А теперь и поздно было.
И как Мойра могла не откликнуться, когда Альдо сам ей в окошко постучал, позвал ее и стал просить о помощи? Он был белым, как дед рассказывал, и почти прозрачным, и звал ее, умолял. Какие Святые, какая подмога? Мойра встала, оделась, как получилось, и побежала через лес на кладбище, потому что Альдо было там плохо, потому что Альдо ее позвал, и земля давила ему на грудь там, где лежат мертвые.
Ни секунды сомнения у Мойры ночью не было – а сейчас все это казалось просто странным кошмарным сном, который никак не мог закончится.
– Батя, – одними губами позвала она отца, надеясь, что сейчас он махнет рукой, прижмет ее к себе и никуда не отпустит.
Но он только покачал головой, хоть и видно было, что в углах глаз блестят слезы. Никто не пойдет наперекор Святым – не даром они поставлены следить за порядком, чтобы все было верно и ладно, чтобы не было никакого греха. Даже отец ради любимой дочери от безмерно любимой первой жены, давно почившей – ни слова поперек не скажет.
– Ласочка, – прокряхтел дед, и отец вскинулся почти в страхе.
– Да ты чего, батяня? Проклянут и нас.
– Да мне скоро в землю самому ложиться, – отозвался дед и, видимо, из чистого упрямства, шагнул к Мойре, обнял ее, погладил по голове. Мойра с трудом втянула в себя воздух, пытаясь втянуть и слезы, тоже. Дед был родной, близкий, от него пахло домом и чем-то родным. – Вот как лягу, может, примет меня земля, очистит и встану я Святым из нее, вот так-то. Тогда и порядок тут ишшо наведу, по своему, по-нашенски. Ты, Ласочка, не бойся. Благословляю я тебя в дорогу, и буду ждать. Пока не вернешься, умирать не стану. Возвращайся, штоб я хоть помереть смог.
– Деда. Что я наделала-то?
– Шшо наделала, то и наделала. И шшо теперя, обосраться и не жить? Давай уж, иди и живи, и вернись, а то зажился я, а теперь вот, тебя ждать обратно ишшо.
Мойра хотела умереть и плакать, а вовсе не идти куда-то за тридевять земель, но она кивнула деду и побыстрее выпустила его, а то, неровен час, принесло бы еще кого из Святых, хоть они и только по делу и выходили из дома старейшин.
– Прощайте, родимые, – нижняя губа девушки дрожала, и выговорила она с трудом, но поясной поклон отвесила. – И вы прощайте, земляки. Дяденька Ормо, тетенька Лантара, простите, если сможете.
Закинула котомку на плечи и пошла, заплетая ногами пыль, прочь по дороге.
– В другую сторону, – закричал ей кто-то через несколько шагов. – Слышь? Святой престол в другую сторону!..
Мойра сжалась еще сильнее, с носа капнула в пыль большая соленая капля, но она послушно развернулась на дороге и продолжила идти, поменяв направление.
Глава 2
Понятное дело, что сильно далеко она не ушла. Когда окраины деревни и общинные поля скрылись из виду, она еще некоторое время двигалась вперед, крутя в голове одни и те же мысли, жалея себя, ненавидя себя, спрашивая себя, в самом ли деле она обрекла и себя, и Альдо на вечные муки. Но ответов, конечно, не было, и ближе всех к истине всегда были Святые, а Святые говорили, что да, Мойра совершила непростительное.
Земля священна: она порождает жизнь, и она же забирает то, что остается после смерти. Она очищает и освящает, и если человек был в жизни без греха, то очищать в нем нечего, и он встанет из земли целым, как новый Святой. Поэтому вмешиваться в то, что делала сама Земля, было запрещено. Поэтому для всех общих могил на деревенском древнем погосте было правило: вскрывать их для новых похорон можно было не чаще, чем раз в десять лет. А за десять-то лет земля успевала очистить всех, а тех, кому очищение не нужно – показать таковыми. Тогда и вставали те, кто плоть без греха, Святые, и ходили меж живых, и никто лучше них Святую Землю и Святое Небо не слышит и не понимает, поэтому они обустраивают мир.
Конечно, они лучше знали, лучше понимали, что натворила Мойра – ведь они лежали в земле, слушали ее, проникались ею, они знали, как черви точат плоть, как обнажаются кости тех, кто жил с грехом, как очищается тело, освобождая души для последнего суда и последней битвы.
Мойра же посягнула на священное – на свежезарытую могилу. Как положено, на старые кости, на деда Антео, помершего лет пятнадцать тому, опустили тело Альдо в сером саване два дня назад. Лантара бросилась на могилу потом, и плакала, и землю гостями прижимала к груди, причитая о чем-то на чужом языке, пока Старый Ормо не увел ее домой.
А в ночь пришла Мойра, которую Альдо позвал из могилы, и разрыла землю, чтобы ему помочь. И тело в саване вытащила наружу, только оно было мертво и неподвижно, как бы она не пыталась его разбудить.
Утром же явился Святой Ляшко со своим помощником, и там ее и нашли – в бреду возле тела охотника – и сама Мойра толком и не помнила, что делала до утра.
Да ей все и сейчас казалось отборным бредом.
Движение ее иссякло возле верстового столба на торном тракте, на котором был обозначен поворот на проселочную дорогу с двумя колеями от колес телег, на их Пречистое. Вот под этим столбом Мойра и села, прямо в пыль, колени руками обхватила и заплакала.
Она плакала по дому, который оставила; по деду, который будет ее ждать; по младшим сестренкам, которых она любила; по подружкам, которые теперь даже края одежды ее забоятся коснуться; по своему крохотному углу в доме у окна, который теперь, наверное, отдадут Таларе; по своему горькому посмертию, которое ее ждет, если она не допросится прощения у Святого престола; по любимой свинке Господарю, которого она третий год защищала от съедения – теперь, наверняка, после первого же поста он попадет на стол; по веселому, красивому Альдо, которого она теперь помнила ледяным и серым окоченевшим трупом; по его душе. Она плакала… о себе.
– Хорош сопли разводить, – негромко, так, словно слова сносил ветер, сказал кто-то над ее ухом. – Дел куча полная наложена, а ты – реветь. Вот дура-девка.
Мойра подскочила в ужасе, хлюпая носом и размазывая сопли пуще прежнего, но с первого взгляда никого не увидела.
– Кто здесь?!
– А кому еще тут быть? А, на свету не видно. В тень отойди, что ли.
– В какую тень?
– В лесочек.
– А ты кто?!
– Не узнала, что ли? Я, значит, из-за тебя в посмертие не войду, а ты меня даже не узнаешь?
– Альдо? – недоверчиво переспросила Мойра, но почти бегом затрусила к деревцам невдалеке, прижимая котомку, чтоб не хлопала. В тени смогла разглядеть – рядом с ней стояла белая смутная тень, в которой она легче легкого узнала молодого охотника.
– Чур тебя, – наконец, опомнилась она, а он только оскалился весело, как бывало, делал живым. – Святенький Томочка сказал, что ты злой дух, который меня обманывать пришел, а вовсе не настоящий Альдо! Все добрые души ждут в чистилище, пока плоть очистится, а не ходят среди живых.
– Это те, кто этой земли, – кивнул Альдо. – Я так думаю. Мать меня предупреждала, что у нас, наполовину чужеземцев, может быть все не так, как принято в этой стране. Только вот она надеялась, что умрет вперед нас обоих, меня и сестры, и мы сможем выяснить, что именно будет с ней, и заранее решить все для себя.
– Погоди, – Мойра на ощупь опустилась на сухой ствол старого поваленного дерева, очищенный от веток поколениями ходящих за дровишками детей, и во все глаза уставилась на Альдо. Вернее, на его призрак. И на всякий случай котомку перед собой выставила, словно та могла ее чем-то защитить. – Но как же так, что Святые про такое не знают?
– Или не хотят знать. Или не говорят. Мать рассказывала, что когда научилась местному языку, то пыталась говорить со Святым Лоуно, а потом и с Бово, и с остальными, о том, что ей не можно умирать, как местным, и хоронить с местными нельзя. Она потому и детей больше рожать забоялась, вдруг кто не выживет? А что делать, не понятно.
– И чем она такая другая?
– Все люди в ее родном краю посвящены Незримым. И святование, она верит, ничего не меняет, потому что метка Незримого дается до рождения. Как только она понесла мной, она говорила, она знала, что на меня посмотрел Незримый Охотник. А на сестру – Незримая Пряха. А похоронить того, кто посвящен Незримому, как хоронят тут – нельзя. Встанет и пойдет, да не как Святой, а совсем даже наоборот. Поэтому надо сжечь. Мать всегда говорила – что ее, если что, надо выкопать обратно и тело предать огню, как делают на ее родине.
– А что же она сама тебя не выкопала?
– Да отец ее запер, и сестру, тоже. С ума, говорит, сбрендили совсем от горя, кто же хоронит в огне?
– Так тогда нет чистого тела, чтобы воскреснуть в конце времен, на последний суд и последнюю битву. Если сжечь-то.
– Вот именно это он и сказал. А от меня и вовсе отмахивается, как от злого духа. Только ты не отмахнулась, так что тебе и доделывать то, что было начато.
– Это что еще?
– Выкопать меня опять и сжечь.
– Это ты сбрендил совсем. Меня уже изгнали из-за тебя!
– Так, значит, уже и бояться нечего. Самое худшее – уже случилось. Разве нет? Эй, выше нос, кусок мяса. Зато ты точно знаешь, что ни на что такое меня не обрекла, что там тебе Святой Томо пел.
– Так это что же, меня зря изгнали, что ли? – встрепенулась Мойра. – А как же быть?
– Тебе, в любом случае, идти к Святому Престолу, получать свою епитимью. А мне надо сжечься, понимаешь? Иначе я сам тебя, как пить дать, прокляну. Буду ходить за тобой и жужжать, пока ты не чокнешься еще раз.
– А я на тебя святой землей.
