– Кого?!
– Ну, Ван Гога! Ну, это был голландский художник такой, но жил во Франции – псих! И он уже давно умер. Застрелился случайно! А перед этим взял бритву и – хрясь! – ухо себе! Отхватил! Псих был в общем, но его картины…
– Круглых!!! – вдруг заорал Рукастый.
– Я!
– Головка от х**! Шагом марш отсюда, умник!
Ещё через полчаса «внезапная» проверка шестого отделения благополучно завершилась: коньяк был весь выпит, странный порошок из сейфа утилизирован в виде водного раствора в кадку с фикусом, все распоряжения были даны, а соответствующие обязательства взяты.
Вернувшись к себе, остаток рабочего дня и ещё пару часов после его окончания полковник Пуляев потратил на написание рапорта генералу Стрельникову.
Невозможно передать, как он ненавидел писать вообще, а рапорты в особенности. После того, как он израсходовал на черновики все двенадцать листов школьной тетрадки и плюс к тому две обоймы патронов (спускался в подвальный тир, чтобы отвести душу), ему, наконец, удалось выдавить из себя полстраницы текста, глядя на который он сказал самому себе: «Стой! Раз-два!», что означало «хватит, лучше всё равно уже не получится».
Затем рапорт был напечатан двумя указательными пальцами собственноручно на печатной машинке «Башкирия» (секретарша, Зоя Филипповна, была отпущена домой в восемнадцать часов рровнА). Наконец, вынув сэндвич из двух листов с копиркой между ними из машинки, полковник перечитал свой труд и, вздохнув, поставил под ним свою подпись.
Начальнику ГУВД г. Т-ска,
генералу-майору П. П. Стрельникову
от начальника РУВД Центрального р-на
полковника Пуляева Г. Б.
Рапорт
Уважаемый Прохор Пафнутьевич!
Согласно Вашего поручения от 20.05. мною собственноручно проведена беседа с руководством и личным составом о/м №6 и проверены факты, изложенные в рапортах подполковника Рукастого и лейтенанта Круглых.
Установлено, что в пятницу, 18.05. наряд ППС осуществил привод в указанное о/м гражданина для установления его личности. Личность была установлена капитаном отделения Войновым, при этом занесена в журнал привода под неразборчивой фамилией Икаш или Имар.
Гражданин был трезв, но не подходил под описание разыскиваемых лиц, а поскольку претензий к сотрудникам ППС не заявлял, в силу чего был отпущен по месту жительства.
Сведения относительно действий хулигана по кличке «Полтергейст» и прочих нештатных ситуаций фактами не подтвердились. Капитан Войнов официального рапорта начальнику отделения не подавал. Вся казённая мебель в отделении согласно инвентарной книге налицо в удовлетворительном состоянии.
Также установлено, что кусок лейкопластыря с пола (впоследствии утилизирован), который по ошибке был принят лейтенантом Круглых за анатомическую часть тела (ухо), как таковой частью тела предполагаемого иностранного гражданина Вана Гога являться никак не мог, ввиду того, что указанный гражданин давно умер, причем вообще даже не у нас, а за рубежом, предположительно в капиталистической Франции, да ещё и практически до Великой Октябрьской Революции.
Исходя из результатов проверки, мною отданы распоряжения и приняты следующие меры:
1. Л-ту Круглых объявлена благодарность за проявленную бдительность.
2. К-ну Войнову сделано замечание за неразборчивый почерк при занесении записей в журнал привода.
3. Подполковнику Рукастому поставлено на вид, чтобы он тщательнее соблюдал инструкции по управлению молодыми кадрами при работе с личным составом отделения.
Дата. Подпись.
Шёл десятый час вечера. День выдался каким-то нескладным, впрочем, как всегда. «Такая у нас служба», – сказал сам себе Глеб Борисович устало, покидая кабинет и не чувствуя удовлетворения от проделанной за день работы. Что-то тревожило его, то ли какая-то ускользнувшая мысль, то ли что-то недосказанное. Он пару секунд постоял возле двери, пытаясь понять, что же это именно, но озарения не случилось. «Ладно, завтра», – махнул он рукой.
Глава II. Mona Lisa. Overture[7 -
Увертюра к опере «Мона Лиза» немецкого композитора Макса фон Шиллингс (1915).]
– Смелее, маэстро, смелее! – ободряюще произнес синьор Мокинелли, распахивая перед молодым человеком дверь и привычным взмахом головы встряхивая свою пышную седую шевелюру. – Признаться, я тоже, впервые представ перед оркестром, скорчил от страха такую гримасу, что меня приняли за налогового инспектора.
Молодой человек, в адрес которого были произнесены эти слова, решительно шагнул в репетиционный зал, испытывая те же ощущения, что и купальщик, впервые входящий в море и преодолевающий натиск волн.
Прошла всего одна неделя, как он приехал в Неаполь из Бари, где недавно закончил учебу в консерватории, и всего три недели с того дня, как он получил от синьора Мокинелли письмо с приглашением. И всё это произошло потому, что пару месяцев назад он разослал в разные известные оркестры письма с просьбой о стажировке в качестве начинающего дирижёра. Конечно же, он надеялся получить положительный ответ от нескольких адресатов, чтобы потом можно было выбирать. Ну, хотя бы, между Триестом и Венецией, или между Неаполем и Миланом (в Ла Скала, ему хотелось попасть больше всего). К счастью или к несчастью, но трудности мучительного выбора его миновали совершенно, ибо ответ на веер его писем пришёл всего один. Один!!! Хорошо, один. Но зато из Неаполя! Из Неаполя, да. Но отнюдь не из театра Сан-Карло. А вовсе даже от какого-то совершенно не известного ему Католического симфонического оркестра. Точнее, от руководящего этим оркестром маэстро Сержио Мокинелли (о котором ни он, ни кто-либо из его знакомых в консерватории ранее не слышал).
В письме синьор Мокинелли сообщал некоторые детали. Что в его оркестре двадцать шесть музыкантов, и он частично спонсируется Архиепархией Неаполя. Что, так как объявлено о создании Симфонического оркестра Итальянского радио в Неаполе (звучит неплохо!), перед его коллективом поставлена амбициозная цель – войти в основной состав этого формирующегося оркестра. Что для этого нужно победить на конкурсе своих конкурентов в лице другого муниципального оркестра (столь же неизвестного здесь, в Бари). И что им нужен молодой и энергичный концертмейстер/дирижёр для репетиций, пока сам Мокинелли «по уши занят организационными делами», связанными с подготовкой к конкурсу. Наконец, что работа эта неоплачиваемая, но он даёт честное слово, что что-нибудь придумает (чтобы концертмейстер-дирижёр не умер с голоду до конкурса).
Выбор у свежеиспечённого выпускника Conservatorio di Musica Niccolo Piccinni Bari[8 - Консерватория им. Никколо Пиччинни в г. Бари, Италия.], разумеется, был. Он мог, например, поискать место дирижёра церковного хора в какой-нибудь Казории или в Кремоне. Или начать преподавать в сельской музыкальной школе, как ему советовала мама. Лучше держаться подальше от больших городов, где теперь творится сущий ад, говорила она, имея в виду вооруженные столкновения ультралевых, ультраправых, анархистов, мафиози и прочих террористов, о которых каждый день писали газеты.
Мама, конечно, была права. Менять la camorra barese[9 - Каморра Бари – мафиозные кланы города Бари.] на la camorra napoletana[10 - Каморра Неаполя – организованная преступная сеть Неаполя.] смысла не имело никакого, а в маленьких городках и нравы поспокойнее. Но… Молодая и бурлящая эмоциями душа просила большего. Хотелось яркого света, громких звуков и вулканической энергии большого города. И он направился в сторону Везувия.
На первой встрече двух маэстро три дня назад они понравились друг другу. Мокинелли расспросил молодого человека о музыкальных пристрастиях, рассказал о конкурсной программе и передал ему копии партитур трёх произведений, которые он отобрал для конкурса (из них только одно было знакомо молодому маэстро). Затем Мокинелли сообщил адрес театра Политеама, который безвозмездно предоставлял оркестру помещение для репетиций, и дату встречи. Роберто понимал, что изучить партитуры за оставшееся до репетиции время было практически невозможно, но такая героическая попытка всё же была им предпринята.
Итак, молодой человек решительно вошёл в репетиционный зал. Отсчитав про себя четыре шага, он мужественно посмотрел в сторону оркестрантов, думая, что все их взгляды нацелены на него. Увы! Его дерзкое вторжение осталось практически незамеченным – духовики резались в карты, струнники громко и оживленно обсуждали вчерашний матч Napoli и Roma, а представительницы прекрасной половины оркестра, отгородившись от остальных музыкантов поднятой крышкой рояля, кажется, что-то примеряли. Один лишь ударник, с большим аппетитом уплетавший завтрак, составные части которого удобно располагались на салфетках, постеленных на литаврах, заметил вошедших и, указав на них половинкой огурца (вторая половинка была только что помещена за щеку), громко пробухтел: «Метроном привёл ассистента».
Последовавшей за этим объявлением восьмитактовой паузы хватило на то, чтобы музыканты поспешили на свои места, а их дирижёр – синьор Мокинелли – мог начать свою несколько напыщенную речь.
– Друзья! – торжественно начал он красивым бархатным баритоном, – представляю вам этого молодого дирижёра, синьора Роберто Кармини. Он будет проходить у нас стажировку, помогая нам готовиться к конкурсу, а мы, что совершенно естественно, будем во всем помогать ему, не правда ли, синьор Дженти? – последнее относилось к первой скрипке – небольшого роста лысеющему мужчине, лет за сорок. – Я уверен, что вы легко найдете с синьором Кармини общий язык, ибо наш общий язык – это Музыка. Итак, с вашего позволения, сегодня репетицию проведёт мой коллега, маэстро Кармини! – после сказанных таким тоном слов сами собой напрашивались бурные аплодисменты. Однако оваций не последовало, и Мокинелли подвел молодого человека к дирижёрскому пульту в тишине.
– Погоняйте с ними увертюру, – вполголоса сказал Мокинелли молодому человеку и удалился, попрощавшись со всеми царственным жестом.
Роберто выдохнул – именно с этим произведением он успел познакомиться лучше всего. Взгляд Роберто скользил по лицам и фигурам музыкантов, а мозг производил несложный подсчёт. Двенадцать струнников (маловато), шесть деревянных духовых, семь медников (ничего себе!), литавры – всего двадцать шесть. И это называется симфонический оркестр?
Музыканты, не спеша готовясь играть, тоже поглядывали на молодого человека и негромко обсуждали его внешний вид. Вид этот был не слишком импозантным: молодой человек выглядел довольно высоким, отчасти потому, что держался очень прямо, и был скорее худым, чем стройным. Темно-русые слегка вьющиеся волосы обрамляли его бледное лицо, на котором выделялись большие темно-серые глаза. В глазах читалось смущение и любопытство.
– Похож на испанский восклицательный знак[11 - Испанский восклицательный знак (signos de exclamacion) – перевернутый «вверх ногами» восклицательный знак.], – низким, прокуренным голосом подытожила дама не определяемого вслух возраста. Это была синьора Гуччо – вторая виолончель.
– Добрый день, синьорины и синьоры, – начал синьор Кармини негромко. – Очень рад с вами познакомиться, если вы готовы, давайте начнём с увертюры. Прошу вас, – он взял палочку и поднял руки.
Музыканты приготовились. Наступила тишина.
Взмах палочки, и комната вдруг наполнилась тревожными бегущими по небу облаками, подсвеченными драматическим светом кровавого заката, рождённого музыкой увертюры к опере Винченцо Перуджа[12 - На самом деле Винченцо Перуджа – это не композитор, а человек, которому в 1911г. удалось украсть из Лувра картину «Джоконда» (Мона Лиза). Оперу же с таким названием написал в 1915 немецкий композитор и дирижёр Макс фон Шиллингс. После увертюры (она начинается в си бемоль минор и кончается в ми бемоль мажоре) действительно идёт несколько тактов вступления к арии, похожего на крадущиеся шаги. Забавно, что поводом для написания оперы на эту тему явилась шумиха, поднятая в Европе из-за кражи картины.] «Мона Лиза».
Роберто обожал самый первый момент рождения звука из ничего, из тишины. Это, по его мнению, было сродни Большому Взрыву. Вот только что во Вселенной не было ничего, ни пространства, ни времени, да и самой Вселенной ещё не было. И вдруг она зарождалась вместе со звуком и из звука! Конечно, если звук этот был правильным.
Однако в этот раз звук был не совсем правильным, и молодой дирижёр, видимо, обладающий абсолютным слухом, быстро понял, почему.
– Я прошу прощения, один момент, синьоры, – он остановил оркестр. – Это же не ре мажор!
– Ну вот, начинается, – проворчала синьора Гуччо.
– Синьор Кармини, позвольте, я объясню, – сказал синьор Дженти, вставая и кладя скрипку и смычок на стул, чтобы освободить для разговора обе руки. – Мы начинали репетиции именно в ре мажоре, как в оригинале у автора, однако у синьоры Гуччо с этой тональностью связаны настолько неприятные личные воспоминания, что начинается мигрень, в общем, она попросила синьора Мокинелли сменить тональность на любую другую, и он был так великодушен, что не смог ей отказать. Поэтому да, мы играем в ми бемоль. Все мы согласились, ведь не очень гуманно ради всего лишь полутона доставлять головную боль уважаемой даме, – голос и жестикуляция одновременно закончилась, и Дженти, легонько поклонившись, взял свой инструмент и снова сел.
Кармини посмотрел на синьору Гуччо. Весь её облик говорил: «Да, это правда, я ужасно страдала. Ужасно. И только посмей мне возразить, щенок!»
– Ну, хорошо, – растерялся Кармини, – продолжим. От цифры четыре, – он снова взмахнул палочкой.
На этот раз музыка продолжалась на несколько тактов дольше. Когда Кармини взглянул на ударника, который должен был вступить в следующее мгновение, тот одной рукой вытирал салфеткой поверхность литавры, а у другой облизывал пальцы.
– Buon appetito, – сказал дирижёр вежливо, останавливая оркестр. – Нам подождать, пока вы закончите трапезу, или можно продолжать? – в интонации Кармини не было и намёка на иронию, но его выдавало выражение лица.
– О! Спасибо. Продолжайте, я вас догоню, – ничуть не смутившись, ответил ударник, хватая палочки. – Нет проблем.
– — Простите, как вас зовут? – обратился он к ударнику.
– Можете называть меня Бартоломео, – важно ответил тот.
– Теперь вы готовы, синьор Бартоломео? Давайте-ка, – Кармини заглянул в партитуру, – сразу с 25-го такта.
Взмах палочки, и гром литавр прокатился по залу словно пушечное ядро. Громовое соло продолжалось четыре такта несмотря на то, что уже на втором Кармини опустил руки и с нескрываемым ужасом уставился на ударника. Тот, не обращая внимания на дирижёра, поскольку его глаза были закрыты, продолжал самозабвенно лупить по литаврам, словно пытался проверить на прочность натянутую на них кожу, пока не завершил своё соло картинным взмахом обеих рук, и не открыл глаза. Оркестранты перестали зажимать уши и как ни в чём не бывало снова взяли инструменты.
Возникла пауза, которую нарушил Кармини.
– А вы не обратили внимание, синьор Бартоломео, что там стоит знак «piano»?
– А что, по-вашему, я играл? – снисходительно вопросил ударник.
– Аха, это и было piano!? – уточнил Кармини. – Если бы вы соизволили вдруг узнать моё мнение, то это больше похоже на sforzando. А вы как считаете? – обратился он ко всем музыкантам.
– Синьор Кармини, ну что вы сразу придираетесь? – подняла смычок синьора Гуччо. – Это ведь единственное место во всей увертюре, где Бартоломео может показать себя. Когда мы будем выступать перед публикой, придёт его мама, ей 87 лет, и она почти не слышит, и знаете, что она скажет, когда её сын будет играть piano? Она скажет, что её слуховой аппарат ни на что не годится, и она не может услышать игру собственного сына! А вы знаете сколько стоит новый слуховой аппарат?
Этого Кармини не знал. Однако, имея некоторое представление (впрочем, вполне возможно, ошибочное) о том, что такое игра оркестра, он знал, как он должен звучать вообще и в этом произведении, в частности.
– Синьоры, – начал он немного взволнованно. – Я допускаю, что у нас с вами несколько разный… Оркестр – это единое целое. Это не совокупность отдельных инструментов и музыкантов. То есть… если мы собрались, чтобы исполнить Произведение… целое должно превалировать над частью. Иначе не получится… Не будет правильного звука… не будет магии… ничего…
– Я вас умоляю, синьор Кармини, – взмахнула смычком синьора Гуччо. – Бросьте вы эти теоретические условности! Кто тут из нас целое, а кто часть – это тот ещё вопрос.
– Простите, синьор Кармини, – синьор Дженти снова встал. – Можно вас попросить двигаться дальше, не останавливаясь пока на мелочах? Иначе у вас может так и не сложиться общей картины. Того целого, которое, как вы справедливо заметили, мы должны вместе создать.
Это звучало вполне резонно, и Кармини решил, не обращая внимания на возможные ошибки, пройти всю увертюру целиком.
– Хорошо, синьоры, давайте сыграем с начала и до конца, – и он взмахнул руками.
Музыка вновь наполнила воздух. Местами она звучала сносно, местами ухо маэстро коробили неточности, однако он не останавливал музыкантов, стараясь запомнить как можно больше их ошибок, чтобы потом разобрать каждую из них. Музыканты, как ему казалось, играли формально, если не сказать равнодушно. Так ученики обычно играют скучные гаммы. Они вполне уверенно держали темп, но слаженности в оттенках не было, как не было и однородного полотна звука. Звуковая картинка была похожа больше на заросший сорняками пустырь, чем на мягкие изгибы постриженного на склоне газона, каким, по ощущению маэстро, могло бы выглядеть изображение исполняемой мелодии, сумей он её нарисовать.
И всё же, когда отзвучал финальный аккорд, Роберто передумал говорить об ошибках. Ему пришла в голову мысль, что это будет бесполезно, может быть, не вообще, но именно сейчас, в первый день знакомства с оркестром. Он осознавал, что ему не достаёт опыта руководства реальным коллективом оркестра, и партитура вряд ли могла тут помочь. Нужно было импровизировать и оставаться дипломатичным, что предполагало, в том числе, и неискренность, которая была неизбежной обратной стороной тактичности. От этого ему было не по себе – он не умел и не любил кривить душой.
– Ну что же, синьоры музыканты…. Это было… Вполне… Я должен сказать… Нет… Могу я вас спросить? Вам самим, насколько это понравилось? Ваше исполнение? Что вы чувствуете? Какие эмоции вызывает у вас это звучание?
Оркестранты переглянулись, что-то бормоча, -казалось, каждый что-то произнёс, но даже по тону невозможно было понять, есть ли общее мнение и какое оно. Единственное, что он разобрал, была чья-то отчетливая фраза: «ну мы же не Берлинский филармонический оркестр, да и вы не фон Караян[13 - Герберт фон Караян – знаменитый дирижёр, много лет руководивший Берлинским филармоническим оркестром.]». И ещё Бартоломео поделился мнением, что пора бы уже прерваться на обед.
– Синьор Кармини! – это опять была синьора Гуччо, – если вам не понравилось, вы так и скажите, и нас это опять-таки не удивит.
– Отчего же? – тут Роберто задумался – что бы он сейчас ни сказал, это могло прозвучать фальшивыми штампами из американских фильмов про «единую команду», «совместные усилия», «общие цели», вперёд и ура.
– Давайте не будем тратить время на разговоры, мы же не политики, – сказал он совершенно другим тоном, удивляясь самому себе. – Сейчас я попрошу сыграть то же самое, но в два раза медленнее и в три раза тише, включая вас, синьор Бартоломео. Только один раз. Покажите мне пиано. Представьте, что вы… мм… решили ограбить банк и крадётесь ночью вдоль высокого забора.
Музыканты заиграли вновь. На последних тактах дверь в зал открылась, и вошёл синьор Мокинелли. Его лицо изображало наигранное недоумение.
– Прошу прощения, синьор Кармини, – сказал он громким шепотом, когда музыка стихла. – Синьоры? Что это было? Создаёте саундтрек для детектива? Или мне это только показалось, будто вы крадётесь по ночной улице? – он встал на цыпочки, вжал голову в плечи и изобразил крадущуюся походку.
Все рассмеялись. Кармини облегченно вздохнул. Мозаика звуковой картинки, пусть и в виде упражнения, но сложилась, хотя с первоначальным замыслом автора её, пожалуй, роднили, разве что те же ноты.
– Если бы Перуджа услышал это, – тихо сказал Мокинелли своему молодому коллеге, слегка притянув его за лацкан пиджака, – он перевернулся бы в гробу.
Кармини не смог определить, шутит маэстро или нет.
После небольшого перерыва репетиция возобновилась. Напряжение, державшее молодого человека с самого начала, несколько спало. Это дало ему возможность расширить фокус своего внимания. Успокоившись, он смог наблюдать не только за игрой, но и за двадцатью шестью оркестрантами, постепенно улавливая некоторые странности в их поведении.
Так, например, он заметил, что синьор Дженти время от времени закрывает один глаз – правый, будто прицеливался своей скрипкой как ружьём. А синьора Гуччо умудрялась помимо игры делать множество «вспомогательных» операций – поправлять прическу, подправлять бретельку, сморкаться в платочек, трогать виски с гримасой, должно быть означающей головную боль, и поглядывать на часы, висящие позади Кармини на стене. На молодого дирижёра она при этом почти не смотрела, что, впрочем, не так волновало молодого человека, как взгляд тубиста – короткостриженого крепыша, сидящего в заднем ряду справа. Казалось, он внимательно следил за дирижёром, однако по презрительному выражению его лица было ясно, что следит он отнюдь не для того, чтобы наиболее точно следовать указаниям маэстро. Скорее он смотрел на дирижёра как на мошенника, случайно занявшего несвойственное ему место. По крайней мере, мнительному Кармини так казалось. Этот откровенно недружелюбный взгляд заставлял молодого человека нервничать. И чтобы не отвлекаться на переживания по этому поводу, он расфокусировал свой взгляд, стараясь смотреть сразу на всех оркестрантов, но ни на кого конкретно. Это было нетрудно хотя бы потому, что ни одного симпатичного лица среди них он пока не обнаружил.
Когда время репетиции вышло, Роберто чувствовал себя как выжатый лимон. Он простился с музыкантами, делая вид, что продолжает изучать партитуры, а после того, как последний из них вышел, опустился на стул и закрыл глаза. Мгновенно заснув, он очевидно потерял равновесие и завалился набок. Удар неприветливого дощатого пола пришёлся на правое ухо и щёку, разбудив маэстро. Первое мгновение он не понимал, где находится, растирая ладонью щёку и слушая зуммер си третьей октавы, которым звенело ухо. Вот именно в этом состоянии сидящий на полу и потирающий ухо стажёр предстал перед маэстро Мокинелли, который в этот момент зашёл в зал.
– Я всегда говорил, синьор Кармини, что хорошая увертюра способна буквально сбить с ног, – пошутил он своим театральным баритоном. – Если вам там не очень комфортно сидеть, то предлагаю переместиться в более мягкую обстановку – отметим ваш первый день в оркестре. Разумеется, я угощаю.
– Спасибо, – Роберто поднялся с пола и отряхнул брюки и рукав пиджака. – Сочту за честь.
«Da Clementina» на Виа Санта Лючия действительно оказался очень уютным ресторанчиком, в котором синьор Мокинелли, похоже, был завсегдатаем – столик на двоих быстро «нашёлся», несмотря на полную загруженность.
– Синьор Мокинелли, – обратился к собеседнику Роберто, когда они сделали заказ, – можно вас попросить поделиться впечатлением от сегодняшней репетиции?
– Друг мой, это же первая репетиция, так сказать, пристрелка. Ещё рано делать какие-либо выводы.
– И всё же. Мне важно ваше мнение. Понимаете, я не почувствовал такого контакта с музыкантами, на который внутренне рассчитывал. Хотя от первой встречи трудно ожидать…
– Ну, разумеется, разумеется. Вы же не ожидаете от первой встречи с девушкой интимной близости? Впрочем, это неудачный пример. Если говорить о впечатлении… То, что музыканты, которые впервые видят вас, вам не доверяют – совершенно естественно, да? Но вот почему вы не доверяете им? Это было заметно.
– У меня не было недоверия априори. Лишь когда я услышал небрежность в игре и попытался её себе объяснить…
– Небрежность? Это не то, что вы могли услышать. Это уже ярлык – ваша оценка. Услышать вы могли неточность – гармонические гуляния, кашицу, тембровый расползон – все, что угодно. Но с чего вы взяли, что причиной этих неточностей является именно небрежность? Даже очень старательный и прилежный ученик может допустить ошибку, не так ли? Небрежностью её можно объяснить только в том случае, если вы точно знаете, что он, умея делать безошибочно, витает мыслями где-то вовне или не старается, или ему что-то не нравится, например.
Роберто задумался над словами маэстро. Потом сказал:
– Не могу не согласиться, вы безусловно правы. В целом. Но вот если в частности… Когда музыкант вовремя не вступает, потому что в этот момент, извините, жр… принимает пищу, это, по-вашему, неточность, небрежность или… вызов?
– Вы конечно же о Бартоломео Стоцци, – улыбнулся Мокинелли. – Взгляните на это под другим углом, для дирижёра это бывает полезно.
