Зарина Карлович "Печальная история про Марфу и Марию"

Максим ставил Марфе укол в скрытую мышцу на шее, делал особые сложные компрессы. После этого давал пилюлю синего цвета. Ждал восемнадцать минут и разводил в стакане порошок, полученный им от Аннины, который окрашивал воду тоже в синий. И после того, как Марфа с отвращением выпивала раствор, уходил.

Однажды Максим, в очередной раз вынимая стонущую Марфу из объятий плотного панциря компресса, рассказывал, как опасна бывает ангина и какие она дает осложнения на почки.

… – и девушка не смогла родить, представляешь? Казалось бы, какая-то ангина, которую все привыкли считать чуть ли не детской болезнью…

– А у меня одноклассница умерла в родах… – буркнула Марфа.

Максим скрутил растерзанные пластины компресса в жгут, посмотрел на часы: оставалось ещё пятнадцать минут. Нужно было себя занять, и он скосил глаза на печальную, покрытую тонким слоем пыли, гитару.

– Позволите?

– А Вы играете?

– Что ты! Это моя первая любовь.

Максим перебирал струны, пока не означился мотив. Марфе он показался знакомым. Песенка про то, что ни в чём на этом свете нет смысла и, вроде как, и быть не может[8 - Вероятно, речь идет о композиции «Nothing else matter» группы «Metallica»]. Мирон однажды пел эту песню для Марии на испанском: надеялся, что в ней проснется интерес к испанскому. Наивный.

– Слова забыл, – улыбнулся Максим губами, – когда-то всю «Металлику» наизусть знал.

И запел неожиданно низко:

– У шамана три руки

и крыло из-за плеча,

от дыхания его

разгорается свеча….[9 - Композиция «У шамана три руки» группы «Пикник».]

Между задравшейся брючиной и носком виднелась голая волосатая щиколотка.

– У шамана три руки

мир вокруг, как темный зал,

на ладонях золотых

нарисованы глаза.

Марфа застыла, словно большое хмурое изваяние. Незнакомая песня, незнакомый голос парня с каштановой челкой. Она смотрела на руки со странно длинными пальцами, что перебирали струны, лицо, шею, снова лицо, снова пальцы.

Он поднял лицо, улыбнулся. Марфа растянула рот в улыбке, подумала: вот бы он так всегда сидел и усмехался.

Но он отставил гитару и потянулся к склянке с порошком.

– Здорово, – выдавила Марфа.

Едва касаясь ложкой стенок стакана, он размешивал раствор.

Теперь она следила за его жестами. Манера разговаривать, которая раньше казалась ей вульгарной, стала даже нравиться. Она повторяла его жесты. Например, объясняя, крутила пальцами, как веером. Не так, как бандиты в 90-е, а так, как мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу. И чувствовала себя уже не Марфой, а доктором.

Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, заметила на его шее маленькое черное пятно. Отвернулась и принужденно зевнула. Ей захотелось иметь у себя на теле такое же пятно.

Между процедурами они вели разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.

Максим:

– Мне вот всегда интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?

Марфа (не сразу):

– Надо же, чтобы что-то лежало на столе…

Максим:

– Поставьте вазу с цветами…

Марфа (улыбаясь):

– Вазы разбиты, вода разлита, цветы завяли…

После таких бесед Марфа не могла заснуть почти до утра, лежала и улыбалась в темноте. Иногда, казалось, что в каждом углу комнаты кто-то повторяет обрывки этих фраз.

– Ну что, Марфушенька-душенька, – произносит он, войдя в своем черном пальто и загородив весь свет, – как мы сегодня изволим быть здоровыми?

«Усики над губой – тонкая полоса моего бреда…

Рваный стежок на сердце.

«Какие ресницы темные…», думала она посреди разговора.

* * *

– Импрешн – по-французски означает «впечатление». Постимпрешн – это как… после впечатления, понимаешь? Или… Цвет легкого безумия.

– Разве безумие бывает легким? – спросила Марфа.

– Это же просто французская живопись. А вот у Ван Гога, пожалуй, был цвет тяжелого безумия…

Он перелистнул страницу альбома – теперь на Марфу незло косился калека в бинтах по всей голове и в шапке, как у придурковатого дворника Сережи.

– Самый дорогой постимпрессионист в мире. За свою жизнь продал одну картину – своему психиатру.

Марфа поморщилась. Мелькнуло нечто бледно-желтое, кашеобразное.

– Какие-то наркоманские картины… Вы не обижайтесь, – спохватилась Марфа.

– Да что ты. Слишком… тяжел он для меня что ли. А вот Ренуар. Смотри, какая игра света. Как будто мелькнула птичка за окном, и все поменялось… Они пытались разгадать эту загадку: игру света…Легкая, таинственная. Как любовь…

Он уставился на черноволосую даму в бежевом платье на картине Ренуара. Марфе почему-то стало страшно.

* * *

На следующий день до полудня Марфа листала в интернете картины загадочного Моне. Рассматривала оранжевый клубок в окружении серых мачт, похожих на кости. Бледность и одновременно беззастенчивая чувственность красок, полуголые женщины и подростки, из каждого глаза которых сочилась такая откровенная жажда жизни, какая может быть только у чахлого ребенка, цепляющегося за лучистое утро цепкими ручками нежильца на этом свете.

Имперссионисты вызывали болезненное ощущение мутного утра, несчастья. Этот бежевый рассвет что-то напоминал. Черные фигуры гребцов, рыжее небо – от всего этого Марфе становилось неловко…

Листала ещё. Остановилась на Шишкине и Васнецове. Простота природы и мягкая, прозрачная радость пахли благой вестью. Рана, нанесённая импрессионистами, затягивалась среди здоровой зелени и пения птах.

Ей захотелось поразить его. Она села вышивать панно: ровная вечерняя водная гладь, лодка на серых волнах, девушка, наклонившая голову в задумчивости. Мужчина с черной полоской вместо усов, отпустив весла, глядит на неё.

Она улыбалась, вышивая; рачительная, как никогда, и думала, вот он улыбнется, когда увидит эту картину, которую она пишет для него. И когда разминала пальцы после долгой работы, крутила ими, как веером – так мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу.

Везде он был рядом. Таился за окном спальни или кухни и любовался тем, как она чистит кастрюлю или режет овощи. Наблюдает, как она улыбается за пяльцами. Так явственно это представлялось, что хотелось спрятать работу, чтобы он не видел её подарка раньше времени.

Вспоминая его глаза, она думала:

«Любит… он все-таки любит…», и всё становилось прекрасным.

Смеялась вслух. Так громко, что мать, чуть отворив дверь в её комнату, спрашивала, всё ли хорошо. А потом, затворив, с напряженным лицом прислушивалась к звукам: Камилле казалось, она слышит голос врача.

Она не ошибалась: благодаря чудесной идее, Марфа могла слышать его голос в любой момент – во время его визитов под столом теперь лежал включенный диктофон.

Проходя мимо его дома, она смотрела в желтые окна.

«Цвет легкого безумия…»

Садилась на скамейку напротив и загадывала, что если увидит его, значит, он любит. Но это были окна кухни, и обычно она с раздражением наблюдала мельтешащую фигурку его жены.

Однажды в окне она увидела Максима. Открыв форточку, он курил, глядя в пустую темень двора. Внизу застыла Марфа, разглядев знак в простом совпадении.

«Он думает обо мне. Он печален от того, что не может быть со мной».

Хотела крикнуть: «Максим! Я здесь!». Но пока колебалась, жена окликнула его из глубины квартиры. Он выбросил сигарету в форточку и исчез.

Марфа сидела напряженная и глядела на желтое окно.

«Гадина. Из-за неё он не может быть со мной».

Впервые в ней шевельнулась ненависть.

Ночами фантазии наслаивались друг на друга. Чудилось лето, пляж, она, похудевшая и с отросшими волосами, гуляет с весёлой компанией.

А неподалеку расположились доктор с женой. Она очень подурнела, вместо обесцвеченных прядей на её голове красуется белая пакля. Доктор любуется Марфой, а жена злится. Он смотрит на девушку, понимая, что давно влюблен в неё. Но за Марфой ухаживает юный красавец, к которому доктор смертельно ревнует…

Навязчивые полусны, круговерть образов и новых сюжетов, в которых главными героями были она и Максим, подобно кошмарам, забирали силы днём и по ночам. Из их откормленных телес впору было вылепить роман. Марфа написала несколько стихотворений…

Был сыростью пропахший мглистый вечер.

Я вышла от тебя полуживая.

Не глядя ни на первых, ни на встречных,

ужаленная в сердце, умирала.

Струился вечер горький и обманный.

глумливым шорохам я запретила говорить.

И страшно стало так беспрекословно,

забыто и убийственно любить.

Потухший лист смеялся, не скрывая,

и невзначай в плывущих мимо зеркалах

я только краем глаза увидала

лицо с застывшею гримасой на губах[10 - К Р.Щ.].

Всё чаще звуки смеха и рыданий из ночных становились дневными, и она уже путала события. И чем чётче она слышала посторонние внешние звуки, тем бесшумнее становилась сама. И основательнее уходила в свой мир.

Грань между событиями дня и ночными фантазиями стиралась. Они смешивались в голове, подобно молоку, яйцам, сахару и муке, которые знающая своё дело стряпуха умело взбивает и замешивает в крутое тесто, раскатывая потом это крепкой скалкой в тугую колбасу цвета человеческого тела.

В четверг с самого утра зарядил ливень со всеми признаками долгого ненастья: пузырящимися лужами и пустынными улицами. В тот день Мирон, мать которого была весьма предусмотрительной женщиной, всегда знающей погоду грядущего дня, был снаряжён зонтом. Камилла ушла на работу раньше, чем начался ливень, и Мария осталась без зонта, зато с провожатым. Он проводил её домой из школы.

Подростки долго чаевничали на кухне. Мирон бренчал на гитаре, Мария, усевшись на полу, смотрела на него и плела свою косу.

Хитрый Мирон, завел снова свою песню, которая когда-то и разбила сердце маленькой Марии. Он сложил её из стихов другого поэта, и была она про двух сестер. Он запел:

Дети Марии легко живут, к части они рождены благой.[11 - Редьярд Киплинг «Дети Марфы»]

А Детям Марфы достался труд и сердце, которому чужд покой.

И за то, что упреки Марфы грешны были пред Богом, пришедшим к ней.

Детям Марии служить должны Дети ее до скончанья дней.