– Теперь копают… Папку-то с документами при нем, должно быть, нашли. Значит, поймут, что он документы кому-то показывал. А кому он еще мог в общежитии показывать? Кто там живет?
– Рабочие сахзавода.
– Ну вот, кому же, как не тебе… Смотри, нужно опередить.
– Сарычев говорил, что у Ачкасова любовница там… Могут подумать, что он у нее папку хранил, взял и…
– Наивный ты. У девки теперь сорок раз выяснили, был или не был у нее Ачкасов. С папкой или без…
Странно, чем яснее становилось Анохину, что за ним могут начать охотиться, тем спокойнее, собранней, уверенней становился он. Надо действовать, и он будет действовать.
– Они, конечно, не узнают, – продолжал рассуждать взволнованно Перелыгин, – о чем вы говорили, а о пленке тем более… А если никто не видел, как он в твою комнату входил, то и не узнают, что он у тебя был, пока ты сам не признаешься… А тебе признаваться резону нет. Я бы не признался, даже если кто видел… Или сказал бы, что заглядывал, спрашивал, не видел ли я коменданта общежития… Или еще что-нибудь. Спросил и ушел. Тут нужно готовым быть к любым вопросам. Обдумать все…
Анохин смотрел на растерянное бледное лицо всегда уверенного друга, хотел поймать его взгляд, чтоб пошутить, улыбнуться, но никак не мог это сделать. Взгляд Перелыгина ни на секунду не останавливался ни на каком предмете, скользил по столу – с газеты на рукопись, с рукописи на письмо, с письма на ручку, которую он ломал своими толстыми пальцами, она гнулась, готова была вот-вот треснуть, с ручки – на грудь Анохина.
Таким Николай никогда его не видел. Обычно Перелыгин говорил со всеми добродушным покровительственным тоном, часто называл собеседника «отцом», а если разговаривал с несколькими приятелями, говорил им «отцы». Слова его от этого становились ироничней. А сейчас он ни разу не произнес слова «отец», выглядел каким-то сморщенным и жалким, словно огромный шар, из которого немного выпустили воздух. И чем больше говорил, бормотал Перелыгин, тем ироничней, уверенней становился Анохин. Наконец, не выдержал бормотанья друга, перебил покровительственным тоном:
– Ничего, сын, не бойся! Вдвоем мы их быстро возьмем за жабры…
Перелыгин запнулся на полуслове, поднял глаза на Анохина. Во взгляде его читалась надежда, что Николай разыграл его. Он готов был улыбнуться, хохотнуть. Анохин понял это и добавил:
– Пусть они нас боятся, у нас руки чистые… Ты меня убедил, нужно действовать! Завтра я беру отпуск за свой счет до конца недели, и в Москву. Жаль, что пленку не взял, а то бы прямо отсюда махнул. Прохлаждаться нечего… О том, что ты в курсе, я молчу. Ты, как бы в засаде будешь…
– А что я… – снова потускнел взгляд у Перелыгина. – Я даже документы не видел.
– Я тебе покажу, заеду…
– Зачем?!
– Верно, зачем время терять. Ты мне и так веришь. – Анохин глянул на часы, поднялся, протянул руку Перелыгину. – Спасибо тебе, сын, за поддержку… Меня в двенадцать Климанов ждет. Бегу… Я позвоню. Мы с Зиной заявление подаем сегодня. Отметим… Зови Любу…
Последние слова Анохин говорил от двери. Молчаливый, растерянный Перелыгин провожал его глазами, сидя на своем стуле.
5. Климанов
Когда высокая тяжелая дверь с тугой пружиной вытолкнула Николая на тротуар Советской улицы, он не ощущал в душе прежней тяжести, тревоги. Было немного грустно, но вместе с тем хотелось действовать.
День уж раскалился вовсю. Палил, жарил. Асфальт на тротуаре мягким стал, истыкан был острыми женскими каблуками, чувствовалось, что часам к двум в городе будет одуряющая духота.
Троллейбусная остановка была рядом, возле угла. Приехал в облисполком Анохин чуть раньше двенадцати, поднялся на второй этаж. Секретарша, высокая женщина с маленьким загорелым лицом, но с таким большим каштановым шиньоном на затылке, что казалось, что у нее две головы, нагроможденными одна на другую, сказала, что Климанов один, потом поднялась, приоткрыла дверь и сунула в щель обе свои головы:
– Сергей Никифорович, Анохин…
– Пусть входит, – услышал Николай тотчас энергичный упругий голос председателя.
Секретарша шире распахнула дверь перед Анохиным и тихонько бесшумно прикрыла, когда он вошел в кабинет.
Сергей Никифорович быстро поднялся из зеленого кресла с высокой спинкой, похожего на сиденье автобусов дальнего следования энергичным шагом обошел стол и с радушной улыбкой пожал руку Анохину. От первой трехгодичной давности встречи у Николая осталось впечатление, что Климанов довольно высокого роста, сдержан, нетороплив, но сейчас перед ним был иной человек? Роста не такого уж высокого, кругленький, видно, раздался за эти три года, улыбчивый, бодрый, приветливый, довольный жизнью, своим местом в ней.
– Давненько я хотел с вами покалякать, поближе познакомиться, – говорил Сергей Никифорович.
Он откатил невысокое кресло от маленького полированного столика, приткнувшегося боком к массивному широкому столу председателя, пригласил рукой садиться и вернулся на свое место.
– Давненько, да недосуг… Материалы ваши в тамбовских газетах читаю. Верный читатель ваш, так сказать. За Уваровской газетой не всегда следить успеваю, а здесь читаю, читаю… Как работается-то? Как живется?
– Хорошо. Жаловаться стыдно… Забот много, да у кого их нет. Это жизнь, нормальная жизнь…
– Верно, верно. И забот, и недостатков еще полно. Вы молодцом: вижу, читаю, слышу, как воюете с местными бюрократами, – улыбался Сергей Никифорович.
– Недостатков хватает, – поддакнул Анохин. – Перо сушить рано.
Он чувствовал себя скованно, напряженно, ждал, к чему приведет этот разговор, Не затем же его вызвал Климанов, чтоб узнать, как ему работается.
– Ну да, все мы люди, а не боги, ошибаемся, на рожон ослепленные лезем. Все не без темных сторон… А со своими недостатками борьба самая трудная. Главное, не видна она постороннему глазу. А с чужими недостатками – борьба на виду. И часто у нас в героях ходят те, кто с чужими недостатками воюют, а себе, то же самое, прощают…
Анохин молчал, внимательно и настороженно слушал. Его не покидало желание выбраться из мягкого кресла, в котором он утонул, только колени торчали вверх, но он не шевелился, пытался понять, к чему ведет председатель облисполкома.
– Я не о тебе говорю, – улыбался Климанов, неожиданно переходя на ты, – хотя и тебя упрекнуть можно: слишком уж темные стороны в твоих статьях выпирают. Неужели ты ничего светлого в своем районе не видишь?
Анохин решил, что на этот вопрос отвечать надо, и заговорил:
– Ну почему же…
Но Климанов перебил его, остановил каким-то мягким движением своей белой руки, поднятой над столом.
– Я понимаю, понимаю: тебе хочется поскорее избавить быт наш от всего наносного, мешающего идти к коммунизму. Это я понимаю… Потому ты и выпячиваешь, как говориться, вытаскиваешь за ушко на солнышко весь этот негатив… Но ведь нужно все соизмерять, показывать как не нужно жить и как нужно: где тупик, а где большая дорога. Без этого нельзя… Представь, что будет, если все мы начнем говорить, писать, только о том, что у нас плохо. Что же получиться? У читателя вместо борьбы с недостатками, руки опустятся. Начитается он наших речей и статей, плюнет, скажет, вовек не разгрести эту грязь, и как свинья, в ней утонет. Нет, нет, ты мне не говори… нужно, я не возражаю, нужно и под ноги смотреть, грязь показывать. Если она есть, от нее никуда не денешься. Но и на небо надо поглядывать, вдаль, на горизонт смотреть, иначе влезем в лужу, будем кружиться в ней, горбатиться и кричать: грязь, грязь кругом! – а лужайка-то зеленая рядышком, подними голову и шагни…
Анохин понимал, что это всего предисловие. Но к чему?
– А какие у тебя отношения с коллективом, с редактором? – спросил уже другим, мягким голосом Климанов, и Николай понял, что разговор переходит к главной теме.
Он шевельнулся в мягком кресле, сел удобнее. Кресло было низкое, и получилось так, что председатель облисполкома возвышался над ним, смотрел свысока своим радушным взглядом. Добрый бог, готовый миловать, поддерживать, если будешь чувствовать себя маленьким, не будешь стараться выбраться из кресла, из своего придавленного к полу положения.
– С коллективом? – переспросил Анохин. – Нормально. Я как-то не задумывался… Работаем. Ни склок, ни скандалов нет. А с редактором? Вы же его знаете… Василий Филиппович уже десять лет…
– Ну как же, знаю, знаю. Но хотелось твое мнение услышать. Я-то его знаю, как начальник, а ты как подчиненный. А это, – засмеялся Климанов, – как говорят, две большие разницы. Слышал поговорку: ты – начальник, я – дурак; я – начальник, ты – дурак.
– Василий Филиппович редактор толковый… В расцвете сил. Деловой, опытный. Приятно работать с ним. Кроме хорошего никто о нем ничего не говорит… Он не грубит, не лезет в личные дела…
– Значит, работой своей ты доволен?
– Жаловаться стыдно, – повторил Анохин.
– А мы хотели предложить тебе другую, самостоятельную. Как ты на это смотришь?
– Смотря какую?
– Ты слышал, должно быть, в комсомольской газете, где ты часто печатаешься, вакансия редактора. Я хотел тебя рекомендовать… Первый ко мне прислушивается, возражать, думаю, не станет. Комсомольцы, как всегда, скажут – есть! Ты молодой, хорошее образование, опыт журналистской работы – все на месте! Ну?
– А почему я? – нерешительно спросил Анохин, пораженный таким поворотом.
– А почему не ты? – улыбался Климанов.
– В газете ответсеком Алексей Перелыгин… тоже молодой, член партии, и коллектив его знает…
– Рассматривали его кандидатуру, это я по секрету тебе говорю, бывший редактор его предлагал, но, – взглянул вверх Климанов, – отклонил первый. Кто-то намекнул ему, мол, Перелыгин болтун и не стоек, – указал пальцем себе на шею Сергей Никифорович. – Предлагают пригласить со стороны. Я хочу, чтоб ты был. Ну как?
Анохин задумался, молча, смотрел перед собой на маленький полированный стол, на поверхности которого отражались корешки книг с полок, окно, ползали тени от тихонько покачивающихся деревьев за окном.
– Да, неожиданно, – пробормотал он.
– В нашей жизни редко что бывает ожиданно, живем от неожиданности к неожиданности. Привыкай! Сколько тебе времени нужно на размышление? Часу хватит?
– Да я уж поразмышлял… Только одно меня смущает: Алеша Перелыгин! Мы с ним приятели, не хотелось дорогу ему переходить…
– У него шансов нет, – твердо сказал Климанов.
– В таком случае… Я согласен…
– Ну, вот и ладненько, – поднялся Климанов, и Анохин тоже стал выбираться из своего кресла. – Я думаю, препятствий не будет. Сейчас же переговорю с первым секретарем обкома партии. Позвони мне часиков в пять, может, кто из твоего будущего начальства пожелает встретиться с тобой уже сегодня. Для предварительного разговора.
6. На берегу реки
Анохин ждал Зину под ивой, толстый кривой ствол которой в глубоких трещинах метрах в двух от земли делился на пять крепких отростков, тянувшихся в разные стороны, отчего крона ивы была широкой, густой. Гибкие длинные ветви свисали почти до самой травы, где лежал на спине Николай. Он устал глядеть на тропинку, круто сбегавшую меж лопухов и бурьяна с высокого берега, на котором чуть поодаль виднелась крыша здания педагогического института, куполообразное возвышение с левой стороны крыши, с острым шпилем, где раньше был крест: там раньше была внутренняя церковь института благородных девиц. Анохин лежал, закрыв глаза рукой от жаркого слепящего солнца. От реки доносился шум, визг, плеск. Вокруг слышались разговоры, а от компании подростков, расположившихся неподалеку, шлепки карт, споры, смех, подколки.
Анохин выкупался, поплавал, когда пришел из облисполкома, и сейчас его снова тянуло в воду, но он опасался, что плавки не высохнут до прихода Зины, на брюках будут мокрые следы. Ведь нужно будет идти в загс. Анохин снова перевернулся на живот, уперся локтями в траву, глянул вверх и сразу увидел на пыльной тропинке Зину. Ее бледнорозовое платье мелькало среди бурьяна, как цветок. Следом за Зиной сбегал вниз, поднимал пыль ботинками милиционер в зеленой сорочке с галстуком. Фуражку и китель он держал в руках.
Неужели Сарычев? – удивился Николай. Он поднялся, стряхнул прилипшие травинки с ног и нетерпеливо направился навстречу Зине. Сарычев догнал девушку и шел рядом. Он что-то говорил ей и улыбался как-то грустно и заискивающе. Она издали увидела Николая под ивой, которую они называли нашим деревом потому, что два года назад познакомились здесь, познакомились благодаря Перелыгину. Он тогда привел Анохина на пляж, где они встретили группу студенток пединститута. С некоторыми из них Алексей был знаком, познакомил и Николая. Может быть, Анохин не обратил бы внимания на Зину, если бы не узнал, что она из Уварово. Нашлись общие знакомые, а значит и общие темы для разговора. Постепенно они сблизились, сдружились, стали встречаться в Тамбове, когда он туда приезжал, и в Уварово, когда она бывала у родителей. Переписывались.
Сарычев увидел Николая и сразу изменился, лицо его мгновенно стало насмешливым. Он воскликнул, подходя:
– Во, куда не пойду, везде Анохин. Не Тамбов, а деревня… Я уж начинаю думать, не следишь ли ты за мной?
– Я не милиционер, – пошутил в ответ Николай.
Неприятно было почему-то видеть Зину с Сарычевым. Почему они вместе? Зачем она притащила его с собой? Или он сам увязался? Если удивился, увидев меня, значит, не знал, что она идет ко мне.
– А-а, не говори, газетчики похлеще нас. А ты вообще провидец! Ты ведь верно угадал сегодня…
Сарычев нарочно замолчал на мгновенье, сдержался, чтоб не выложить сразу свою радость, хотелось больший эффект произвести на Анохина, и кинул взгляд на Зину. Она, казалось, не слушала их, с непонятной улыбкой смотрела на купающихся, барахтающихся с визгом в воде парней и девчат.
– Что я угадал? – Николай думал об Ачкасове, о сыне председателя Ждановского колхоза.
Встреча с Сарычевым снова заставила его вспомнить вчерашний вечер.
– Мне предложили должность начальника Уваровского райотдела милиции, – быстро выпалил Сарычев.
– Тебе!?
– Мне, мне, – не скрывал своей радости Сарычев.
– И ты, конечно, отказался?
Сарычев захохотал так, словно слова Николая его забавно поразили. Отхохотавшись, спросил:
– Удивлен?
– Чему? Мне ведь тоже предложили должность главного редактора «Комсомольского знамени», – сдержанно ответил Анохин.
– Редактора? Здесь? – воскликнула с радостным удивлением Зина.
– Ты его знаешь? – глянул на нее Сарычев.
– Это он и есть… С ним мы идем в загс!
– С ним?
Сарычев сразу сник, увял, хотя улыбался по-прежнему, но улыбка была растерянной, вопросительной: не разыгрывают ли его?
– Ты хотел взглянуть на счастливчика: смотри, – улыбалась своей непонятной улыбкой Зина. – Николаша, ты знаешь, – взглянула она на Анохина. – Саша сейчас мне предложение сделал.
– Ну уж, предложение, – смахнул пот с висков пальцами Сарычев. – Жарит как. Искупнемся?.. Вот бабы пошли, – засмеялся он жалко, – сделаешь комплимент, а им кажется – замуж зовут!
– Ах, это комплимент такой? А я, дура, мучаюсь, с кем мне в загс идти? С начальником милиции или с редактором газеты, – подмигнула Зина Николаю. – Собирайся скорей, пока не передумала. Некогда купаться.
– Бегу, бегу, – подхватил ее шутку Анохин и помчался назад, к иве, где лежала его одежда.
Хоть и шутил, но неприятный осадок остался. Сарычев словно нанялся испортить ему день.
Если бы Анохин знал, что сейчас твориться в душе Сарычева, как оглушен, потрясен он тем, что Зина выходит замуж, он бы посочувствовал ему. Сарычев в последнее время думал о Зине все чаще и чаще. По вечерам она не выходила у него из головы. Жили они на одной улице, через два двора. Учились в одной школе. Зина была моложе его на пять лет, и, может, потому не обращал он на нее внимания, что в сознании Сарычева она была худой незаметной девчонкой. После школы Зина поступила в институт, уехала в Тамбов, и он ее три года не видел. Не попадалась на глаза, пока прошлой весной не столкнулся с ней возле своего дома. Заехал пообедать, выскочил из машины, а она идет мимо в легком голубеньком платье, помахивает веткой сирени, смотрит на него, улыбается:
– Здравствуй!
– Зиночка! – ахнул он, ошарашенный ее весенней свежестью, красотой. – Ты ли это?
– Я, – засмеялась, засветилась девушка. – Не узнал, зазнался?
– Как хороша! Встретил бы в Тамбове, сроду бы не узнал. Как располнела!
– Ну, уж, располнела. Скажете…
