Ты ж утрись слезой сырой,
да пляши со мной и пой:
царский терем хорош,
барский дом, ох, пригож,
а моя хата небогата,
зато прибрана, ребята
там рядком сидят,
завидуще глядят…
Дюже понравилась злыдня песенка пересмешникам скоморохам. Взяли они с собой молодого озорника – ходить, бродить по деревням и весям, песни похабные распевать, царский трон расшатывать. А то! Много подобных прибауток из поганого рта Макарки выскакивало, ведь как ни крути, а мамкино тесто в сыновних боках как засядет дрожжевать, так никакой ложкой его с ребер ужо не отколупать.
Ну суть да дело, а народу Макарьевы прибаутки нравились. И там его теперь ждали и тут. И добралась слава о дерзком нахаленке до самого царя. Выслушал царь-батюшка доносчиков, брови хмурит и велит привести к нему бунтарей самогудов.
Долго их искать не пришлось, что ни площадь базарная, так они там над царевым указами и насмехаются – поют да пляшут, руками машут, а люд простой хохочет, ещё непотребщины просит. А скоморохи и рады стараться, ведь солонину с брагой медовой никто пока что не отменял – нет, нет, а и её охота.
Вот посреди такого гульбища и схватили скоморохов государевы дружинники, да и повели их прямо к императорскому двору. А пока царь-государь обедал, Макар с соратниками и там светопреставление устроили. Ещё пуще богатеев высмеивают, на равенство-братство намекают, саму коронованную особу корят:
А у нашего царя
не башка, а три рубля.
Отдавай нам, царь, рубли,
будем мы теперь цари!
Смеются дворовые девки, лыбятся дворовые мужики, хихикают тихохонько в мозолистые кулаки стрельцы-удальцы, трясётся от смеха царская дочь молодая, в окошко глядя, да не просто трясётся, а красавцу Макару подмигивает и узорным платком ему машет, да слезы из глаз брызжущие утирает – радуется. А её батюшка с её матушкой серебряные ложки покидали на стол, яствами уставленный, и тоже из дворца зенки пялят, багровеют потихоньку – серчают дюже.
Приказал царь подвести к нему буянов-провокаторов. Подвели. Вот он их и спрашивает:
– Откуда вы да кто такие?
Поклонились ребята бойкие в ноженьки высоко-престольному и поведали из какой губернии они выходцы, да из чьих простецких племён они будут. А Макар, косая сажень в плечах, молчит. Царь к нему:
– А ты чего рот зашил? Уж больно ты на скоморошью братию не похожий!
Молодец хотел было ответить, что он ведьмин сын, но передумал и ответил так:
– Я царь-батюшка, ягненок божий. Гуляла однажды моя мать по полю чистому. Шлялась, шлялась, да и притомилась, легла под солнышком вздремнуть. А тут с неба светлый ангел летит, крылами машет, мирские песни поёт. Не успела она свои очи на птицу дивную отворотить, как та уже в брюхе её сидит, курлычет. А как посидела, так и вылетела наружу – прочь полетела. А как поднялась мать с сырой земли, так ужо не порожняя домой пошла, а брюхатая. Вскоре и я народился. А как на ножки встал, так отцу своему летячему в пояс и кланялся.
– Ёж ты, кош ты! – усмехнулся царь Берендей. – Где-то я такое уже слыхивал.
А коли слыхивал, так и поверить немудрено. Позвала царская особа к себе советников, пошушукались они, головами покивали, да и послали во двор девку-чернавку – всю другую прислугу выспрашивать: не слыхали ли те о том происшествии двадцатилетней давности. А те хоть и не знали ничего, но чтобы государю угодить отвечали хором:
– Было, было такое, супротив господа не ходим и другим не советуем!
От таких ответов сжалось сердечко у царской дочки Перебраны Берендеевны. Зарделась она вся и еще пуще прежнего, огненные взгляды на Макара кидает, смущается. Тот аж сам зарделся весь с ног до головы – вот-вот вспыхнет, как свеча, и истлеет дотла. А царь на дочку не глядит, он уперся бараньим взглядом на ягнёнка божьего и крестится то слева направо, то справа налево, а то и снизу вверх. Уверовал он в чудо чудное и велел всю скоморошью братию не вешать и на кол не сажать, как обдумывал прежде, а в живых всех пятерых оставить, да на все четыре стороны отпустить. Но впервой черёд через церковь их пропустить – заставить, так сказать, покаяться, раскаяться, а ежели понадобится, то и причаститься. А затем взять с них расписку о том, что не будут скоморохи более петь, орать и скоморошничать – людей смущать, царский трон расшатывать.
Но тут вперёд выступил щеночек ведьмин:
– Отпусти их Берендей свет Иванович, без расписки. Пущай народ веселят, не будут они более на злату корону зубы скалить. Это я их на дурное дело подбил.
Удивился царь:
– А я то думал, что они тебя сбаламутили, дабы душу чистую погубить.
Стыдно стало Макарушке:
– Не, это я их разбередил. Видимо, сам чёрт меня смущает. Накладно ему, черту то, что у ангела на грешной земле потомки имеются.
Махнул царь рукой и отправил скоморошье племя в церковь голодными да без расписки. А Макару велел год-другой в монахах послужить – из души всех чертей выкинуть.
Деваться некуда. Нет, не сами петрушки-потешники в храм божий поплелись, а хмурые стражники их повели. А когда все обряды были приведены в исполнение, поплелись четверо потешников скоморошников на все четыре стороны, а ежели по правде говорить, то в одну – во дальние края потешать народ потешать, но по правильному, самым безобидным образом:
Счастье скомороха:
базарная картоха —
спел, сплясал,
сварил, сожрал.
А коль таланта нету —
готовь себя к обеду,
супругу или тёщу.
Жить то надо проще!
Народ уж ухмыляется, народу видишь, нравится.
Счастье скомороха:
если в жизни плохо,
надо веселиться —
покрепче материться!
Улыбается народ, в хоровод уже идёт.
Пропоем и про царя:
коль ты царь, царем быть зря —
всякий тебя хает,
даже голь не хвалит!
Народец ржёт.
Бежит до нас солдат, орет:
«Караул, а ну сюды,
тут пройдохи и воры!»
Скоморошье счастье – кроха:
дёру дать!
Народ заохал.
Ну, а Макар каждое утро в келье встречал. Помолится и за стол. А на столе у него щи да каша – всё то, что ему втайне припрет принцесса наша. Вот ходила она к Макарушке, ходила, да и доходилась. Подкупила она священника серебром да златом, тот и обвенчал молодых. А в свидетелях у них были два попа и попадьёнок. Дюже осерчал батька царь и мать царица, когда муж с женой за белы рученьки держась к родителям явились. А потому что молодые без родительского благословения брачевались. А во вторых, для слияния двух государств, Берендей хотел дочь на французском самодержце обженить или на литовском принце – не помню, в общем.
– А в третьих, – закричала Перебрана Берендеевна. – Ты пойди и всем царствам-государствам расскажи, мол, дочь твоя замуж вышла за самого ягнёнка божьего. Вот тебе и слава будет великая на весь почетный мир!
И заплакала слезой горючей да в ноги к тятеньке кинулась. А царь слёз дочкиных, ну, никак не выносил. Дюже плохо ему делалось от мокроты девичьей. И после раздумий тяжких повелел он оставить всё как есть.
– А земель нам лишних не надо, – подталкивала ему принцесса. – Нам и своих жопой жрать не пережрать! А благословение родительское можно и опосля выпросить. Верно, тятенька?
– Верно то оно верно… – вздыхал царь.
– Ну и чудненько! – кудахтала Перебрана и перебирала в уме все веские причины, которые помогут заставить отца смилостивиться и оставить всё как есть.
А царица-матушка Рогнеда Плаховна, никого не слушая, истошно орала:
– В острог, паршивца, на каторгу искусителя. Вон!
Но муж от неё отмахивался, так как знал одну пословицу хорошую:
Кто бабу слушал,
то постное кушал.
А кто слушал дочку,
тот смело ставил точку
в указах всяких разных
вовсе не заразных.
Ну вот, пока рядили да судили, наша дивчина поспела: родила в обед, а то ли в полдень еще одну царскую дочку – цареву, то бишь, внучку. А как малышка на ножки встала, так деду своему императору в пояс и кланялась. А потом смеялась дюже заливисто, как будто колокольчики по всей земле звенят:
– Тили-тили бом, тили-тили бом, встречайте царскую внучку, божьего ягнца дочку, тили-тили бум, тили-тили бум!
Ну и назвали маленькую из-за смеха её звонкого Смеяной – Смеяной Макаровной, значит, вот как. И покатились года горохом по полям, по лесам, по деревням, городам и весям, а мы вырастем и взвесим непотребны ваши распри. Здрасьте! Расти Смеяна большая-пребольшая, славь отца с матерью, пред тобой скатертью все пути-дороги, каждую попробуй.
– А нет, царский выкормыш, дорога у тебя одна – как тити спелым соком нальются, так и выдадут тебя замуж в семью заморскую, в семью несогласную. Выплачешь ты все свои глазоньки, исколешь ты пустым рукоделием все свои рученьки, в косящее оконце глядя, у чужой матушки от безделья! – приговаривал поп-батюшка и гладил малую пичужку по детской спинке.
Заревела, зарыдала Смеяна Макаровна от судьбы своей горькой, поклялась не поить свои тити ни берёзовым соком, ни заморским томатным, никогда-никогдашеньки, а пошла и поела в дому своем кашеньку. И забыла разговор этот давешний с попом придурочным.
Но годы не птицы, они осели в наших лицах и когтями теребят – обращают ребят в хищных дерзких соколят. Вот и наша птаха повзрослела. И стала нехорошие перемены в своих грудях ощущать. Не поила она их, не кормила, а они сами по себе начали наливаться соком молочным. И тут вспомнила Смеяна страшное пророчество попа-дурака. И случился у младой девицы удар сердечный, заболела она сразу всеми болезнями какие есть на свете и слегла в горячке на перины мягкие.
Долго ли коротко лежал в забытьи божий птенчик – уж никто и не вспомнит, но перепробовала царская семья все средства, какие есть на свете. Ничего не помогало. Ни знахари, ни повитухи, ни ведьмы дворцовые, ни лекари заморские, ни песнопения церковные. Никто ничего поделать не смог. Гасла тростинка на глазах у папеньки, на глазах у маменьки, чахла на сердце у дедушки, хирела на грудях у бабушки. Ну что ты будешь с ней делать! Какой уж там бюст теперь, глядь уже и тонкие ребрышки сами по себе рассасываться начали.
Царь аж похороны Смеяны обдумывал – настолько она была слаба. Лишь отец с матерью каждую ночку у кроватки детской дежурили: ночь Перебрана, ночь Макар, ночь Перебрана, ночь Макар, ну и так далее. В одну ночь Макару до того тяжко показалось сидеть и молча сжимать ладошку детскую в своей мужицкой руке, что он взял да и запел тихонечко старую свою песню, оду из тех, которая на его буйную головушку царский гнев накликала:
Жили-были на Руси
