– Выступать будем в сторону тракта, соединяющего Херсонес с Керкинитидой.
Бальза, в чешуйчатом панцире с пластинками и шлеме округлой формы с небольшим шишаком на верхушке, сражается в пеших отрядах. Не впервой приходится ему примерить на себя набедренники и поножи*, несколько лет назад купленные у старого грека. Они были не новые, с неглубокими вмятинами и царапинами, эти поножи хранили на себе следы прошлых сражений. Рядом с ним, облаченный в кирасу из овечьего меха, густо покрытую металлическими пластинами, препоясанный на уровне бедер широким поясом с крупными железными накладками, юный воин из Птэхрама, как и Бальза, готовый к самой жестокой схватке. Молодой муж замечает среди многочисленных неизвестных ему скифов и знакомые, сосредоточенные фигуры и лица. Его и других молодых воинов, только начавших прокладывать свою жизненную дорогу, берегут старшие вояки. Из-за их напряженных спин он видит черный лес поднимающихся копий, провал…; отдельных и группами летящих на них конных греков в железных доспехах. После первых перестрелок поле усеяно убитыми навылет воинами, пораженных стрелами, пригвоздившими их к вечности. В быстро меняющейся мозаике сражения Бальза отмечает, как скифские дротики устремляются на колонны пельтастов*, но тех сменяют тяжеловооруженные гоплиты. Металлическое звучание их оружия смешивает порядок в скифских рядах. У Бальзы были длинные, необычайно крепкие руки, и он быстро и точно разит врага ксифосом. По усиливающемуся движению, звону мечей, неистовым крикам впереди Бальза понимает, что из Херсонеса подоспели конные отряды Палака, и началось настоящее сражение. После полдня стало темно, как ночью, это черные клубы дыма от пожарищ уничтоженных селений наполнили пространство снизу и высоко вверх едким запахом гари. Когда звуки переходят в настойчивый рев людей и оружия, молодой скиф видит, как впереди него напрягаются сильные тела сражающихся, как некоторые из них падают, быстротекущая картина все больше наполняется кровью. Он пробует всматриваться в ряды врагов и следить за действиями опытных воинов, но вскоре ловит себя на том, что все смешалось, он едва различает лица людей, а сам почему-то держит длинный железный нож и идет в рукопашную со старым понтийцем, замахнувшегося на него мечом, который внезапно выпадает из руки врага. Кисть, державшая меч поражена ножом, который имеет непонятную природу. Еще мгновенье, и он видит мальчика в остроконечной красной шапке, который выглядывает из-за тела упавшей раненой лошади и смертоносными метательными жестами точно разит цели.
– Как оказался Гиндан на поле боя? – мелькает в голове у скифского воина.
Молодой скиф напрягает все свои мускулы, сжимая холодное оружие, мгновенным ударом в живот, он прекращает жизнь грека. Поверженный неприятель лежит, согнувшись пополам, его широкоплечая кольчуга придавливает тело к обагренной земле. Выдернув из погибшего мужа меткий нож Гиндана, воин возвращает его своему владельцу и строго наказывает ребенку покинуть поле битвы. Сам же быстро перемахивает через лежащие внизу тела, взмахивая греческим мечем, непривычно тяжелым, и яростно рубит и мнет пространство, бесконечно пополняющееся новыми фигурами врага. Рядом истошно заржал, безвозвратно потеряв седока, скифский конь. Молодой воин, с детства обученный езде верхом, быстро принимает решение. Он вскакивает верхом на испуганное животное, взнуздав его, разворачивает обратно в бой. Бросив вражеский меч и прихватив с собой более привычный для его рук акинак погибшего скифа, Бальза устремляется к тому месту, где сражается конный отряд Олгасия. Сам Олгасий отбросил свой лук, еще в начале сражения молодой воин израсходовал все свои стрелы с самыми прочными и крупными наконечниками, которые он держал в кожаном колчане. Теперь он в разодранной кольчуге, с окровавленными руками и непокрытой защитным шлемом головой взмахивает мечом и в исступлении кричит, оставшимся в живых конным воинам, чтоб те, соблюдая порядок в рядах, отходили в сторону башни. Его красивое лицо посерело от усталости и боли, оно искажено гримасой ужаса и ожесточенности, серо-синие глаза горят яростью. Он рад тому, что жив его друг и сейчас сражается вместе с ним:
– Прорвемся! – кричит он Бальзе, и слышит в ответ отчаянное «Ура-ха».
Излюбленный тактический прием скифов – конная атака лавой с метанием стрел и притворным отступлением, не удалась, а тяжелая панцирная кавалерия, орудующая длинными мечами и копьями, играющая вспомогательную роль, была малочисленной и не устояла перед хорошо вооруженными понтийскими солдатами. Поле было завалено убитыми обеих армий, удручающая воображение жуткая картина воочию являла, как техническое совершенствование оружия может беспощадно уничтожать тысячи людей. Важнейший вид сырья – железо, сыгравшее революционную роль в развитии человека, применялся далеко не только в мирных целях. Вместе с эпохой железного плуга и топора народы переживали и времена власти железного меча.*
За багровой полосой
Нет, вперед, вперед!
Уильям Шекспир*
А из селения доносятся одинокие, скорые звуки скифских флейт – кто-то сзывает оставшихся в живых, дуя в полые кости орлов и коршунов. В то время, когда душа воина, ограждая разум юноши от страшной картины побоища, витала где-то далеко вольной сайгой, силуэт Олгасия настроил съехавшую и разорванную кольчугу; потянувшись вверх, он поправил снаряжение коня. Разодранная подпруга повисла с одной стороны и потянула молодого воина в сторону. Он соскочил на землю, нашел невдалеке от поля боя уцелевший литой из металла шлем, пошатываясь от усталости, держась за повод и увлекая за собой понурившегося, еле держащегося на ногах своего вороного коня Кинка*, двинулся в селение. Замедлив шаги перед самой оградой, воин прислушался и медленно вошел в открытые ворота, – призывные звуки сразу стали громче, знакомее. Олгасий опасался коварной ловушки понтийцев, теперь он знал, играли свои, простые, как и он, воины для сбора уцелевших людей после побоища.
Сидя на небольших покатых камнях или просто на земле, изнуренные раненые, наспех перевязывали друг друга лентами из кусков светлой льняной ткани, двое измученных усталостью скифов, извлекали из пустых костей орла зазывающую мелодию. Остальные – полсотни человек – по-разному расположились вокруг музыкантов и слушали, кто, подперев кулаком отчаянную голову, кто, опершись на сарматский меч* или дротик, кто, отпуская в небеса нехитрые проклятия на головы врагов. В быстрых сумерках они, вместе с оставшейся немногочисленной конницей, составляли страшащую картину остатков разбитого большого войска.
Незаметно наступающая, тихая осенняя ночь наполняла картину оцепенением и раздумьем. Некоторые из воинов подняли руки, приветствуя появление еще одного живого скифа, Олгасий ответил им скромными жестами; выразительно улыбнулся своему верному другу – Бальзе, который ранен в грудь, но жив, и освободил ему место рядом с собой. Они сели нагнувшись друг к другу, скрестив между собой руки, на большее выражение чувств не было сил. Напротив них, рядом с небольшим строением суетились женщины, негромко покрикивая на детей, помогавшим им грузить на повозку военное снаряжение, сбрую для лошадей и домашнюю утварь, они забирали только самое необходимое: железные сосуды и мечи, секиры, колчеданы со стелами, деревянные дротики с металлическими наконечниками. Дальше, на небольшой площадке, перевязывали тяжело раненных скифов, молча принимавших мучения, неизбежно сопутствующие увечьям.
Постепенно на призыв музыки стеклось около ста шестидесяти человек, сражавшихся в войске Палака, большая часть, из которых – раненые; они, вместе с оставшимися женщинами и детьми из прилежащих селений, не успевших покинуть территорию побоища, образовали семь неполных сотен – все, что, уцелело от некогда грозного народа Западного побережья Тавриды после кровопролития.
Последними явились лазутчики, таща на себе тяжело изувеченных скифов, подобранных по пути. Они исследовали местность и сообщили, что понтийские войска собираются в районе соленого озера, ближе к Керкинитиде, подсчитывают потери и, вероятно, утром двинуться к городу, после взятия которого, недалеко и до Калос Лимена*, не исключено, что вражеские дружины утром займут и эту крепость. Скифские поселения вокруг Птэхрама сожжены дотла, ничего не уцелело: ни жители, ни их жилища, ни ямы с зерном.
Коротко посовещавшись, как сошедшиеся вместе Ликурговы апеллы и герусии*, простым голосованием (в дни сражений у скифов была принята военная демократия) было решено уходить, минуя Неаполис, осажденный врагом, в причерноморские степи, и дальше в низовья Борисфена. Не решались разводить костер, остерегаясь неприятеля поблизости, – и вот, развели на непродолжительное время. Быстро вскипятили воду, чтобы умыться и обмыть раны, в общем котле приготовили кашу, зажарили нескольких баранов в дорогу. Работали все одинаково: мужчины, дети и женщины выполняли общее дело. Поклонились мечу, вонзенному в верхушку возвышения из дерна, принесли жертвы и клятвы у новоявленного алтаря, обращаясь к духам предков за советом и помощью. Когда все необходимые для дальнего странствия вещи были погружены на повозки, сели за общую молчаливую трапезу. Затем внимание Олгасия рассеялось, и он медленно склоняясь, впал в тревожный, тяжелый сон.
Чтобыжить – надоумереть
Non est ad astra mollies terries via.
В приданиях скифского народа жила память о многих славных победах и над греками, и над персами. Но последние годы фортуна оставила скифов и их вождей. Защитное вооружение и длинные мечи были высокотехнологичными изделиями своего времени и требовали достаточного развития соответствующего базиса, который и помогал грекам колонизировать Северо-Западную Тавриду. Рабовладельческий строй, давший возможность эллинам сосредоточить в своих руках несметные богатства, полученные не столько за счет выгодной торговли, сколько благодаря присвоению товаров в результате жесточайшей эксплуатации рабов, оставлял военное преимущество за греческими городами-полисами.
В битве, длившейся несколько дней, погибло так много женщин и мужчин, что у оставшихся в живых не хватило бы сейчас времени и сил похоронить тела в общей могиле. Противостоять многочисленному, хорошо организованному понтийскому войску на рассвете они не смогут. Чтобы спасти детей и подростков, спасшихся в крепости, скифским воинам надо ночью покинуть родное селение, по возможности угнать уцелевший скот и вывезти княжеские драгоценности и оружие, спрятанные в башне. Самого князя никто не видел, предположили, что он попал в плен и увезен к самому Диофанту.
Молодого воина разбудил резкий звук трубы, отряд отправлялся в дорогу под прикрытием темноты, не дожидаясь рассвета. Привыкшие к походам люди, бодро смотрели вперед, и надеялись к ночи добраться до своих сородичей в Северном Причерноморье. Они были в трех ста стадиях от родного селения, когда внезапно обнаружили преследующую их конную группу врага – понтийских воинов во главе с Аристоником, «правой рукой» Диофанта, несколько лет верой, правдой служащего Митридату ? Евпатору. Окрыленный победой неприятель, мог следовать со стороны крепости Хабеи или Херсонеса. Перед понтийцами открылась панорама, где в первую очередь были видны задние повозки, запряженные не лошадьми, а медлительными безрогими волами, которые сопровождали малочисленные воины. Прельстившись легкой добычей, они решились вступить в бой, захватить скифское добро.
Несколько воинов, в том числе Бальза и Олгасий, вызвались остановить погоню. В минуты трагических испытаний, способных отбросить все наносное с психического облика любого человека, просыпаются неведомые в мирное время силы. Глубинная память вытеснила эллинистический налет из сознания Олгасия и напомнила ему, что он ведет свою родословную от воинов-псов войска Ишпакая*, стоявших на передовой для устрашения врага. Спешно попрощавшись с женщинами и детьми, которые устремились вперед к спасительному дубовому пролеску, самые отважные воины, на скаку заряжая стрелами свои луки, помчались вперед на врага. Олгасий быстрее других приготовил свой акинак, глубоко вдохнул горьковатый полынный запах родной степи, долгим взглядом проводил ширококрылый полет орла в синеве холодного осеннего неба, и ринулся на неприятеля, выкрикивая слова из старинной скифской песни. Он летел впереди скромного авангарда – недолгой оказалась схватка с более сильным врагом, но она много смогла сделать, внеся смятение в ряды неприятеля.
Понтийцы, с головы до пят защищенные броней, вооруженные массивными мечами, столкнулись с проявлением невиданной храбрости и силы духа – на них летел яростный, красивый скифский воин, без кольчуги и шлема, почти с полностью оголенным развитым мускулистым торсом, сосредоточивший всего себя в разящих ударах меча. И прежде, чем покинуть просторы родной степи, душа Олгасия тесно прижалась к бурой земле, невидимыми струнами прозвенела вслед спасающимся скифам, и вспомнила, сколько славных побед его сородичей храниться здесь, в свободных просторах некогда процветавшей Скифии.
Последнее его видение было необыкновенным и призрачным, как и тот мир, куда он уходил. Спираль человеческих кодов раскрутилась от земли к небу, дав обратный ход информации – то последнее, что запомнил молодой скиф на этой противоречивой планете, относилось к далекому времени его предков, когда Киммерийцы* уступили скифам Причерноморские земли. Спрессованные века в сложном рисунке неестественных фигур, похожих на крылья древней птицы, на мгновенье открыли перед самоотверженным воином правду истории его народа, чтобы удовлетворенная истиной душа, без мук отравилась в безвременное странствование. Как далеко от конца жизни находится каждый отрезок людской жизни, где та правда, для чего нужна человеческая жизнь, и что ждет человечество в конце пути? С какой целью задуман разум, и перевесит ли его ценность эмоции и чувства на весах вечности? Олгасий смотрит на степь, небо, как будто хочет многое сказать, но уже совсем нет времени, и услышать ответ, который и так знает его Душа, что не зря отдана жизнь молодого воина:
– Чтобы жить – надо умереть, – последнее, что смог вымолвить молодой воин, думая о новой, еще не родившейся жизни, которой суждено стать продолжением его самого, и крепко держась за образ единственной женщины, насыщающий неистовой любовью всю, оставшуюся теперь позади, жизнь молодого скифа.
В этот момент он героически прав, перечеркивая ошибки прошлого, приобщаясь к бессмертию людского подвига. Не смиряясь с финалом молодой жизни, протестуя против трагического конца пламенной любви, личной драмы, соединившейся с горем его народа, душа Олгасия перешагнула века и остается далеко за пределами выпавшего на ее долю времени.
Получив яростный отпор, воины во главе с Аристоником прекращают погоню, уже насыщенные добычей, они не хотят зря проливать свою кровь.
А Бальза, верный товарищ, склоняется над погибшим другом, на серых щеках скупыми, дрожащими линиями вырисовывается рисунок скорбных дум. Скифам предстоит похоронить своего товарища скоро и без соблюдения долгого обряда. Бальза сидит неподвижно, думая о своем смертном часе, который будет проходить где-нибудь в ином месте, и, возможно, в другой обстановке. И ему чудится, что осенние бурые листья под его ногами, осыпавшиеся с печальных тополей, устилают не землю рядом с могилой друга, а маленький пустырь за стенами Птэхрама, где они, будучи детьми, дерутся на деревянных мечах. В нем воскресают ранние воспоминания, его первые впечатления, связанные с Олгасием, и рисуется тот отрезок жизни, когда они были молоды, и еще не промелькнул круг, теперь готовящийся замкнуться, соединяя конец с ее началом.
Начало неизбежного
Не прибавляй огонь к огню.
Платон Афинский
Недалеко от дороги, ведущей в Керкинитиду, среди колосьев дикой ржи, полыни и бессмертника стоит большой серый камень. При ближайшем рассмотрении он превращается в шершавое изваяние с еле намеченными чертами человеческой головы и торса до пояса. Такая стела могла быть выточена и рукой природы с ее загадочными феноменами; с трудом вырисовывающиеся контуры человеческого тела могли иметь и антропоморфный характер. Когда-то этот большой камень служил атрибутом поклонения для скифов первых кочевых племен закончившегося славного бронзового века*, побывавших в приморских степях в шестом-седьмом веках до нашей эры. Сейчас новые демиурги, похожие на пантеон греческих богов, установились в вере скифов; и камень стоит, покинутый всеми.
Асия и Олгасий уже не дети, но они пока еще и не взрослые; выросшие в степи между Птэхрамом, который расположен рядом с морем, и Бозайраном – в тридцати стадиях от холма с башней, вечерами юные скифы неразлучны. В ясные летние ночи, когда непроглядные берега черного моря сливаются с сумраком величественного неба и тишиной их родной степи, камень становится местом поклонения для двух молодых влюбленных, символом их встреч. Неведомая сила, оставленная им здесь далекими предками, упорно влечет Олгасия и Асию к каменному символу.
Они продолжают приходить сюда осенью и зимой, когда вечера становятся холоднее, а к их заветному месту доносятся замирающие шумы сельской жизни – мычание коров и блеянье овец, редкий лай собак, воздух насыщается запахом конского навоза и свежих овечьих кизяков. Когда жизнь в степи и окрестностях селения засыпает, они подолгу молча стоят рядом, вглядываясь в мозаику огней то затухающих, то вновь возникающих костров или вслушиваясь в шум волн всегда прекрасного понта Эксинского. Ничто не нарушает прелесть их уединения. В спокойном воздухе гулко разносится редкий топот копыт, удаляющийся в сторону Керкинитиды, внезапные резкие звуки чьей-то перебранки, таинственные шорохи ночной степи. Порывы сердца, сдерживаемые днем, вечером приводят их в нежные объятья, страсть уже разгорается в них, соединяя в тесных прикосновениях. Девушка еще не знает слов любви, она радостно болтает, задираясь к Олгасию, пытаясь играть с ним в прятки, выглядывает то с одной стороны камня, то с другой. А он делает вид, что не может поймать ее, чем вызывает у нее еще больший смех. Асия в своих чувствах остается ребенком, она озорно веселится, передразнивая Олгасия и его езду на коне. Молодой воин с одобрением рассказывает, как приятно ему видеть и ее наездницей на братниной лошади. Тут дети пускаются в воспоминания прожитого дня, как сражаются они на деревянных мечах, мчатся на конях, обгоняя друг друга, тех моментов, где им удалось соприкоснуться не только в мыслях. Подростки спорят о том, как правильно срывать цветы во время скачки галопом, каждый инстинктивно ищет руку другого, и Асия, легко поддается на его ласки, не отдавая себе отчета, чем все это может закончиться. Иногда они сидят по разные стороны от камня, прислонившись к нему спинами, и тихонько переговариваются, а древнее изваяние служит им посредником.
Жажда движения вдохновляет их, тогда молодые люди идут быстрым шагом на морской берег, насколько это позволяет густая трава, путающая их ступни. Они испытывают неизъяснимое волнение, понижают голос, хотя кроме родной степи и моря их никто не может услышать. Их нежно окутывает темнота, и они, обнявшись, утопают во мгле черного моря и потемках берега. Никогда еще зыбучий песок не знал такой неги прикосновения влюбленных шагов, каждая желто-белая песчинка под их ногами, легко поскрипывая, кричит от счастья. Не раз Олгасий заводит серьезный разговор об их отношениях, но девушка, неискушенно отдаваясь настигшему ее счастью, не желает его слушать, она закрывает рот любимого долгим поцелуем, отрываясь лишь оттого, что странное, обжигающее тепло исходит от его тесно прижатого к ней живота. В такие моменты влюбленный испускает тихий радостный стон, и она отворачивается, понимая, что за их ласками кроется еще большее блаженство, пока не понятное ей. Не всегда их ночи безмятежны, однажды, когда в очередной раз они бродят по берегу моря в спокойных и тихих сумерках, внимание их привлекают крупные следы на песке в том месте, где успела отступить вода после летнего шторма, бывшего накануне. Отпечатки чьих-то больших шагов, частично залитые водой, кажется, идут из самого моря. Пораженные непонятным явлением, Олгасий и Асия придумывают название для этого берега – следы Посейдона.
Олгасий резко оборачивается, его подруга вздрагивает от неожиданного громкого свиста, поблизости в сумерках – ни души, они озадаченно переглядываются. И только приблизившись к большому камню, начинают весело смеяться, за ним, согнувшись пополам, на корточках притаился младший брат Асии, Гиндан.
– От кого прячешься? – в один голос интересуются неразлучные друзья.
– Бывает, сюда причаливает лодка, я слежу за пришлыми людьми. А, может, они и не рыбаки вовсе?
– Не знаешь, кто это может быть? – спрашивает Олгасий у Асии.
– Нет, чужие, наверное.
– Рыбаки из Киркинитиды, – заключает он.
Жизнерадостный, как утренняя заря, Гиндан бежит впереди влюбленных, это маленькое существо подвижно и проворно; целыми днями без еды носится по степи и берегу моря, у него есть дом, но он может и не ночевать в нем – мальчик предпочитает свободу. Гиндан презирает обувь, одежда его всегда разорвана на локтях и коленках, редко расстается со своей красной островерхой шапкой; ему не обязательна крыша над головой; его свист самый пронзительный и громкий, а речь грубовата, мальчик знается со всеми, кого не повстречает на местных дорогах. И это не главное, дитя природы, Гиндан обладает бесценным сокровищем – у него доброе, отзывчивое сердце, которое побуждает его заступаться за того, кто слабее, и он преданно любит свою сестру.
Быстрое детство
Пусть дует ветер – шум цени.
Природный ритм – чудесный Разум.
Взаимодействуй с ним и ты…
Пифагор
Девочка лет двенадцати-тринадцати в длинном, узком платье синего цвета с глухим воротом, поверх которого накинутый льняной плащ касался земли и делал ее похожей на юную нимфу степей; и юноша, в серых широких штанах, стянутых у щиколоток яркими тесемками, и бордовом распашном кафтане держались за руки и увлеченно беседовали. Парень по виду старше девушки года на три – четыре, он покровительственно оберегал ее, даже нечаянно наскочивший грызун, потревоженный в своем неглубоком земляном домике, пускался наутек от одного свиста скифской плети.
Они долго стояли у подножия холма со стороны моря, не в силах расстаться.
– Слушай,– сказал он, не отпуская подругу. – Погоди, Асия, как было бы хорошо, если бы мне не нужно было уходить сейчас. Ни сегодня, ни потом, никогда нам не стоит расставаться!
– Как это? – удивилась она. – Я буду жить с родителями и братьями.
– Конечно, и ты тоже вырастешь, будешь большая и красивая. Я непременно увезу тебя с собой, – Олгасий бережно держал ее за плечи.
– Куда мы поедем? – Асия доверчиво смотрела на него широко открытыми глазами.
– Еще не знаю, но вернусь из похода непременно с подарками, молодой скиф мечтает о большой и удачной военной экспедиции, прикрыв веки и опустившись на корточки.
Девочка присела рядом, касаясь сбоку его торса своей спиной, голову склонила к плечу.
– Мне привези красные сафьяновые сапожки с узкими носками и маленькими, плоскими каблучками, такие, как у нашей княжны Каллиопы, а брату небольшой меч. Он все время бегает за мной, и чуть что не по нему, заступается за меня, говорит, что вырастет и будет меня защищать.
– Хорошо, будут тебе алые сапожки, а брату подарю настоящий акинак с посеребренной рукояткой.
– Как он будет рад, – девочка прильнула к нему и крепко обняла за шею. – Только ты быстрее возвращайся!
– О, обязательно, а ночью мы бы скакали по степи до нашей заветной дубовой рощи. Я бы служил у царя в Новом городе. Хочу все самое лучшее, что только есть на этом свете, дать тебе.
– Такое, может присниться только во сне!
– Сколько нам надо ждать, пока это настанет? – грустила молодая скифянка, – наши мечты нельзя отдавать на откуп времени или морю. Послушай, вчера я молилась на берегу и просила совета у богов. Меня услышал Посейдон*, он бросил к моим ногам вот это, – и она достала из складки плаща древнюю бронзовую монету.
Олгасий поднес ее к глазам и повернулся в сторону полной луны, щедро освещающей холм холодным голубым светом. Он смог разглядеть изображение двух мелко рогатых оленей, устремленных вперед в прыжке с поджатыми ногами, как будто пытающихся быстро скрыться от опасности, а над ними коршуна с огромными когтями. Мужчина потер монету о край бурнуса.
– Никогда не видел таких монет, береги ее, моя находчивая Асия.
Она рассмеялась своим удивительным смехом с неожиданными переливами от дурачества к серьезности.
– Зря трешь монетку, все утро сегодня я чистила ее порошком из светлой глины. Видишь, там вверху – злой ястреб с большими когтями, он устремлен на бедного кулана, вон того, что поменьше. Что сказал мне Посейдон, подарив монетку?
– Это ничего не значит, – засмеялся скиф, – Посейдону нет дела до нас с тобой.
– Не говори так, – испуганно протянув руку к губам любимого, девчушка пыталась приложить палец к его рту в знак молчания. – Боги всегда слышат меня и дают дельные советы. Я разговариваю с ними, как с живыми, они давно посылают мне отцовские советы, боги такие мудрые по части наставлений! И, еще не было ни разу, чтоб моя просьба была оставлена ими безответной. Возможно, эти два кулана – это мы с тобой, а коршун над нами, как злой рок. Как нам победить его?
Ее вопрос, сдается, направлен не столько ему, сколько далекому небу, на которое они смотрят. Или морю, которое они в данный момент не видят, но всегда слышат его умиротворяющий шум.
Птэхрам и освобождение хоры
Истина бытия – это стремление
текучего бытия к Благу.
Платон Афинский
В меняющемся по спирали круге жизни неизменным остается постоянство, та завидная непременность, с которой каждое утро появляется солнце над горизонтом. Чередуются времена, унося с собой старую веру, преображаются и боги, но небесное светило все так же, с завидным постоянством поднимается над горизонтом с востока, для него нет разницы – светило ли оно три с лишним тысячи лет назад или греет землю сейчас.
Глинобитные землянки, крытые тростниковой крышей, а затем хижины из рваного камня без всякого фундамента с южной и восточной стороны у холма укрывали семьи кочевников от осенних дождей и пронизывающих северо-восточных ветров. Скифы, потесненные с севера сарматами в направлении причерноморских степей, дошли до западного побережья понта Эвксинского. Богатая сочными травами степь радостно приютила скотоводов у прекрасного холма вблизи моря, и это место стали называть Птэхрам из-за многочисленных бараньих стад, пришедших вместе с пастухами. Его история типична для Малой Скифии, когда на местах старых скифских зимников, времен, когда еще не была вытоптана лошадьми и овцами густая трава на холме и вблизи него, вырастали мелкие и крупные скотоводческие, а затем и земледельческие поселения. Сеяли пшеницу, ячмень и просо, занимались выращиванием льна и конопли, разводили лошадей, мелкий и крупный рогатый скот. В те дни скифы не могли налюбоваться на прекрасную картину – пасущихся на южных склонах холма баранов, укрытых от холодных ветров. Их семьи разделились: одни растили пшеницу, другие пасли скот, третьи ткали льняные полотна, шили одежды или вязали их из шерсти, четвертые ловили рыбу; зерно было в избытке, и его обменивали на керамическую посуду и металлические изделия. Из высокого, густого камыша, обильно растущего на влажной почве у подножия холма, куда во время штормов иногда доставала морская вода, делали крыши для своих домов. Минули те времена, когда за морем закреплялось название этой территории – Акхаена*, скоро забытое, нет уже давно и богатых бараньих стад; но название этого места сохранилось – Птэхрам, бараний холм.
Скифские воины, построившие башню, охранявшие пшеничные поля и державшие заставу, вместе с хлебопашцами и пастухами поселились в небольшом поселке на холме и вокруг него. Далеко видны сигнальные огни с вершины Птэхрама в случае опасности или другого события, когда на дальние расстояния надо передать важную информацию. Круг костром сигнализировал о собирающемся Совете скифской общины, полукруг говорил о внезапных гостях, в беспорядке раскиданные столпы света были предупреждением об опасности, но самым тревожным был знак в виде одного большого пылающего костра с массивной дымовой шапкой, призывавшего на помощь в случае беды. В экстренных случаях не просто разводили огонь, в него бросали большое количество влажной травы для извлечения едкого, черного дыма, который сигнализировал мужскому населению быстро браться за оружие. Много тайн в скифской символике остались непознанными для нынешних поколений, и современное развитие науки и техники сделало эти символы и знаки бесполезными для практической деятельности людей. Но, наверняка, есть и такие символы среди них, разгадка которых сообщила бы много важного современному человеку; однако сознание, путающееся в нескончаемой суете обыденных событий и забот, утратило понимание особенностей символики античного мира и более ранних периодов.
В те, далекие времена, неспокойно возле бараньего холма, то и дело, как коса на камень, находят, скрещиваются интересы скифов и греков здесь и по всему Западному Побережью от Херсонеса до Керкинитиды. На помощь вольнолюбивому народу приходят опыт и тайные знания предков, передающиеся через особенные способности соплеменников.
Таинственная сила влекла Ученика ученика Абариса на скалы близ Херсонеса, он шел, не останавливаясь, опираясь на посох, который был изготовлен и железного дерева, но от долгих нагрузок и он стал изгибаться под небольшим весом хозяина. Узкая тропа закончилась, и теперь старик шел среди голых камней, где никогда не проступала никакая растительность; третья временная фаза совпадает с географией пространства, преходяще уступая власть в руки человека. Теперь фигура странника видна на острой вершине выступа над обрывом, ветер разметает его седые волосы и бороду, рвет его длинный черный плащ, внизу под смельчаком бушует кипящее сердитой серой пеной море. В его вытянутой руке взмахивающий древний посох превращается в волшебный жезл, кажется, это не сизые тучи стелятся над склонами гор, а он управляет стихиями, направляя их в нужном направлении. В неистовых порывах воздушных масс звучат горячие струны, вихревыми потоками несущие к небу морские брызги, и небесные трубы, сопровождаемые громом и стрелами молний, раздаются с быстрых туч, а снизу, от земли несется бой вечных барабанов от неистовых накатов волн, бьющихся о скалы. Кажется, и сам человек звучит среди вселенского оркестра, и на несколько мгновений ему дана великая власть – вмешиваться в ход событий на земле. Возможно, сам Зевс, восседая на небе, на какое-то время предоставил ему временную власть на планете, и он, сосредоточив могущественное влияние в жезле, вмешался в действия людей. В это время под напором скифской конницы отступают тяжелые ряды греческих гоплитов, воинский порыв, соединяясь со страстью природной стихии, гонит отступающих врагов в укрытия за стенами города, уступая наступающим земли дальней и ближней херсонесской хоры.* В дело идут топоры-секиры, копья, кинжалы, мечи. Противник не может противостоять этому мощному натиску. Часть земель, ранее отрезанная у Северо-Западной Тавриды греческим полисом и превращенная в земледельческую хору, возвращается скифским племенам.
Ветер стихает, и вместе с ним исчезает грозная фигура величественного старца, небесное проведение выполнило свою задачу, и теперь вступают в силу земные законы, сплетающиеся из неограниченного числа отдельных и пересекающихся случайностей.
Смешение
Природа одинакова для всех существ.
Пиррон
Отрезок терры от Киркинитиды на юге и до побережья Каркинитского залива на севере в пределах складчатого поднятия плато расположен напротив увалов, обращенных крутым краем к морю. Поверхность земли и увалы разделены между собой синклиналями*, расчленены глубокими сухоречьями, балками и оврагами, лучеобразно сходящимися к корытообразным котловинам, вмещает степи с фрагментами леса, и обитаемых поселений. Узкая часть бухты с южной стороны Калос Лимена служила прекрасной гаванью, что и отразилось в названии города. В сторону на расстоянии нескольких футов от берегового клифа – западного края Калос Лимена, скальный пласт, ставший краем известняковой террасы, до которого распространялась городская застройка Керкинитиды.
Остатки прошлого – развалины греческой башни, здания, где когда-то заседал городской капитул, нелепо и пафосно врезаются здесь во все построенное позже – к полуразрушенным стенам прилажены новые дома, обломки и выщербленные камни выступают, всему мешая. Точно так, в сознании некоторых обывателей греческого в прошлом Калос Лимена прочно обосновываются отжившие понятия и неуемные замашки. Они придают своеобразие скифскому городу, где квадраты простых карарес* из нескольких небольших комнат, устроенных для проживания двух семей, замыкаются правильной формы двориками и соседствуют с многоярусными жилыми и торговыми постройками, украшенных лепниной бывшего дорийского полиса. Только светло-серые плиты каменной мостовой, ведущей к порту, постоянны и прочны, как-бы убеждая всех в неизменной связи жителей города с морем. Старожилы Прекрасной Гавани, потомки выходцев из Ионии, знают, где можно легко добыть верхне-меловые отложения породы, чтобы применить их для побелки, замазки, изготовления известково-цемянковых растворов и для производства керамики. Вследствие этого все дома прекрасного города отбелены и свежи и множатся гончарные мастерские, отправляющие излишки керамической посуды в Херсонес.
Когда огромная черная тень от башни сжалась до небольшого квадрата, открыв площадку перед гончарными мастерскими заботливым лучам весеннего солнца, двое детей – мальчик лет тринадцати – четырнадцати и девочка, по виду чуть помладше, соревновались в прыжках между кучами отработанной глины. Устав от беготни, они стали озорно толкать испорченный глиняный кувшин желтого цвета, пока тот не раскололся на несколько частей к вящей радости полноватого мальчика с всклоченными темно каштановыми волосами, красиво вырисованным лбом, смешно оттопыренными ушами, напоминающими розовые морские ракушки, слушающие в основном только самих себя. В этот момент из раскрытой двери средней мастерской показалась массивная фигура мужчины, опоясанная черным фартуком из грубой материи и желтом пилосе* воздух на площадке стали сотрясать ругательства и воспитательные тирады, относящиеся к детям:
– Опять бездельничаете, негодники! Великовозрастные лодыри, нет, чтобы заняться чем-то полезным! Марш домой, Лидия, а ты, Эрасмус, недотепа, направляйся ко мне. Будешь помогать месить глину, но сначала наноси воды в жбан. Видишь, пустой стоит!
Дети замолкли и подчинились требованиям старшего, который был отцом мальчика, звали его Барнабас, и происходил он из древнего дорийского рода гончаров, производивших чернолаковую посуду. С того самого времени, когда под натиском скифов, греки разрушили и разобрали Калос Лимен на камни, а поставщики прекратили привозить дорогостоящие материалы, Барнабас не стал делать эксклюзивную утварь. Он перестроил сложное чернолаковое производство под гончарную мастерскую, где использовались местные сорта красной и желтой глины. Своего сына предприимчивый грек всеми силами пытался привлечь к гончарному ремеслу, но тот был слишком непослушным, плохо приспособленным к усидчивому, сосредоточенному труду, и кроме замеса глины был ни к чему не приспособленным. Правда, Эрасмус, побаивался ослушаться Барнабаса, иначе отец мог пустить в ход лозину, не раз прогуливавшуюся по широкой спине и заду ребенка. Навылет ошарашенный резким отцовским окриком, он в последний раз с ожесточением пнул осколок кувшина, с сожалением попрощался с девочкой, и принялся с показным послушанием выполнять приказание отца. Прежде, чем разойтись в разных направлениях, дети договорились встретиться на следующий день на пустыре, расположенном за никрополем, простиравшимся вдоль дороги от городской стены до зарослей колючего можжевельника, невесть кем тут посаженного, и дальше до извилины ручья, поросшей густым ивняком. Не обращая внимания на суровость Барнабаса, юная гречанка гордо вскинула голову с немного растрепавшейся замысловатой прической и не спеша проследовала в направлении моря. Дом Лидии находился недалеко от гавани, его белый фронтон предварял портик, опиравшийся на круглые колонны. Ее отец – Пимфилос, имел несколько парусно-весельных лодок, которые сдавал рыбакам в аренду в сезон ловли рыбы, а в другое время занимался перевозом мелких и крупных партий товара в Керкинитиду и Херсонес. Единственная дочь Памфилоса росла в неге и достатке, ее нежные руки не знали никакой черной работы по дому. У матери была служанка, которая выполняла все ее поручения: ходила на рынок, убирала дом, начищала до блеска медную посуду, носила воду, мыла, стирала с раннего утра до позднего вечера. Только приготовлением еды занималась Калисто – жена Памфилоса, которая не доверял варварке стряпню, считая ее нечистой. Бог знает, как удавалось Лидие сохранять бархатную белизну лица, шеи и рук даже под палящими лучами весеннего и летнего солнца, когда она с другими детьми бегала на пристань понаблюдать за работой рыбаков или посмотреть на разгрузку заморских товаров. Серьезные не по-детски глаза, большие, холодноватые, прозрачно-голубые, они смотрели надменно и уверенно. Когда ей что-то не нравилось в подругах по детским играм, она умела смотреть на них свысока из-под прелестных тяжелых век, редко мигавших, как будто она старалась сразить соперниц своим взглядом. Этому взгляду не поддается только одна из ее знакомых – Тамина, темных глаз которой опасается и юная гречанка. Мать юной скифянки слывет ведуньей, в степи, там, где она проходит, выпасая своих коз, засыхает трава по обочинам тропинки под стопами ее ног. Тамину никто не обижает, ее даже побаиваются из-за брата Макента – силача и смельчака, который не раз побеждал в соревнованиях по борьбе не только сверстников, но и тех, кто был старше его по возрасту. Эти двое – брат и сестра иногда присоединяются к Лидии и Эрасмусу, когда те любуются на заморские корабли в порту или дразнят детей рыбаков за их просоленную морской водой и загрязненную рыбьей чешуей одежду. Юный грек пытается подражать Макенту, и однажды он приподнял Лидию на руках, чтобы помочь ей перебраться через полноводный после осенних дождей ручей. Руки у него слабые, и он чуть не уронил свою дорогую ношу в воду, но молодой гречанке понравился такой порыв друга.
Год или два, сколько лет, длилась дружба Эрасмуса и Лидии, история умалчивает. Они выросли и уже не могли удовлетвориться детскими играми, все чаще назначали друг другу встречи за оградой некрополя, где статуя Аида и Персефоны с одной стороны и начинающийся невысокими туями дикий пролесок, состояли в трогательном сговоре с подрастающими детьми, невинными поцелуями начинающими свой опыт взрослой любви.
Эфеб*
У людей зло вырастает из добра, когда не умеют управлять
и надлежащим образом пользоваться добром. Неправильно
было бы подобные относить к числу зол, но считать их благами.
Добром можно пользоваться, если кто захочет во зло.
Демокрит
Размеренно течет жизнь Прекрасной гавани, но своенравное время не останавливается, внося, порой, необычайно трагические линии в сложившийся красивый оригинал. Так случилось, что через пару лет, когда заинтересованные друг другом Эрасмуса и Лидии, ищут уединения на пустыре за городом, знатный купец Наркиссос снимает комнаты в поместье крупного рабовладельца Атанаса, которому принадлежат все виноградники в округе. Его роскошная усадьба расположена в нескольких стадиях от оконечностей Калос Лимена. Товар Наркиссоса хранится в той части города, которая вплотную примыкает к порту. Амфоры различных размеров, керамические терракоты, чернолаковая посуда, надежно упакованные сгрудились на заднем плане большого двора Памфилоса, за хорошую плату предоставившего в аренду свою территорию старинному другу брата его отца. На правах доброго знакомого Наркиссос иногда обедает в доме Памфилоса, где и случается его знакомство с Эрасмусом и Лидией. Вначале Памфилос был даже польщен дружбой с богатым купцом, но ему достаточно нескольких встреч с ним, чтобы у наблюдательного грека сложилось предельно верное впечатление относительно их гостя – ему не стоит особо доверять. Хотя тот и обаял всех своей грамотностью, знанием философии, особенностей жизни их предков. В его пространных рассказах воскресали древние герои Спарты и Афин. Ликург*, Клеомен* и Леонид*, Тесей* и Солон* – герои разных эпох, кажутся близкими, перенесшимися через века в настоящее время. Внимательно слушает Эрасмус Наркиссоса, который с неистовым вдохновением повествует про Тесея и нить Ариадны, поход Аргонавтов за золотым руном к берегам Колхиды или, когда тот, стоя на низкой скамье и протянув вперед правую руку с киликом, цитирует слова Ксеркса:
