Утесов тоже меняет тон:
– Хлопчик мой, я понимаю, ей-богу, все понимаю… Давай эту ответственность возьму на себя я.
– Вы?
– Ну да, я. Могу и расписку дать.
Особист напряженно думает и решается:
– Если под вашу полную ответственность…
Под самую полную! Отвечу по законам военного времени!
Утесов изображает петлю вокруг своей шеи и улыбается.
Особист отвечает ему неуверенной улыбкой.
Жилище Утесовых в эвакуации – небольшая комната в бревенчатом доме. Утесов складывает ноты в папку. Елена Осиповна укладывает его вещи в рюкзак. Дита примеряет перед зеркалом солдатскую гимнастерку. Муж Альберт меняет объектив кинокамеры. На кровати лежит мама Малка – очень постаревшая, осунувшаяся.
– Сумасшествие какое-то! – ворчит Елена Осиповна. – Муж, дочь, зять – все на фронт… А я одна – в тылу…
Утесов обнимает жену:
– Какой тыл? Ты здесь на самом переднем крае – рядом с мамой!
Мама Малка подает голос:
– Конечно, мама всем мешает! Вэйзмир, когда ты меня заберешь к себе, Господи?
Дита целует ее, гладит иссохшую руку:
– Бабуля, ну что ты, мы все тебя любим!
– Если бы ты любила бабушку, ты бы от нее не уезжала… И в каком виде ты едешь? Что это за босяцкая кофта?
Елена Осиповна одергивает свекровь:
– Мама! Это не босяцкая кофта, а форма солдата Красной Армии.
– А что, девочке таки больше нечего надеть?
– Есть, бабушка, не переживай, конечно, есть…
Дита снимает с гвоздя на стене укутанное в простыню концертное платье, прикладывает его к себе, вертится перед зеркалом. Бабушка Малка тает:
– О, совсем другая картинка! Диточка, прелесть моя!
– Но это я буду носить после войны… – Дита снова вешает платье на гвоздь.
Однако Утесов, задумчиво наблюдавший эту сцену, вдруг кричит:
– Я шлемазл! Полный шлемазл!
– Не спорю, – соглашается Елена Осиповна. – Но в чем это проявилось сейчас?
Утесов объясняет свое озарение. Дело в том, что сегодня он настраивал своих музыкантов на девушек в крепдешиновых платьях, на танцы в городском саду… И при этом приказал артистам надеть форму. Но сейчас он вдруг понял: нет, воины хотят видеть вовсе не таких же, как они, солдат – тем более ряженых, а наоборот, что-то мирное, светлое, довоенное… Решено: Дита едет на фронт в концертном платье. И всем музыкантам тоже – никакой формы, работать при полном параде.
КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ, ЛЕТО 1942 ГОДА
Струи дождя поливают военный грузовик с откинутыми бортами. Перед грузовиком, не обращая внимания на дождь, толпятся воины-пехотинцы. А на грузовике, тоже невзирая на дождь, музыканты в костюмах с бабочками, Дита в сверкающем концертном платье и Утесов с микрофоном в руке исполняют песню «Бомбардировщики». А военный корреспондент Альберт Генденштейн снимает все происходящее на кинокамеру.
Был озабочен очень воздушный наш народ:
К нам не вернулся ночью с бомбежки самолет.
Радисты скребли в эфире, волну ловя едва,
И вот без пяти четыре услышали слова…
Эта песня продолжается уже в солнечную погоду. Музыканты, Утесов и Дита как-то ухитрились разместиться на броне танке. Военкор Альберт снимает зрителей – танкистов.
Мы ползем, ковыляя во мгле,
Мы летим на последнем крыле,
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле.
А заканчивается эта песня на аэродроме у летчиков:
Мы ушли, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Вся команда цела, и машина пришла
На честном слове и на одном крыле!
Фронтовая ухабистая дорога. Лошади и телеги вязнут в непролазной грязи. Когда они застревают окончательно, музыканты – уже не в концертных костюмах, а в сапогах и ватниках – общими усилиями толкают телеги, вытаскивают лошадей, облегчают им поклажу, перенося на себе инструменты и реквизит.
Люди и животные измучены. Телеги заезжают в какой-то тупик и останавливаются. Скрипач допытывается у одноногого инвалида-возницы, далеко ли до их пункта назначения – деревни Курянка. Возница лишь пожимает плечами: откуда ему знать, он же сам не из Курянки, а из Петуховки. Пианист возмущается: неужели не могли дать провожатого из части. Утесов его укоряет: провожатые из части – все воюют, и вообще нечего ныть, сами доберемся.
Но раздается рев самолетов, грохот стрельбы. Музыканты задирают головы к небу, наблюдая, как два «мессера» атакуют советский «ястребок». Альберт снимает воздушный бой. Наш «ястребок» загорается, из него прыгает летчик. Раскрывается парашют, плавно снижаясь на лесок впереди. Музыканты бегут к месту приземления, находят раненного летчика, высвобождают его из цепких ветвей и парашютных строп, несут на свою телегу.
Дита перевязывает плечо курносого летчика. Над ним склоняется Утесов:
– Ну, как ты, хлопчик?
– Порядок! – успокаивает Дита. – Зря я, что ли, на курсы медсестер ходила?
А летчик широко распахнутыми глазами смотрит на Утесова:
– Товарищ… Утесов! Или это я… в бреду?
– Никакого бреда, хлопчик, это я.
– А вы меня помните?
– Нет… Мы разве встречались?
– Конечно, встречались! В тридцать девятом году на концерте в Минске.
– Ты что, тоже участвовал в концерте?
– Зачем участвовал? Я во втором ряду сидел!
– А-а… Извини, не помню.
– Интересно! – обижается парень. – Я вас помню, а вы меня – нет!
После очередного концерта в блиндаже, освещаемом неверным светом коптилки из снарядной гильзы, артистам устроил прием полковник-украинец.
– Спасыби вам велыке, товарыши артысты, за ваш талант! Тэпэр будэмо быты ворога з двойною силою! И побьм!
Все чокаются алюминиевыми кружками и выпивают. Полковник склоняется к Утесову и с хитрецой сообщает:
– Вы ж, мабуть, знаетэ, товарыш Утесов, приказ верховного главнокомандования: давать горилку тилькы частям, яки добрэ воюють. Так у мэнэ, будь ласка, имеется! А у сусидэй наших ни пляшечки нэма. Ни капелюшечки!
Утесов играет большое удивление:
– А мы вчера у ваших соседей-минометчиков выступали. Так у них, представьте, тоже имеется… нет, не водка, врать не стану… но вином угощали.
Полковник крайне огорчается:
– От, чертов Мамадашвили! Ему аж из Грузии – через усю войну – яким-то манером вино доставляють!
Гости смеются. А полковник крутит ус:
– Ну, колы правду сказать, у Мамадашвили тоже бойцы геройские. Не хуже моих… Ни, мои всэ ж такы найкращи!
Все опять смеются. Полковник с нежностью смотрит на Диту:
– Яка ж вы гарна дивчина!
Спасибо!
Дита успевает и кокетливо улыбнутся, и смущенно оглянуться на Альберта.
– Та ни, вы нэ подумайте, моя Ганночка тэж красуня! И спасыби вам, що мы на вас дывымось – и згадуемо наших жинок та дивчат улюбленных!
Утесов поднимает кружку:
– Давайте выпьем за то, чтобы вы скорее вернулись к тем, кто вас любит и ждет!
А полковник формулирует то же самое, но исчерпывающе кратко:
– За победу!
Ради грядущей победы грохочут бои на суше, в небесах и на море, бежит в атаку пехота, идут танковые сражения, ведут смертельные поединки самолеты, вспенивают морские волны торпедные катера, но до победы еще далеко…
После поездки на фронт Утесов возвращается в Москву. Он, с вещмешком на плече, и Елена Осиповна в домашнем халате стоят обнявшись на пороге квартиры. Она всхлипывает, уткнувшись носом в его грудь, а он гладит ее волосы. Так, не выпуская друга из объятий, словно боясь нечаянно потерять, они идут из прихожей в комнату. Елена Осиповна рассказывает, утирая слезы:
– Из Новосибирска мы ехали три недели… Долго стояли на станциях и просто в степи… Пропускали эшелоны… Сколько же их шло – на войну, на войну…
– Да, мы видели, там собирается огромная сила.
– Ну и слава богу! Вот только мама… Переезд был очень тяжелым…
На стене рядом с фотографией покойного папы Иосифа траурная фотография мамы Малки. Утесов стоит перед ней. В его сухих глазах – боль. Елена Осиповна молча сжимает руку осиротевшего старого мальчика Лёди.
Потом она кормит его. Сидит, подперев щеку ладонью, и смотрит, как жадно ест проголодавшийся мужчина. Спрашивает с робкой надеждой:
– Ты надолго?
– Посмотрим. Пока что будем давать концерты для защитников Москвы.
Она рассказывает, что пришло письмо от Диты из Сталинабада – у них с Альбертом все хорошо. Это она нас успокаивает, вздыхает он, сейчас нигде не хорошо, но они там, в Таджикистане, хотя бы далеко от войны.
– Далеко… Лёдя, ты слышал про третью агитбригаду?
– Да, угодили в танковый прорыв… Корф, Руся Бригневич, Макеев, Холодов… Снаряды не разбирают – где солдат, где артист…
Они печально молчат, вспоминая павших коллег. Елена Осиповна меняет тему, сообщая, что Дита пишет: Альберт уже снял документальный фильм и ему обещают дать художественный. Тут-то Утесов вспоминает, что и он, между прочим, тоже вызван в Москву в качестве киноартиста. Неужели новый фильм, радуется Елена Осиповна. Ну, не совсем фильм – боевой киносборник.
В павильоне киностудии молодой режиссер вдохновенно объясняет, что намалеванная декорация изображает морскую стихию, на фоне которой Утесов должен сурово и мужественно исполнять песню с автоматом наперевес… Леонид Осипович перебивает его, мягко замечая, что он только что прибыл с фронта и там своих автоматов-пулеметов выше крыши, а солдатские сердца согревает что-то доброе, светлое, довоенное… Молодой режиссер несколько растерян. Но из кресла в углу павильона подает голос реактор – очередной «человек во френче»:
– Доброе, довоенное – это что, товарищ Утесов? Это – ваше «Гоп со смыком»? Так, насколько мне известно, вам это запретили. Причем еще до войны.
– Но послушайте…
– Нет, это вы послушайте! Военную песню извольте петь в военной форме!
Спорить бесполезно, и вот Утесов – уже в морской форме. Костюмерша поправляет на нем бушлат, тельняшку, бескозырку, а он ворчит:
– Накрахмалили тельник, как манишку… Морячки бы вас засмеяли!
Ассистент вешает ему на грудь автомат. Режиссер кричит в рупор:
