Странный наследник Пушкина. Рассказы
Хорхэ Планчэ Кобас
В книгу входят роман «Странный наследник Пушкина» и повесть «Алла, или Мои последние дни в Москве». Герой романа – пожилой мужчина, который вспоминает о его студенческой жизни в России, когда восхищение красотой Анны Керн вовлекает его в ряд интересных ситуаций. «Алла, или Мои последние дни в Москве» – это история о любви Джорджа и Аллы и о том, как они были вынуждены расстаться, когда их любовь оказывалась сильнее всего.В книгу включены также два рассказа: «Охота» и «Путь изгнанника».
Странный наследник Пушкина
Рассказы
Хорхэ Планчэ Кобас
© Хорхэ Планчэ Кобас, 2023
ISBN 978-5-0062-0357-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Странный наследник Пушкина
I
– Париж, конечно, стоит одной мессы, – согласился Дуранд и решительно вышел из раздевалки. Я пошел за ним и мы оказались в полутемном коридоре, в конце которого под слабым светом какой-то лампочки стоял один пожилой человек. Мы были в зеленных и слишком широких халатах, и друг над другом насмеялись из-за смешного вида, принятого нами с такой одеждой, когда сухой голос мужчины вернул нас к реальности и мы сразу поняли, что осталось очень мало секунд для начала жуткой миссии, которая заставила нас посетить такое мрачное место.
– Первый труп никогда не забывается, – объявил мужчина, задерживаясь перед одной из двух глыб, которые лежали на кушетках, преграждавших нам ход, и вдруг внутри у меня возник тот самый страх, испытаемый мной несколько дней назад, когда Дидиер пытался убедить меня о том, что только в одном морге возможно заработать быстро много денег.
– Мне ужасно побывать в больницах, – признался я со всей искренностью, но мой панамский приятель, продолжая свое подавляющее обьяснение, настойчиво повторял одну и ту же мысль: для нас негде получить быстрее хорошую сумму денег, чем в морге.
С таким же убеждением Дуранд и я направились в одну клинику, где мы представились как два иностранные студента медицины, желающие приобрести навык по рассечению трупов.
– Начнем работу, ребята, – сказал мужчина в то же время как с ловким движением обеих рук снял грязную простиню, с которой было покрыто то, что для нас должно быть незабываемым трупом.
Я, почему-то, был готов увидеть сухощавое тельце какой-то старухи с шеей сломанной ударом топора или что-нибуть еще ужаснее, как гнилое лицо одного алкоголика, умерщего от смертного тоха проказы. Однако, к моему удивлению, перед моими глазами появилась одна молодая женщина более походящая на спящую красавицу какого-то детского рассказа, чем на покойницу.
«Она жива», – подумал я с твердым подозрением, что такая сцена была придумана каким- нибудь шутником, который тихо ждал, чтобы засмеяться качающимися челюстями, миг когда женщина откроет свои веки и с ее воскресщими глазами посмотрит прямо в зрачки моего друга, кого наверно волновало такое же сомнение волнующее меня, и кто стоял у кушеток как бы не веря еще, что он перед одним трупом.
«Нет, она не мертвая», – сказал я самому себе, и перечислил три доказательства с целью оправдать мое неверие. Первым было полное отсутствие какого-то следа насилия в теле женщины, какой-то раны, при видении которой лучше понимать нелогическое поступление в морг такого тела. Другим было цвет ее лица, слишком белый для любого человеческого существа, ведь, в сущности, это как бы ненормальная белизна придавала ей вид фарфоровой кукли, при котором правдивость сцены очень ослабилась. И последним стало, просто-напросто, мое отрицание, мое несогласие с идеей, что жизнь была способна допустить такое недопустимое дело, такой позор, как преждевременно покинуть столь восхитительное тело.
– Никогда не чувствуете боязнь перед телом голой женщины, – посоветовал нас пожилой человек, и дальше, с новым движением своих рук, велел нам перевести труп к металлическому столу, находившемуся в центре палаты. И даже тогда, когда мои пальцы тронули женщину и узнали стянутость ее кожи, я не смел признать ее смерть. Мне было трудно понимать, что этот чуть не совершенный женский овал лица, и эти круглые и увлекательные груди, и этот захватывающий контраст между чернотой лобка женщины и белизной своих широких бедер, что все это пересталось существовать, что все это было как спектакль некоторых звезв вымерших тысячи лет назад, хотя и еше были способны ослепить наивных наблюдателей тверди с их мимолетними вспышками.
Только после того, как мужчина передал нам две пары резиновых перчаток с просьбой надевать их, и потом он сам вкладывал свои пальцы в другие перчатки, сомнения о смерти женщины оставили меня, однако все-таки я был очень смущен, когда в руках мужчины появилось что-то похоже на маленький топор, с помощью которого он стал открыть в женском животе одну узкую канавку откуда, как вино из бутылки, сразу возникла кровь. И возникновение крови как-то испугало меня. Смотря, как она красила со своим винным цветом белую кожу умершей женщины, правую руку в перчатке, с которой пожилой человек что-то искал внутри канавки, и тоже поверхности металлического подноса, где он немедленно положил все, что его пальцы могли найти в животе трупа, мне вдруг позакалось, что мы на самом деле совершаем убийство. Потому что мне пришла в голову очень невероятная мысль. Я стал подумать о возможности умереть дважды и считал, что этой женщине был передан такой дар. Так, причина ее первой смерти мне было неизвестной, но я знал одну вещь: она умерла еше раз из-за нас. Особенно из-за тщательной работы рук пожилого человека. Он руководил нашей преступной тройкой. И, после осознания этого, меня охватило очень сильное ощущение сочувствия, смешанное с каким-то любопытством. «Каков был цвет ее закрытых глаз? – мысленно спросил я. – Правда ли, что они больше никогда не будут смотреть ни на что?»
Итак, пока мужчина выполнял свою задачу, Дуранд и я как-то старались держать труп, думая, что мы были обязаны помогать ему в чем-нибудь, но все наши усилия оказались на самом деле бесполезными из-за того, что мы просто смотрели во все глаза и я сам еще не знаю, откуда мы собрали силы тогда, чтобы стать свидетелями такого разчленения. Возможно, больше чем держать труп, мы твердо цеплялись за его руки, чтобы не убежать оттуда. Хотя, в конце концов, меня тоже парализовал простой контакт с жесткой кожи покойницы. Может быть, и поэтому с видением всех внутренностей трупа вдруг у меня ожило воспоминание об одном вечере моего детства, когда я стоял в маленьком дворе бабушкиного дома и передо мной происходило очень жестокое, для меня, событие.
Вначале мне было интересно смотреть, как в одном углу двора и с помощью своих двух братьев мой отец неудачно пытался загнать одного поросенка. И как несколько минут позже им удалось поймать кричащего животного и, втроем, класть его на какой-то столик, где мой дед достиг замолчать его жалкие вопли после того, как он воткнул свой нож в свиную грудь. Мне тоже было интересно смотреть, как один из моих дядей успел собрать в какой-то посуде кровь, текущую из раны животного. И как потом мой отец и его братья стали снимать с другими ножами шкуру из тела поросенка, пока их отец, залив тело заколонного животного с дымящей водой, хвалился тем, что умел промыкать свиное сердце первым ударом ножа. Однако, когда черное тело животного выглядило столь белым, как известь, и мой дед, снова держа в руках свой острый нож, вскрывал живот поросенка, подвергая перед моими глазами все внутренности, это очень сильно поразило меня, поэтому, оставив свое состояние пассивного и молчаливого свидетеля, я разразился рыданиями, и никому не было возможно прекратить мою печаль: напрасно мой дед потребовал присутствия моей матери для того, чтобы она успокоила меня, напрасно моя мама сразу вошла со мной в дом, чтобы стереть из моей памяти кровавую сцену двора, напрасно моя бабушка наполнила мои руки орехами с того Рождества с целью заставить меня думать о чем-нибудь другом.
Однако, если несколько лет назад рождественское событие вызвало у меня такое детское желание заплакать, в ту ночь в морге мной овладало ощущение страха, но не того смутного страха, который я страдал при разговоре с Дидиером, а другого, непомерного, потому что этот страх был сильнее, более личным, очень внутренным. И вместе с этим страхом я тоже испытывал тошноту, я даже не мог удержать поток рвоты, который чуть не бросил меня прямо на останки трупа. После этого, от стыда я не осмелился поднять глаза от подноса и встретить лицо Дуранда или взгляд пожилого человека, и просто всмотрелся в какие-то сгустки крови, павшие на поднос, или, вернее, в какие-то небольшие куски видны среди кишок маринованного огурца, с которым мой друг и я пытались смягчить водку, выпитую в одном кафе перед тем, как медленно и задумчиво пересечь березовую рощу, где располагалась клиника.
Пожилой человек нисколько не возмутился с этим. Он, с таким же серьезным и мирным выражением, что мы встретили на его лице несколько минут назад, тоже всмотрелся в маленькие куски огурца. А потом, наверно предчувствовав неминуемый прилив нового потока рвоты, мужчина указал мне одну дверь и я побежал к ней. Таким образом я оказался в небольшом внутренном дворе, непроезжем из-за скопившегося снега, и тут же, около двери, мне пришлось рвать еще раз.
«Сейчас встану и вернусь к ним, как ни в чем не бывало», – подумал я несколько минут спустя, но все же не сделал ничего, я чувствовал себя столь расслаблен, что не мог вставать. И точно не знаю, сколько времени я пробыл на такой позиции: присев на корточках у этой двери и как-нибудь наслаждаясь приятным чувством холода от близости к снегу, но помню, что мне показалось очень долго, когда слышал чей-то голос.
– Ну, что же, ты сдался? – кто-то спросил меня.
– Ничего подобного! – ответил я.
– Чем она, эта Лоана, заманила тебя? – снова спросил хозяин голоса.
– Она очень похожа на Анну Керн, – подтвердил я.
– В городе сотни девушек похожи на нее, – отметил мой странный гость.
– Я хочу увидеть ее, – сказал я, думая, откуда явился он.
– Ты не влюблен, ты просто с ума сошёл! – заметил мой собеседник.
– Я хочу увидеть ее, – повторил я.
– Но тебе же запрещено за границу путешествовать, – вспомнил мне невидимый человек.
– Мне запрещено многое, – добавил я.
– А ты не боишься? – шепнул он.
– Чего? – спросил я.
– Если бы тебя схватят перед тем, что успел переехать через Берлин, они бы смогут тебя выгнать из института и вернуть домой, – предупредил меня он.
– Не схватят, – с уверенным тоном голоса, отрицал я. Однако, овладая необыкновенной ясностью, тут же я увидел себя арестованного какими- нибудь немецкими милициянерами, которые обвиняют меня не только в ношений фальшивого паспорта, но и в попытке, уезжая во Францию, превратиться в политического изгнанника, в другого кубинца, пытающегося убежать от диктатуры Фиделя Кастро.
– С кем, черт возьми, ты разговариваешь? – спросил меня другой голос, и я сразу же узнал силуэт Дуранда, который призывал меня встать, протягивая одну руку.
После этого, с помощью моего друга, я покинул двор и несколько минут спустя мы вдвоем перешли через березовую рощу, чтобы войти в переулок, который вел до станции метро.
– Игорь необыкновенный тип, – сказал мне Дуранд.
– Какой Игорь? – спросил я.
– Танатолог, – ответил он.
– Почему ты так думаешь? – снова спросил я.
Но Дуранд не ответил на мой вопрос и через несколько секунд мы ходили в полной тишине.
– Я рассказал ему все, – сказал он вдруг.
– Все? – удивлен, я не мог извежать нового вопроса.
– Все, – подчернул Дуранд. – Что мы изучаем русскую литературу и, на самом деле, нам не нужна никакая хирургическая практика, что нам нужны деньги, много денег.
– А что он говорил? – я не оставил свою неизбежную роль Порфирия Петровича.
– Он хотел знать, зачем нам нужны эти денги, и поэтому я был откровенен с ним и рассказал, что тебе надо ехать в Париж, чтобы увидеть одну девушку.
– А он тебе поверил?
– Не знаю, наверно да, потому что, видишь, он попросил вернуть завтра.
– Завтра?
– Да, он нам все наладит.
– Что это такое?
– Мы вернемся и не надо ничего делать, а нам все равно денежки платят.
– Не вернемся.
– Завтра ночью мы…
– Нет, – прервал я своего друга и, после этого, слушая скрипение мягкого снега под нашими туфлями, мы ходили не спеша.
– Пусть так и будет, – согласился Дуранд.
– Сколько времени я пробыл во дворе? – спросил я потом.
– Около часа, – ответил он.
– Для меня, все это время продлилось как целый век, – сказал я.
– Для меня тоже, – признался мой друг.
– А чем же ты занимался в течение этих ста лет? – спросил я снова.
– Держал труп второй кушетки, – ответил он.
– Что лежало там, на другой кушетке? – спросил я, с нездоровым любопытством.
– Что-то ужаснее, но лучше тебе ничего не говорить об этом, – сказал мой друг, и уставился на белый свет у входа на станцию метро.
II
Все это произошло в феврале 1979 года. Зимой. Я был первокурсником факультета русского языка и литературы в институте имени Александра И. Герцена. Что никак не препятствовало, наоборот, очень даже способствовало совершению моей великой жизненной мечты: стать писателем. Мой друг Хабиэр Дуранд, как я, тоже приехал с Кубы полгода тому назад. Тогда, говорить о дружбе между нами, было неточным. Или как-то преждевременным. Мне звучало даже вполне преувеличенно. В течение всего курса, что мы проходили на подготовительном факультете гаванского университета, я с ним разговаривал очень мало, два или три раза, и эти разговоры никогда не продлились до минуты. Родом из Гаваны, Дуранд считал себя высшим человеком перед теми студентами, которые не родились на столице. Он их назвал «гуахирос», то есть, деревенскими жителями, и часто издевался над ними. Как эти люди одевались, как говорили, как думали, все это показалось ему противным, мерзким. О неграх считал, что они были тупоголовыми. И без капли жалости вернул бы их всех в Африку. Он ни от кого не скрывал свои мысли и чувства. И вообще, все это доставляло ему какое-то странное удовольствие.
Меня не волновали его идеи, но все-таки мы чуть не смотрели друг на друга с какой-то ненавистью. Я не родился в Гаване и цвет моей кожи напоминал коричневый оттенок шоколадных бобов. Именно поэтому я испугался, когда сам Дуранд подходил ко мне с предложением жить вместе в одной комнате пятого этажа. До этого момента я прожил несколько недель на втором этаже с двумя русскими студентами последного курса. Они, Сергей и Михаил, старательно приготовились к успешному окончанию учебы. Им нужна была тишина, чтобы хорошо сосредоточиться в их труде, и я воспользовался этой тишиной, чтобы читать не только все произведения, предлагаемые моими профессорами литературы, но и столько книг на русском языке попало в мои руки.
Жизнь Сережи протекала размеренно и однообразно: вставал очень рано чтобы ехать в институт; потом, возвращаясь в общежитие, отдыхал до пяти часов, когда занимался с какими-то тяжелыми гирями – у него были сильные руки – или бегал несколько минут по улицам университетского городка. Потом, в седьмом часу, заходил во столовую, и, перед сном, два или три часа посвящал чтению каких-то учебников или переписке чего-то. Образ жизни Миши был таким же, с одной разницей: вместо физических упражнений, он проспал до ужина. Сережа был крепок, худ и всегда смотрел прямо в глаза; Миша, невысок, плотен, с рыжей бородой, скрывающей всю его челюсть, и, почему-то, напоминал мне медвежонка. С этими студентами мне было удобно. Я даже предпочитал жить с ними, что заставило меня все время говорить по-русски. Какая же мне корысть после пересиления к другой комнате, чтобы жить с другими людьми?
– У нас будет много выгод, – прибавил Дуранд, и попытался соблазнить меня, перечислив некоторые из них.
Однако в конце перечисления выгод только одна убедила меня: да, когда какое-то житейское дело доходило до принятия одного важного решения, в новых условиях сложится для меня благоприятное соотношение сил. Дуранд сказал это образно и более понятно: «на втором этаже ты принадлежаешь к меньшинству: здесь живут два русские и один кубинец; на пятом, напротив, ты будешь частью большинства: там мы будем два кубинца и только один русский».
Это количественное преимущество показалось мне, на самом деле, незначительным, после того как я размышлял о скрытой опасности жизни с одним земляком, когда испанский язык сразу же стал бы официальным языком нашей комнаты, что-то нерекомендуемое, что-то совсем бесполезное не только для меня, но и для Дуранда, если мы еще остались верны своему первоначальному желанию овладеть русским языком в совершенстве.
