субъект или даже субъективную конституцию чувств, то вся конституция, все отношения предметов в пространстве и времени, даже пространство и время, исчезнут и не смогут существовать как явления сами по себе, а только в нас. Что это может быть за предметы сами по себе и отдельно от всей восприимчивости нашей чувственности, остается для нас совершенно неизвестным. Мы не знаем ничего, кроме нашего способа их восприятия, который свойственен только нам и который не обязательно принадлежит каждому существу, хотя и каждому человеку. С этим нам остается только иметь дело, поскольку пространство и время образуют чистые формы, а ощущения в целом – их материю».
(Критика чистого разума, третье издание, стр. 59—60.)
Трансцендентальная логика
Философия Канта должна была бы получить наибольшее признание в Германии, если бы доказала, что мы не признаем в вещах ничего, кроме наших собственных способностей представлений. Однако можно ошибиться, если считать, что особая заслуга Канта перед наукой состояла в реализации этого доказательства. Ведь это доказательство уже было дано до Канта Беркли и Юмом столь же поразительным образом, и в том, что Кант был восхищен им, как новым открытием, он получил благовония, которые на самом деле должны были бы принадлежать тем людям, на полях которых вырос продукт, который Кант всего лишь отослал в Германию. Своеобразное величие Канта состоит скорее в том, что он показал, благодаря какой организующей деятельности из дикого хаоса чувственных представлений может возникнуть система общих и необходимых истин. Здесь они поставили всего лишь загадку. Кант нашел решение этой загадки, проникнув в природу восприятий a priori.
Пространство и время оказались для него продуктом постоянно действующего в человеческом разуме порождающего представления, которое непрерывным потоком рождает из своего непостижимого чрева момент за моментом, настоящее за настоящим, и в каждый момент – пространство во всех его измерениях. Всякое реальное содержание, которое должно проявиться в форме ощущений, может проявиться только в том случае, если оно занимает определенное место в полом каркасе априорных представлений, созданных воображением, либо только во времени, либо одновременно во времени и пространстве, и тем самым вступает во все отношения, которые с ним связаны и которые едва ли могут быть поняты каким-либо другим образом, поскольку их противоположность не противоречит природе ощущений, но, конечно, природе априорного представления о них. Априорное представление, однако, состоит в том, что ощущения связываются с априорными положениями, которые они занимают во времени и пространстве, образуя мыслеформы. Деятельность по установлению связей называется синтетической апперцепцией, связующим агентом – рассудком. Продукты рассудка называются предметами, причем под предметом понимается то, в чьем понятии объединяется многообразие данного восприятия.
Всякое объединение идей требует единства сознания в их синтезе, которое только и делает из одних идей реальное знание. Например, пространство само по себе еще не есть познание вообще, а только дает многообразие представлений a priori для возможного познания. Ведь для того, чтобы познать что-либо в пространстве, например линию, я должен нарисовать ее и тем самым синтетически осуществить определенную связь данного в пространстве многообразия, так что только через единство этого действия в априорно данном многообразии пространства возникает единство его продукта – линии. Поэтому деятельность связующего сознания следует отличать так же хорошо от деятельности представления, устанавливающей априорное многообразие, как и от деятельности чувственной восприимчивости, устанавливающей апостериорное многообразие.
Привести данные идеи к предметному единству апперцепции – значит вынести суждение. В суждении (например, это тело тяжелое) относительное слово «есть» обозначает отношение идей к исходной апперцепции и необходимое единство ее. Ведь это тело здесь обозначает не что иное, как единство идей, среди которых, наряду со многими другими, находится и идея тяжести. Правда, такой синтез сначала дает только аналитические суждения, но за ними сразу же следуют синтетические, как только объединяющий рассудок соединяет каким-то образом элементы понятия, близкие к первому аналитическому комплексу. И действительно, если вновь соединенные элементы имеют апостериорную природу, то возникает случайное синтетическое суждение; если же, напротив, они имеют априорную природу, то возникает необходимое синтетическое суждение, которое обязано своей непреодолимой силой невозможности представить себе противоположные части определенных априорных связей идей.
Чтобы убедиться в этом, мы должны, в частности, рассмотреть различные связи, которые возможны между ощущениями и априорными представлениями. Они имеют четыре вида и проявляются как фундаментальные отношения количества, качества, отношения и модальности во всем познании.
Количество
Во-первых, тот факт, что ощущение не может появиться иначе, чем в определенное время, а если оно имеет форму, то в определенном месте, порождает необходимость представлять его как длительность во времени, а если оно имеет форму, то и как протяженность в пространстве, для которой общим выражением является величина или количество. Аксиома восприятия, согласно которой все восприятия обязательно являются величинами, основана на невозможности представить себе ощущение, которое не попадает во время, и сформированное ощущение, которое не попадает в пространство. Но то, что попадает во время и пространство, таким образом, участвует в том общем свойстве обоих, которое называется количеством и от которого, как от общей схемы рассудка, абстрагируется понятие числа как единства синтеза многообразия подобных восприятий в целом. Когда мы создаем временной ряд в постижении представлений, переходя от первого момента зачатия ко второму, третьему и т. д., мы называем это счетом. Но то, что подпадает под число, подпадает и под математические законы, которые примыкают к ряду чисел и которые мы признаем необходимыми по той причине, что их противоположность мы совершенно не можем изменить. В экстенсивном количестве пространства последовательность счета является произвольной, то есть такой, противоположный порядок которой также может быть реализован в воображении; в интенсиональном количестве времени последовательность счета является заданной, то есть такой, которую невозможно представить в обратном порядке. Познания количества, следовательно, являются познаниями чисто априорного характера, которые достигают апостериори ощущений не иначе как путем переноса, осуществляемого со стороны синтетической апперцепции.
Качество
Категория качества находится в принципиально ином отношении к ощущению. Чистые качества (такие, как твердость, тяжесть и т. д.) непосредственно выражают содержание самого ощущения и поэтому как таковые не имеют ничего общего с синтетическими суждениями a priori. Тем не менее, самого факта их наличия или отсутствия достаточно для того, чтобы рассудок вынес о них необходимое суждение, которое рассматривается как общее предвосхищение восприятия всех отдельных перцептивных актов. Поскольку определенный момент времени либо исполняется, либо не исполняется определенным ощущением, а между исполнением и неисполнением лежит бесконечная шкала степеней исполнения, мы должны априорно вынести суждение, что во всех явлениях реальное, которое является объектом ощущения, имеет интенсивную величину или степень. Степень теперь принадлежит количеству (априори) как определение величины, но как качество или интенсивность ощущения она принадлежит апостериори ощущению, и поэтому запутанность двух составляющих познания здесь гораздо больше, чем в предыдущем случае. Ведь каждое ощущение имеет в себе ту степень, в которой оно может осуществляться в одно и то же время в большей или меньшей степени, пока не перейдет в ничто. Одних количественных определений недостаточно, чтобы сообщить нам о какой-либо внешней реальности, но для этого всегда требуется интенсивная природа ощущения, которая называется качеством или sensation.
