– Куда он делся потом? – перебил он ее.
– А и уехал. Как раз около семи часов. Может, шофер приезжал к знакомым. Я с Дуськой распрощалась, потом глянула, а его уже нет… А что, миленок, может, случилось чего? – тут глаза у старухи так и впились в Василия Петровича. Желтое пламя горело в них, огонь неистребимого желания – узнать. Господи, вот и произошло наконец что-то. И совсем рядом. Жгучее, преступное, тайное. И взволновалась вялая старушечья кровь, загорелась. Жизнь началась, жизнь…
– Ничего не случилось, – неожиданно холодно отрезал Василий Петрович. Женщина так и сжалась.
– Ничего, – еще раз сказал он, как отрубил, и быстро направился назад, к своей машине, оставив растерянную старуху на обочине.
Растерялась, и как будто ледяная рука схватила и заморозила загоревшийся огонек. Взяли и снова вытолкнули из жизни, из живой жизни событий. Старуха поджала губы от обиды и, подхватившись, помчалась рассказывать соседкам.
* * *
Темная, дикая мысль засела в голове у Василия Петровича.
– В крематорий, – коротко приказал он шоферу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза… Дикая, темная мысль… Он вяло и тупо попробовал размышлять, но ничего не получилось.
Автомобиль привычно храпел и мчал, повизгивая резиной об асфальт на поворотах. Погода быстро портилась. Он открыл глаза, с тоской поглядел на небо.
«Какое солнце с утра было», – горестно подумал Василий Петрович. Так жалко ему почему-то стало солнца, и такая ненависть вдруг вспыхнула к этой злобной, рваной, в клочьях, темно-серой массе облаков, стремительно несшихся над городом.
Ветер окреп и теперь безжалостно рвал мирные киоски, пытался отодрать листы жести на крышах старых домов. Жалобно, покорно трепеща, стремительно наклонялись и летели в одну сторону ветви и листья на деревьях. Шумели, потом выпрямлялись на секунду и снова, горестно заламываясь, бросались, припадали к земле.
Вспыхнула у Василия Петровича ко всему этому бесчинству ненависть и угасла. Он снова закрыл глаза.
– Здесь не проедем, – донесся до него голос шофера. – Дорога перекопана.
– Давай через Смирновскую…
– Что, не проехать? – разбитной парень в спецкуртке подошел к машине. – Вам-то что, а вот вчера катафалки не могли проехать – это да. Нет пути в Рай, перекопало Трансуправление, – и, довольный остротой, он захохотал. – Поезжайте через двор, – он махнул рукой, – там есть выезд…
Перед массивной решеткой ворот крематория было пусто. Деревья волновались. Плавно и гибко ветви с тарахтящими листочками метались из стороны в сторону. Сорванные листья прилипали к асфальту и, противясь мягкой упругой силе, крепко прижимались к шероховатому теплому камню. Все летело стремительно, тщетно пытаясь удержаться, зацепиться за что-нибудь в этом шумящем полете…
Василий Петрович вошел в калитку рядом с воротами и по асфальтированной дорожке направился к величественному зданию. Из трубы вырвались и стремительно закрутились на ветру черные, жирные клубы дыма. Донеслись звуки органа. Под шумящими деревьями застыли могилки. Памятники на них спокойно и молча провожали глазами Василия Петровича.
Дым в вышине покрутился, свиваясь в темные кольца, стал редеть, превратился в прозрачную гарь и исчез.
Он ступил в круглую залу с высоким куполом. Слева виднелся стол, обтянутый черным крепом. Прямо, за бархатной толстой веревкой, как в магазине, с крючком – четырехугольное продолговатое приспособление для гроба.
На первом столе-постаменте панихиду служат. На второй ставят гроб, чтобы навечно расстаться. Впереди всю стену занимал орган…
«Юдоль печали и забвения», – подумал Василий Петрович, посмотрев на все это, и свернул в боковую комнатку.
Служитель мрачно взглянул на него, как тот вошел, и вместо ответа на приветствие заявил:
– Все, товарищ, все. Больше на завтра заявок не принимаем. Только на послезавтра, и то во второй половине дня…
Василий Петрович неторопливо достал удостоверение и молча поднес его к самым глазам служителя мрачного дома. Тот разом просветлел и стал ласковым. На лице его, казалось, повис плакатик с рождественской надписью: «Что угодно вам, сударь?»
– Кто работал у вас вчера после шести вечера?
– Я, – плакатик тревожно колыхнулся и снова приветственно замер.
– Скольких вы… – Василий Петрович замялся, – …похоронили?
– Когда, после шести? – спросил догадливый служитель.
– После шести.
– Троих, – служитель сдернул плакатик с лица и ловко нацепил деловитую, чуть скорбную маску. – Две женщины. Одна молоденькая, – он вздохнул, но, не увидев интереса в глазах у гостя, заторопился: – И мужчина.
– Как фамилия мужчины?
– Одну минуточку, сейчас посмотрю, – и заскорузлые страницы амбарной книги полетели под такими же заскорузлыми пальцами. – Сордин Иван Александрович, 1905 года рождения…
– Что?! – выдохнул Василий Петрович.
Служитель сделал стойку и замер. Его собеседник быстро выдернул из кармана небольшую фотографию Андрея.
– Этот?!
– Не могу сказать, – отчеканил служитель. – Хоронили не открывая. Так пожелали родственники.
– Родственники, – злобно пробасил Василий Петрович. – Родственники! – задохнулся он.
Служитель спал с лица.
– Сколько было родственников?
– Восемь человек и девятый распоряжался.
– Толстый человечек, шумел все?
– Так точно, – почему-то по-военному отрапортовал служитель.
– А не показалось что-нибудь странным тебе в них, а? – Василий Петрович почему-то перешел на «ты».
– Никак нет, – опять отрубил служитель и как будто щелкнул чем-то, стремительно вытянувшись.
– Пьян был, наверно! – рявкнул Василий Петрович.
Тут служитель обиделся и даже рассвирепел.
– Это почему же обижаете? Я ведь тоже на работе. Какое такое право у вас меня оскорблять?..
– Ладно, там разберемся, – пообещал Василий Петрович и так грозно на него глянул, что тот разом умолк и весь подобрался.
– Как фамилия?
– Чья, моя? – служитель забеспокоился не на шутку. – Это зачем? Я не виноват. Мое дело хоронить, а бумаги все в порядке, я-то при чем здесь?
– Ни при чем. Можешь понадобиться.
– Сурдинкин Нил Нилыч.
– Сурдинкин, – промычал Василий Петрович. – Ну, до свидания, Сардинкин. Понадобитесь, – вдруг перешел он снова на «вы», – вызовем.
Дверь хлопнула за ним. В голове служителя, как тучка мошки, роились, вились мысли самые разные. Он отмахивался от назойливых насекомых, но они не отставали… Глухо зарокотало и покатилось гулами во все стороны.
За то время, пока они говорили, собралась гроза. Огромная брюхатая туча, тяжело вздыхая, ползла над землей. Город замер, приготовился, напрягся, готовый обнять, сжать страшную темную толстуху в своих шершавых, каменных ладонях и слиться с ней в шумном ливне и грохоте огненных колесниц…
И такой же мрачный, как эта туча, ехал Василий Петрович. С ненавистью глядел он на приготовления к разгулу и бесчинствам. Первые капли бесстыдно и сочно пролились на стекло. Небо отворилось огненно и жарко, и страстно захрипела, с треском распарывая на себе черное платье, огромная туча в объятиях бетонного исполина.
* * *
Иван Александрович стоял у окна и внимательно смотрел, как струится и хлещет вода по стеклу, когда вошел Василий Петрович.
– Ну, как идут поиски? – не поворачиваясь, спросил он у помощника.
– Я из крематория, шеф.
– В такую погодку только по крематориям и разъезжать. Что-то вы зачастили туда, – Иван Александрович повернулся. – Опять видели тот же катафалк?
– Нет, не видел, но дело тут совсем в другом…
– В чем?
– Вчера, после шести вечера, похоронили, не открывая гроб, только одного мужчину.
– Кого?
– Вас, – Василий Петрович теперь прямо глядел в глаза шефу.
– Гм-м… – промычал шеф и отвел глаза. – Значит, буду долго жить, – сказал он. – Вы думаете, это был Андрей?
– Да!
– Кто хоронил?
– Родственники. На том самом катафалке, – совсем мрачно и как-то обреченно-зло произнес Василий Петрович.
Они замолчали. Опять распороло огненным ножом небо и покатилось к горизонту гулами, сметая все на пути.
– С киностудии? – наконец спросил шеф.
– С киностудии, – тихо ответил помощник.
И снова тишина втиснулась между ними. На этот раз молчание длилось долго. Иван Александрович, отвернувшись, смотрел в окно на льющуюся по стеклу воду. Василий Петрович неловко переминался.
– Что ж, спасибо, вы свободны, – донеслось до него от окна.
– А что будем делать?
– Звонить, – Иван Александрович обернулся к нему. – На киностудию. Я вас позову.
Помощник вышел. А Иван Александрович, постояв еще у окна, наконец медленно отошел от него. Сел за стол. И, подняв трубку, стал набирать номер.
За окном косо и тяжело летела стена дождя. Мостовые кипели. Капли с сильным дробным стуком грохотали по стеклу. Тра-та-та-та-та… раздавалась короткая очередь. Это ветер мятущийся нервно барабанит скользкими пальцами…
– …Вы что, с ума сошли? – грозно прорычала трубка. – Да мне голову снесут, если я сунусь с такой просьбой…
– Если мы не попадем на студию, то расследование вести дальше бессмысленно. Его «похоронили» люди с киностудии…
– Знаете, дорогой Иван Александрович, вы слишком пристрастны к миру. Что значит похоронили? У вас есть доказательства, улики? Ведь неизвестно, кого похоронили. Вы сами сказали, что похоронили на самом деле вас, ха-ха-ха… Мне, думаете, нравится, когда пропадают мои сотрудники? Но с киностудией особый счет. Она сверхсекретна. Понимаете? Да вы же знаете все сами, а тратите мое время…
– Кто разрешает вход?
– Черт его знает. Кто-то в самом верху. Но ведь у них ни черта не разберешь. Правая рука не знает, что делает левая… А какова ваша версия всего этого дела? Вы же толком ничего не рассказали.
– Думаю, что мой помощник узнал, либо знал лишнее, от чего кому-то могло не поздоровиться. Его решили убрать. И убрали. Довольно издевательским в наш адрес способом. Вопрос здесь заключается в том, кто это может себе позволить сейчас? Это ведь не какая-то шпана…
– Вы думаете, он знал что-нибудь о ком-то с киностудии?
– Да.
Трубка замолкла. Тра-та-та-та пробарабанил нервно дождь по стеклу, и шумно, порывисто вздохнуло за окном.
– Я подумаю, – вдруг сказала трубка и стихла.
Иван Александрович поглядел на часы. Четыре часа дня. А за окном густой вечер, темный, мятущийся мрак… Мда. В дверь неслышно вошла секретарша.
– Иван Александрович, – мяукнула она низким голосом, – такая жуть на улице. Вы не подвезете меня?..
«Кошка, – подумал шеф. – Пантера. Ишь глаза какие… так и светятся».
За окном вновь раскололось все, и трещина ослепительно засияла. У секретарши волосы встали дыбом, и явственно слышал Иван Александрович, как она нервно фыркнула, сузив острые зрачки… Края трещины с грохотом сошлись…
– Конечно, подвезу, – сказал Иван Александрович непринужденно.
Она благодарно изогнула спину и, зажмурив чуть глаза, ласково мурлыкнула:
– Спасибо. А я так боялась, – качнув бедрами, вышла на неслышных мягких лапах.
«О Боже», – мысленно вдруг застонал шеф и понял, что ему очень хочется погладить эту ручную толстую кошку…
