Зарина Карлович "Печальная история про Марфу и Марию"

К ночи, когда все улеглись, из его комнаты донесся крик:

– Проклинаю! Проклинаю тебя, злой Бог! Почему посылаешь мне такую жизнь? Ненавижу тебя!

Теперь Миша не просыхал неделями. Он как бы взял себе право. «Нет добродетели, если нет бессмертия»[6 - Фраза Ивана Карамзина из романа «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевского].

Вечерами, а потом и днями, крутил Миша песни:

«Ты скажи: она свободна,

я женился на другой…»

– Оооооой, – выл Миша в одной комнате.

А в другой Марфа делала уроки, а Камилла пыталась уложить детей спать.

Песни слушал мирские, лихие, а потом и блатные.

Кто-то отдал ему, или он на помойке раздобыл, неподъемный магнитофон с двумя бобинами, крутившими пленку. Магнитофон был старый, все время жевал пленку, Миша склеивал её по пьяни так, что кусок песни играл наоборот, и получалась мистическая бессмысленная мелодия. Потом оторванный кусок заканчивался, и песня играла дальше, как ни в чем не бывало.

Марфа приходила днем из школы, а дома орал Круг: «Владимирский централ, ветер северный».

Камилла перестала печь пироги. Не до них было, да и не на что. Кредитный холодильник стоял пустой. Мишу пару раз избивали, и Марфа, вздыхала с облегчением. Она просила у Бога прощения за то, что радуется болезни Миши, при этом вставала с молитвы и наслаждалась свободой и нормальной жизнью.

Семь злейших духов множились внутри Миши[7 - Евангелие от Матфея 12:43-45]. Их было семижды семь да еще один – убийство. Каждый день убивал он души и Дух и тела жены своей и детей. Особенно доставалось Марфе.

Как раньше отдавал он ей лучшую часть сердца своего, лучшие подарки делал, сажал на коленку, когда еще можно было, и воспитывать начинал, наставлял, так и теперь выделял её.

– Марфа, ты что за бурду сготовила? Это жрать невозможно! Я тебе сказал в девять быть, а ты опоздала на десять минут! Ты где эти десять минут провела?? Тройка? Ты теперь троечница?! Уборщицей после школы пойдешь работать…

Бил Камиллу Миша теперь постоянно. Марфа защищала мать, и ей хорошо перепадало. Теперь она боялась оставаться с ним днем дома – он почти всегда был пьяный.

В тот день он вернулся утром. Марфа пятый день валялась с ангиной и уже выздоравливала. Она ещё спала, когда он завалился в комнату. Услышала, как он возится с магнитофоном, потом хриплое:

«Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…»

Миша раскручивал громкость до предела. Потом рванул её с постели и стал рвать на ней ночную рубашку.

– Рассказывай…

– Что ты делаешь? Что рассказывать?

– Рассказывай всё, я сказал…

Мутными глазами он смотрел не на нее, а куда-то вбок. Она просила его перестать, но он бил её уже по лицу, без разбора, в челюсть, в глаз…Она вырвалась и как была босиком в изодранной ночнушке, только в прихожей успела накинуть крутку, бежала из дома.

Дрожа от ужаса и холода, залезла в подвал и грелась у трубы теплосети.

Она просидела там до вечера, хотя и слышала, как Камилла кричит её имя на всю улицу. Очень болела челюсть и под глазом. Когда стемнело, вышла.

У неё оказался вывих челюсти и гематома под глазом. На следующий день Камилла объявила ей, что теперь Марфа будет жить у бабушки. Её приезда ждали со дня на день.

Миша даже не попросил прощения.

Через несколько дней они с бабушкой уехали в Город. Через два года сюда же перебралась и Камилла с детьми, где и осталась навсегда.

Глава 3. Предсказание лекарши

Несмотря на январь, день такой яркий, что, поставь солнечный луч на землю, он будет стоять, как ложка в сметане, пока не истлеет. Странно, что снег не тает ни на сантиметр. Не течет ни единая лунка, и даже гололед не трескается, не идет лучиками, а навалившимся вечером лишь становится ещё более гладким и прозрачным.

Камилла выходит из автобуса и идёт к дому дорогой, по обе стороны которой – высокий забор тополей.

Дважды в год эта тропа опасна. В июне она кажется настоящим испытанием – белая пелена застит глаза, и даже дома, после душа, горожанин находит у себя в волосах и одежде белые скатавшиеся комочки – лазутчики с тополя.

Говорили, что когда невесомые тополиные гости попадают в рот, меняется вкус пищи. И человек долгое время испытывает отвращение к еде, которой всегда наслаждался. А если пушинка попадает в глаз, начинает видеть изнанку людей. Тот, с кем это когда-то случилось, никогда больше здесь не ходит. Даже если дом его сразу за аллеей, дает круг и подходит к нему с другой стороны.

И сейчас, в январе немногие решались ступить на эту гладкую, как голова таксы, поверхность. Глянешь под ноги, и кажется, будто над пропастью стоишь, на толстом стекле.

Никто не слышал, чтобы кто-то провалился под лёд. Но страх сильнее: что если именно сейчас, именно под тобой пропасть распахнет голодную пасть?

Камилла не слушала подобные глупости. Как-никак, она была человеком-деревом.

Если дорога ведет прямо к дому, то обходить нет надобности. Волшебный тополиный пух много лет облеплял её с ног до головы, и ничто в ней не менялось: она всегда видела и изнанку людей. Но никогда не была сбита с толку чужими пороками.

О людях-деревьях, об их сущности ангелов-предсказателей и о том, что приходят они только перед переломами, знала она из старых книжек. Узнавали таких людей по метке – между бровей появлялась морщинка: человек с поднятыми руками. Да по ангельскому нраву, ибо само Божественное через этого проводника давало знать: ничего не бойтесь – все погибнут, а Я буду с вами. Метка означает божественную защиту и саму жизнь. Мостом между ними был всегда человек-дерево.

И как всякий мост, выполнив дело, сгорал.

Но морщина на межбровье человека-дерева могла меняться. Последний раз человек – дерево проявился перед Мировой войной. Это был мальчик, и седая борода начала у него расти, как только он шагнул в пору пубертата.

Сам был ангел – никогда у него не было ни одной худой мысли, ни женщины. Но как возмужал он, изменился, и метка его изменилась: глянули на него и ужаснулись. «Человек» на морщинке между бровей был не с понятыми руками, а с опущенными. Тогда, на ночном собрании, один из старейшин, ныне покойный брат лекарши Аннины, встал и сказал:

– Будет война большая. Но наша сторона – правая. Горожане могут смело идти в бой – не погибнет ни один, кроме тех, кто побежит первым.

Много ночей женщины города расшивали перчатки и платки для мужей, сыновей братьев. На платке – человек с поднятыми руками – для защиты. Платок всегда будет у сердца. На перчатках – стрела – для победного боя. А как только последний платок и последняя перчатка были готовы, за дело принялись набиватели амулетов. Также несколько ночей рисовали они иглами и краской два знака на телах воинов: на груди для защиты и на ладонях для победы без страха.

И как только последний рисунок нанесли на тело, началась Мировая война.

Та война забрала со света миллионы молодых мужчин, но ни один мужчина их города не погиб на той войне. И никто не бежал с поля брани.

После той войны не рождались больше подобные прежним людям-деревьям. Город снова тёк ровной своей жизнью, и каждый знал, что пока нет человека-дерева, ничего не произойдет.

Красная Луна таяла. А вечером Камилла, смывая с лица и тела трудный день, посмотрела в зеркало и застыла, залюбовалась новой морщиной в виде фигурки человека с поднятыми руками у себя между бровей.

* * *

Ещё один человек, кроме Камиллы, не боялся ходить через старые тополя ни в июньскую пургу, ни по январскому зеркальному безмолвию. Это была Аннина, старая лекарша.

Сколько ей было лет, никто толком не знал. Она принимала роды у многих местных женщин, лечила их детей, не выписывая им горсти таблеток, а нацарапав на каком-нибудь клочке две – три фразы, отпускала с Богом.

Лечила она и саму Камиллу, когда та была маленькая. И её дочерей, и кажется, даже мать.

Только себя саму не могла она излечить: жила она долго с той же самой болезнью, от которой умерла молодая троюродная сестренка Камиллы. Сама Аннина говорила, что давно не живёт, только «топает да лопает», и того ей вполне достаточно, что солнце каждый день слепит ей глаза. Да и того, что до сих пор она созерцает красоту мира слабым бесцветным зрачком.

Рассудок сдавал, уступая яркой чувствительности к малейшему колебанию чужой плоти, будь то гулкий топот табуна в горах или жгучий резкий аромат чьей-то ненависти. Или любви.

К несчастью, язык лекарши жил своей жизнью: почуяв лёгкую волну, которую со временем она научилась отличать от похожих, лекарша тут же вываливала на голову несчастному, словно вареную лапшу с кипятком на дуршлаг, всё.

К счастью, такие моменты бывали редки.

Камилла ступила на лёд и увидела худую, как высохшая папироса, фигуру лекарши. Покачиваясь на ногах – палках, закутанная в десять шалей, сверкая белым, в тон снегу, лицом, с кожей, натянутой прямо на кости, та шла навстречу.

Они сошлись. Потёк обычный разговор о детях своих и чужих. И лекарша уже чувствовала покалывание на макушке, ползущее вниз, к шее, к лицу. Её словно одевали в кокон из тончайшей кольчуги, сквозь которую не было уже видно ни огромных деревьев, ни глаз Камиллы.

– Знаешь, мне приснилось сегодня, что у меня на лбу вырос рог, – говорила Камилла. – Он цвета моей кожи и органично исходит из меня. Рог рос, и на нем появились плоды. А потом я сама стала рогом, и плоды росли на мне. Плоды такие сочные и хотелось их съесть.

Аннина посмотрела на яркое солнце.

– Органично исходит… Где такое слово узнала, соседка? Ты скажи, что за парень у Марфы твоей?

Камилла опустила глаза. Парень был неплохой, только дочь за него отдавать совсем не хотелось. Она уговаривала Марфу порвать с ним. Но Марфа всегда была упрямицей не хуже ослицы. Как приклеил кто её к этому парню.

Камилла смирилась, молчала. Вглядывалась в лицо этого парня, которого выбрала дочь. И никак не могла разглядеть его черты: они расплывались, как в том сне, превращаясь в белое пятно, в молоко, разлитое на столе. Когда поворачивался к ней, и с его стороны, со стороны пятна, слышался голос, её охватывало беспокойство, Но вместо того, чтобы прогнать из своего дома человека с пятном вместо лица, она наливала ему чай.

Его звали Лион.

– Камилла, – начала Аннина, – помнишь, что ты человек-дерево?

Камилла кивнула.

– Судьба человека-дерева в мирное время – жертва. Кому хотелось съесть плоды, говоришь?

– Мне.

– А съедят другие.

Камилла охнула, закрыла рот рукой.

– Когда рождается девочка-первенец у ребенка человека-дерева, а это будет девочка, кто-то в семье умирает. А если у Марфы родится девочка?

Камилла вскинулась. Выдохнула воздух, ставший горячим.

– И отсчёт пойдет, соседка… Выпьет жизнь твою младенец еще во чреве будучи… Так что бди, не спускай глаз с неё. Запри дома, если надо. Убей, если придётся. Хочешь, я разведу? Так, что больше не сойдутся?

– Что вы говорите такое, Анина? – задохнулась Камилла.

– Ну смотри, – голос лекарши стал гортанным, словно она стала птицей, – Выбирать придется: или ты, или она.

На тополиной аллее воцарилась гробовая тишь.

Глава 4. Марфушенька-душенька. Цвет легкого безумия

Посвящается сумасшедшему уличному рисовальщику

Граница на замке, ключ в сундуке,

сундук в реке, река в рукаве,

рукав зашит, шов трещит,

кто его распустит,

век по свету мыкаться будет.

Марфа уже не помнила позапрошлой осени, когда сгорала последним листом. Максим в её жизнь больше не возвращался, а его жена больше не приходила Марфе во снах.

В ту пору почти каждую ночь в сумерках кто-то хохотал, отрывисто, словно безумец.

Осень брела по ослепшим улицам с застывшими домами, выпускала из-под узловатых пальцев туман и разбрасывала его по никогда не высыхающим болотам, заглядывала в окна. Старая, неприкаянная, с растрепанными космами, бродила она по ледяной уже земле, и словно напуганная окриком, ошалело оглядывалась: нет ли кого рядом. Не было.

Не было для нее смерти, лишь сумерки с утра и до ночи тянулись шлейфом за её ветхим платьем, уже пахнувшем гнилью.

Она, как и все, ждала снега. Но вместо снега пришла беда.

Беда, подобно наваждению, шла мимо болотистой дороги в черном пальто и ботинках на толстой подошве. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь и застыла перед Марфой с улыбкой существа, принёсшего спасение.

* * *

Весь октябрь Марфа пролежала дома с осложнением после ангины. Лекарша Аннина, сославшись на крайнюю занятость, посоветовала Камилле нанять за умеренную плату другого врача. Камилла, конечно, знала, что дело не в пациентах: Аннина всё чаще, особенно по ночам, мучилась приступами внезапного безразличия и ожидания смерти. Но молча согласилась.

Врача звали Максимом Евгеньевичем. Это был невысокий мужчина с каштановой копной волос и несколько развязной манерой разговора.

О прошлом его красавицы жены в городе говорили шепотом, восхищенным и таинственным. Были у них сыновья-погодки, шести и семи лет.

После третьего визита в семью доктор разрешил называть его просто Максимом.

– К чему эти отчества? Как будто в обед мне сто лет.

Марфа ехидно подумала: «А сколько же…»