Роберто хотел в ответ сказать что-то едкое, но сдержался.
– У него в партитуре всего несколько тактов. Естественно, свою партию он знает наизусть, и лично ему нет нужды репетировать. Так что он приходит на репетиции исключительно ради всех остальных, чтобы оркестр звучал так, как он должен звучать – с литаврами. Большую часть репетиционного времени он просто ничего не делает, слушает повторы игры других. А разве вы по себе не замечали, что когда делать особенно нечего, то всё время хочется перекусить, пожевать, полакомиться чем-то?
– Нет, не замечал. Наверное, потому что у меня никогда под рукой не было такого количества съестных припасов.
В этот момент официант принёс блюда.
– Ну вот теперь они у вас появились! – рассмеялся Мокинелли. – Buon appetito. Хороший аппетит – это всегда признак хорошего здоровья, – Мокинелли приподнял бокал, – Alla vostra[14 - Ваше здоровье! (итал.)]! В прошлом году мы разучивали Первую симфонию Брамса – наверное, помните – там на литаврах не заскучаешь. Так Бартоломео успевал за репетицию так проголодаться, что становился злым как собака. Впрочем, это неудачное сравнение. После этого я стал искать произведения, где у него было бы время подкрепиться.
– Между прочим, знаете, как они меня называют за глаза? – спросил Мокинелли.
– Нет, – соврал Роберто, краснея и выдавая себя.
– Бросьте, вы же слышали сегодня. Метрономом. Как вы думаете, это комплимент или оскорбление для дирижёра?
– Не берусь судить, – уклонился от ответа Роберто, – по крайней мере, это относится к музыке, а не к письму.
– К письму?
– Да, дама-виолончель сравнила меня с восклицательным знаком наоборот. Вслух. Не стал выяснять, что она имела в виду.
– Антуанетта Гуччо, – кивнул Мокинелли, – дама с тяжелым прошлым. Не обращайте внимания.
– А что у неё за странная аллергия на ре мажор, которой вы, по её словам, благоволите?
– Иногда приходится уступать в мелочах, чтобы настоять на своём в чём-то существенном. Она может прекрасно играть, несмотря на своеобразный характер.
– Тональность – это разве мелочи?
– Когда я был в вашем возрасте, Роберто, я понимал принцип как абсолют. Но с годами и принципы становятся относительной величиной. Да и кто имеет право на единственно верный ответ? Если мы транспонируем арию под конкретного вокалиста, почему нельзя сделать это и в других случаях? Играй мы, скажем, симфонию Моцарта соль минор, разумеется, никто бы не покусился. А увертюра к опере, о которой мало кто знает…
– Да, – снова вынужден был согласиться Роберто, – я чувствую, что мне ещё учиться и учиться.
– Боже мой, какие ваши годы! Вы позволите мне обратить ваше внимание ещё на один аспект? Скажите, что сегодня было для вас наиболее сложным? Притирка? Психология, так? Не музыка и не её исполнение, я имею в виду.
Роберто задумался. Сложным ему казалось буквально всё.
– Сначала я не мог понять, почему в таком небольшом оркестре такая большая группа медных духовых. Они диссонируют…
– Это не имеет отношения к музыке, – отмахнулся Мокинелли.
– Как это?
– Вопрос финансов. Камерный струнный ансамбль и городской духовой оркестр власти решили объединить, просто чтобы сократить расходы на аренду помещения. А когда театр предложил нам одну из своих комнат для репетиций за спасибо, экономия бюджета получилась и вовсе заметной. Кстати, о медной группе. Вы уже успели заметить во второй партитуре моё маленькое преступление против великих композиторов?
– Нет. К сожалению, у меня было мало времени.
Напустив на себя вид заговорщика, за которым следят, Мокинелли осторожно посмотрел налево и направо, потом наклонился над столом и сказал:
– Благодаря мне, Чайковский вступил в интимную связь с Брамсом, которого он ненавидел.
– Я понимаю, что вы шутите, синьор Мокинелли, но не понимаю о чём.
– Какие могут быть шутки, – произнёс маэстро понизив голос, – я не мог допустить, чтобы мой духовой оркестр скучал, иначе бы они стали резаться в карты прямо во время игры. Поэтому я взял интермедию из Четвертой симфонии Чайковского, где сплошные фанфары, и совокупил её с адажио до мажор Брамса в четвертой части.
– Но… простите, насколько я помню, у Чайковского же фа минор!
– Именно! Получается совершенно умопомрачительная каденция. И главное, все вовлечены в процесс соития… Впрочем, это, наверное, не очень подходящая аллегория, – добавил он лукаво. – А вы чью-нибудь игру отметили?
– Не могу выделить кого-то одного, – осторожно высказался Роберто. – Впрочем, нет. Наверное, синьор Дженти. Я услышал в нём большого профессионала.
– Да, это так, – подтвердил Мокинелли. – Но я бы хотел обратить ваше внимание на основной язык, на котором вам придётся говорить с музыкантами во время исполнения – о движениях.
– О! Можете не продолжать! Я прекрасно понимаю и чувствую свою деревянную ограниченность в этом.
– Ну-ка поподробнее. Ничего, если я буду в это время жевать?
Роберто бы и сам насладился вкусом еды, тем более что за целый день он изрядно проголодался, но рассуждать о высоких материях с набитым ртом он не мог себе позволить. Поэтому он лишь отпил немного воды из стакана.
– Нас учили, что язык движений дирижёра – это не такие естественные для человека движения, как походка, работа рук или ног при занятии спортом или даже в танцах. Поэтому и не сложилось единого языка. Это раз. Но если каждый будет выражать музыкальную мысль своим собственным невербальным набором, то как же его поймут оркестранты, особенно в случае с приглашённым дирижёром?
– Вы не упомянули, что у каждого оркестранта тоже имеется свой собственный опыт восприятия дирижёров и выражения эмоций. И соответственно свои ожидания.
– Значит, музыканты и дирижёр уже до первой встречи должны иметь какое-то базовое общее понимание произведения, на основе которого можно уже далее спорить и договариваться о вариантах в интерпретации, если таковая вообще возможна – ведь композитор мог быть настолько однозначным, что исполнять его произведение по-другому – значит оскорбить его… или его память… Это два. Что остаётся? Остаётся лишь эмоция, которую я должен передать языком тела. А если у нас разный темперамент? Для исполнителя-холерика поднятая бровь всё равно, что окрик. А для флегматика хоть ты подпрыгни с поднятыми руками и сломай в воздухе палочку – он лишь чуть добавит громкости. Разве не так?
– Вы действительно пробовали так прыгать? – сыронизировал Мокинелли.
– Нет, это… метафора.
– Я уверен, что от меня они точно не ожидают пируэта в воздухе. Поэтому если я себе такое позволю, их реакция будет самой непредсказуемой. Я, правда, не собираюсь… На самом деле, магия, если и существует, то вовсе не в движениях дирижёра, а в его авторитете на репетиции, потому что для хорошего звучания оркестра нужно всего лишь репетировать, репетировать и репетировать. А всё, что вы хотите получить от музыкантов, нужно говорить словами. В конце концов, даже собаки понимают язык людей, чего уж говорить об оркестрантах. Впрочем, это неудачный пример.
У Роберто оставалось ещё много вопросов к синьору Мокинелли, но понимая, что ужин заканчивается, он в ускоренном темпе работал челюстями, иногда кивая головой, в знак согласия. «Пусть я представляю сейчас жалкое зрелище, – думал он, – но хотя бы не лягу спать голодным».
Глава III. Pink panther theme[15 -
Тема розовой пантеры. Композиция композитора Генри Манчини (1963).]
Майор Крюков (в миру – ТТ) шёл по широкому тротуару прогулочным шагом сытого леопарда, старательно разглядывая каждую встречную кошечку. Этот процесс был инстинктивным и практически не затрагивал его сознания. Сначала его зрительные детекторы дальнего привода выявляли из толпы прохожих женскую фигуру, фильтруя основные параметры – рост, объем, наличие талии, стиль одежды. Затем, если объект проходил первую степень фильтрации, взгляд сканировал приближающуюся особу снизу-вверх на предмет наиболее привлекательных женских черт – бедра, бюст и общая грациозность движений. Попутно, в фоновом режиме, периферическое зрение оценивало помехи – например, наличие рядом с прохожей сопровождающего мужского пола и степень его маскулинности – так, на всякий случай, тут ТТ не особо волновался – его спортивное тело в сочетании с удостоверением майора милиции могло быстро поставить (или уложить!) на место любого ревнивца.
Наконец, когда женская особь подходила ещё ближе, включались детекторы ближнего привода, которые быстро оценивали возраст, черты лица, выражение глаз и запах, интегрируя всю полученную информацию в цельный образ. Заодно происходило дешифрирование того, был ли он сам аналогичным образом замечен и проанализирован и произвёл ли какой-либо эффект. А точнее удостовериться, что эффект этот по-прежнему ожидаемый и соответствующий.
Нет, конечно же, никто из дам не поворачивал головы и тем более не оглядывался. Но за жалюзи напускного равнодушия, обычно прикрывающими женские молниеносные взгляды, ТТ умел безошибочно считывать нечто большее. В автоматическом режиме распознавая нюансы мимики, его мозг со скоростью ЭВМ выдавал результат, причём – как и ЭВМ – в двоичной системе. Только вместо единицы и нуля анализатор ТТ использовал пару «даст» или «не даст». Женщины из второй категории ТТ практически не попадались. Возможно, они выпадали из его поля зрения ещё на дальних подступах. Или же незамысловатая программа, управляющая поведением ТТ, выдавала желаемое за действительное. Впрочем, внушительная коллекция трофеев позволяла ТТ полагать, что он был просто неотразимым.
Задание полковника его совершенно не вдохновило. Какое ещё кресло? Что за хрень!? Что он, ОБХССник что ли, ворованную мебель искать? Совсем, старый пень, уже свихнулся. Нашёл старьёвщика по комкам[16 - «Комок» – в народе так называли комиссионные магазины.] ходить. Хотя… Хотя в комиссионку можно было бы и заглянуть. Туда изредка морячки японские двухкассетные «Шарпы» сдают на продажу – такие монстры! ТТ мечтал купить такой многоцелевой комбайн. Во-первых, это – вещь! Признак особого статуса владельца. (Конечно, японский цветной телевизор в этом плане ещё лучше, но и цена…). Во-вторых, на двухкассетнике можно быстро модную песню у кого-нибудь переписать. А самое главное! На него можно тайно записывать сладостные стоны своих одноразовых или многоразовых подружек. Поставил на подоконник за занавеской, кнопку нажал и вперёд. Зачем? А затем, что потом эту коллекцию вздохов и повизгиваний можно на музыку наложить. Должно получиться не хуже, чем у того парняги, который записал звуки китов, как они под водой гудят. (ТТ прочёл об этом в журнале «Ровесник»). Тот добавил к китам музыкальный фон и стал продавать пластинки. Диск, помнится, так и назывался «Песни китов». А у него будет называться ещё лучше – «Песни сирен» (даром что ли мент?!).
ТТ улыбнулся своей остроумной находке, глядя на очередную прохожую. Та, решив, что улыбка адресована ей, неожиданно улыбнулась в ответ, но шага не замедлила. ТТ коротко оглянулся, оценив размеры, формы и амплитуду колебания «кормы», и тут вдруг вспомнил о чёртовом кресле и о задании. Тьфу ты! Музыка, что называется, навеяла.
Майское солнце всё это время пригревало на совесть. Поэтому, когда после пересечения с Ново-Садовой слева показалось приземистое здание популярного пивного ресторана «Золотой колос», ТТ решил, что, пожалуй, можно совместить приятное с полезным, а именно хлебнуть пивка и заодно послушать, о чём судачит городское народонаселение.
Рабочий день ещё не кончился, поэтому очередь на улице была небольшая – всего человек в тридцать, но в пивной все столики были уже заняты трудящимися, словно это и были их рабочие места. Войдя без очереди по служебному удостоверению, майор приблизился к стойке, над которой висел огромный плакат: «ВЫШЕ культуру обслуживания!», а под ним господствовала мощная фигура тёти Клавы. Любой промышленный робот будущего сгорел бы от зависти, если бы увидел, как в проворных руках тети Клавы одновременно передвигалось, ополаскивалось и вновь наполнялось пенным напитком пять-шесть пивных кружек.
В отличие от других пивных, «Золотой колос» носил гордый статус ресторана, поэтому пивных кружек в нём всегда хватало, вода для их ополаскивания не иссякала, а со своими банками и бидонами посетители внутрь не допускались – пиво можно было пить только внутри.
ТТ расположился с кружкой «Ячменного колоса» в гуще любителей культурного отдыха и стал слушать, напустив на себя самый равнодушный вид. В общем шумном фоне слух его различал отдельные обрывки реплик, то и дело выскакивающих с разных сторон, словно шарики пинг-понга.
– …ну какой он нападающий, он же пешком ходит, а не бегает! Ты мне лучше скажи, сколько…
– … ей, я считаю, довольно вежливо! А она мне такая: «Знаешь как пошёл на хер по-итальянски?» Я грю: «Не знаю!». А она мне такая: «Пошёл на хер Антонио!»
– … да ездил я на ней уже! Она тоже с передним приводом, шустрая такая.
– Андрюха, иди сюда!
– …а он вдруг раз и сел…
– Раз и сел – это у нас с каждым может случиться!
– …так ей, гниде, и сказал…
Подождав ещё немного и не услышав ничего интересного, ТТ снова подошёл к стойке.
– Аскольдыч у себя? – спросил он, возвращая кружку.
Тётя Клава, не прерывая жонглирование кружками, кивнула, и ТТ прошёл вглубь заведения, где располагался кабинет директора – Семёна Аскольдовича Зауербаума, бывшего одноклассника ТТ.
Семён Аскольдович стоял в своём кабинете возле огромного аквариума, кормил рыб и задумчиво улыбался. В белом халате и в очках в тонкой золотистой оправе, Семён Аскольдович был больше похож на врача, а не на директора пивного ресторана. А всё потому, что изначально он являлся дипломированным биологом-ихтиологом и работал несколько лет старшим научным сотрудником в рыбохозяйственном НИИ. А к пивному делу был приставлен только после того, как удачно женился на дочке директора Облторга.
Освоив секреты управления пивными услугами (секреты эти сводились к правильному регулированию плотности напитка), любимого рыбного дела он не забросил и успешно выращивал для себя и для особо приближённых закуску к пиву прямо в возглавляемом им питейном заведении. Для этого на заказ и по его чертежам на одном из местных заводов было изготовлено два аквариума на 1000 литров каждый, которые затем были укомплектованы компрессорами, фильтрами, лампами и прочими атрибутами, необходимыми для того, чтобы каспийская вобла чувствовала себя как дома. Вобла, видимо, так себя и чувствовала – жирные рыбины лениво перемещались в толще воды, лишь иногда всплывая ближе к кормушке, куда Семён Аскольдович бросал щепотки корма.
С некоторых пор процесс кормления рыбы вызывал у него улыбку из-за ассоциаций, связанных с одним весьма забавным случаем. Дело в том, что его супруга работала врачом-физиотерапевтом в новой областной клинике, физиотерапевтическое отделение которой было хорошо оборудованным. В частности, там был установлен специальный бассейн для различных водных процедур, о котором мало кто знал, ибо доступ к нему был только у очень узкого круга избранных советских граждан. Естественно, сами медработники в этот круг входили. А иногда (после закрытия) входили и члены их семей. Причём с друзьями. Например, чтобы отпраздновать какое-нибудь событие. И вот во время одной из таких тусовок, когда все уже неплохо выпили, кому-то из друзей Семёна Аскольдовича пришла в голову идея использовать этот сугубо терапевтический бассейн для такой не предусмотренной правилами лечебной процедуры, как игра в дельфинов.
Идея была встречена с восторгом. Все разделись и плюхнулись в тёплую воду бассейна, чтобы изображать дельфинов, выпрыгивающих из воды, а Семёна Аскольдовича, как единственного в компании ихтиолога, назначили их дрессировщиком, который должен был поощрять удачные прыжки рыбой. В качестве корма не нашлось ничего, кроме шпрот из консервной банки. Цирковой номер нового дельфинария выглядел так. Опустившись на колени и схватившись одной рукой за поручни, Семён Аскольдович другой рукой брал из банки шпротинку и помахивал ею вверх-вниз над поверхностью воды, а задача пьяных друзей-«дельфинов» была подпрыгнуть в воде как можно выше и схватить её ртом.
Номер получился невероятно зрелищным и чудовищно смешным. От смеха некоторые «дельфины» чуть не захлебнулись, но к счастью, всё обошлось. Вот только ловкости и грации морских млекопитающих достигнуть никому из участников шоу не удалось, несмотря на все их старания. Так что всё вполне ожидаемо закончилось тем, что шпроты из банки, можно сказать, вернулись в родную водную среду. Вместе с маслом, которое пятнами расползлось по поверхности уникального терапевтического бассейна. А чужеродный медицинскому учреждению аромат консервированных шпрот не удалось устранить даже и после того, как последняя из них была с большим трудом отловлена самодельным неводом из марли, а воду в бассейне сменили…
Вот эти-то воспоминания и вызывали у Семёна Аскольдовича улыбку каждый раз, когда он кормил свою воблу. Так было и теперь, когда ТТ бесшумно возник на пороге кабинета и увидел знакомую фигуру директора в белом халате, стоящего к двери спиной.
– А, Тимур Тенгизович, заходи дорогой! – поприветствовал майора Семён Аскольдович, не оборачиваясь, словно он, как камбала, видел вокруг на 360 градусов. Бросив последнюю порцию корма в воду, он вытер руки об халат, повернулся и радушно потряс руку майора обеими руками сразу.
– Как тебе моя Rutilus caspicus[17 - Научное название рыбы воблы.]? Видал как вымахала? – кивнул он на аквариум. – Скоро буду сушить. Первоклассная вобла будет. Пива, кстати, не хочешь, нормального?
– А там что, ненормальное было? – ТТ кивнул в направлении зала, откуда доносился гул посетителей.
– Там было сделанное по ГОСТу и разлитое согласно инструкции, – назидательно сказал Семён Аскольдович. – А нормальное – это сваренное по совести, а разлитое как положено. Ну ладно, я тебе с собой дам. В грелке, чтобы никто ничего. С чем пожаловал, Тимур? Просто шёл мимо и решил поздороваться, отгадал? – Семён Аскольдович смеялся, но взгляд его стал серьёзным.
– Да, в общем, так и есть, – немного лениво ответил ТТ.
– Ну, давай тогда присядем, – предложил Семён Аскольдович, усаживаясь за свой стол, на котором лежали стопкой журналы «Рыбоводство и рыболовство».
– Как оно вообще, всё нормально? – спросил ТТ, мельком оглядев обстановку в кабинете. – Ничего нового?
– Да всё по-старому. Та же щука, да под хреном. Пьют, ругаются, ругают, иногда подерутся слегка – не без этого – но в общем, всё культурно.
– Понятно, – в тоне и взгляде ТТ почувствовалось лёгкое сомнение.
– Если бы что-то было серьёзное, я бы знал, – не без гордости сказал Семён Аскольдович. – У нашей тёти Клавы глаз-алмаз, муха не пролетит незамеченной. Всё, что в этих стенах творится я тут же…
– А за стенами? – ТТ сделал вид, что подавил зевок.
– За стенами извиняйте, уже не моя епархия. Я же не райисполком. Там как раз твои коллеги на боевом дежурстве. Так сказать, бдят, я извиняюсь.
– И хорошо они это… бдят?
– Бдительно бдят. Не жалуемся. Могу пример привести. Не далее, как в пятницу. Стоит очередь. Большая. И, как всегда, кому-то больше всех надо – нагло лезет без очереди, мол, инвалид, но документ не показывает. Ну, его кто-то возьми, да и толкни, типа, куда прёшь, а тот в ответ коляской своей ему по спине! Так патруль ваш сразу же вмешался – свинтил инвалида этого и увёз, только кресло оставил – не влезло в машину.
– Какое кресло? – насторожился ТТ.
– Ну, коляска его, инвалида этого.
– И куда оно делось?
– Да никуда, я его в подсобку сам потом отнес, не бросать же на улице.
– — А ну-ка, пойдём взглянем! – оживился Тимур. Меня дед мой как раз просил инвалидное кресло достать.
– Он разве у тебя тоже инвалид?
– Что ты! Здоров как бык! Нет, он задумал его в аренду сдавать, попрошайкам. А достать не может – там за ними очередь по записи года на два.
Они вместе вышли из кабинета, прошли по коридору и подошли к обитой железным листом двери подсобного помещения. Семён Аскольдович достал из кармана халата ключ, отпер замок, щёлкнул выключателем на стене и распахнул дверь. ТТ с порога быстро заглянул внутрь, пробежался глазами по стеллажам с бутылками, коробками и пакетами и вопросительно посмотрел на Семёна Аскольдовича. Тот выглядел озадаченным.
– Странно… Сам лично ставил его вот буквально сюда, в пятницу.
– А ключ…
– Ключ только у меня.
ТТ внимательно посмотрел на замок и пощупал ответную планку.
– Не взламывали, – уверенно сказал он.
– Ещё не хватало!
– Аскольдыч, а ты это… рисовать умеешь?
