– Потому что сегодня один калым закончился, а завтра новый начнётся. И не будет ничего другого, одна гонка эта за деньгами.
Короткое пьяное смятение чувств выветривалось, привычное жизненное равновесие возвращалось и покрывало душу верным защитным слоем.
– Проблем-то нету, – снова лукаво улыбался Сергей. – Раз калым, два калым – безнадёгу победим. Заработаем.
Один объект сменялся другим, потом находился третий и тоже проходил. С ними проходили дни, много дней – месяцы. Годы.
– Прошлой ночью опять утки приснились, – сбил Сергей водой поднявшийся в мангале под шашлыками огонь. Он получил деньги за очередное сделанное отопление и отмечал это событие во дворе своего дома. – Долго не снились, а вчера опять.
– Какие утки? – удивился друг Егоров, не сообразив сразу.
– Какие, какие… Которые над озером летят.
– А, эти-то.
– Вовка, ты понимаешь, они же не по небу, они в душе моей летят. Снова летят! Вижу, как стою я на бережку, а стая из-за камыша с чистой воды поднимается. У меня и холст передо мной, и палитра в руке. Я кистью краску с неё беру, хочу момент этот запечатлеть. По холсту веду, а следа не остаётся. Я снова краску беру, а на холсте – ничего. Как будто по воздуху я кистью провожу.
– Это же во сне. Мало ли что во сне увидишь. Пустяки.
– Не-е, Вовка, не пустяки. Это ведь у меня в жизни так получается, как во сне-то. Улетела моя стая, не запечатлел я её. И мается душа последнее время, аж места не нахожу. Как будто света мне в ней не хватает, как если бы воздуха в груди не хватало.
– А ты щас нарисуй. Возьми и нарисуй.
– Не смогу. Огня во мне прежнего нет, не горит больше. Я вот неделю назад Саню Игонина от бомжей оттаскивал. Он их за Гусика своего убивал. Убивал, понимаешь?! И убил бы, если б не оттащил. А мне за моих уток кого бить? Некого, понял, только себя. Улетели они, а я себе даже пенделя не пнул, живу себе, хлеб жую, – Сергей снова сбил поднявшееся под шашлыками пламя. – Вот, в мангале теперь мой огонь. Давай, наливай, – он раздвинул на шее ворот рубахи, словно действительно задыхался.
Друзья выпили, закусили, закурили.
– Серёг, тут же каждому своё, – глубоко затянувшись, выпустил Владимир сизый дым. – Саня Игонин – гончар от бога, ему такой талант дан. А ты по отоплению лучший мастер – у тебя такой талант, тоже от бога.
– Саня, когда гончарит, песни поёт. Он сам рассказывал. Вот и понимай это так, что в душе у него песня. А через руки она в работы его вдыхается. Представляешь, как жизнь. Вот и нравятся они всем, живые они. Чудо получается.
– Твоё отопление тоже всем нравится. Тоже для жизни. Вон, отбою от заказчиков нет.
– Нравится-то оно нравится… Только у меня вместо песни усталость в душе. Как штамповка какая-то – все эти мои калымы. А я – пресс штамповочный. Понимаешь, устал я от всего. Такая, знаешь, апатия – не высказать. А Саня не устал. И не устанет. Давай, наливай ещё. Мы с тобой после десятой рюмки тоже споём душевно, – усмехнулся тоскливо.
– Так и у меня – калым за калымом. А как ещё жить-то?! На какие шиши?!
– Не знаю я… Но не хватает мне света, понимаешь… задыхаюсь… нельзя без света… не могу больше так вот дальше калымить…
Снова выпили и закусили. Подоспел шашлык.
– Ух, запах какой! – стянул на тарелку с первой шпажки потемневшие от жара куски мяса Сергей. – Вовка, ты вот говоришь, талант от бога. А ты крещёный?
– Да, в детстве ещё, мальцом. Кажись, даже грудным ещё.
– Вот-вот, и меня грудным хотели. Отец с матерью на «Газике» повезли. До Покровки минут двадцать ехать, в церковь-то. Ну, а я не доехал, в пелёнки надристал.
– Так и не покрестили? – засмеялся друг Егоров.
– Меня вскорости опять повезли. И чё ты думаешь? Я опять… После второго раза уже мать с отцом такой вывод сделали, что заказан мне пока путь к крещению. Решили, мол, вырасту – сам тогда покрещусь. А была бы у нас своя церковь, так успели бы, может.
– Успели бы, – ещё больше засмеялся Егоров, – как раз бы в церкви надристал. А ты щас покрестись. Щас все крестятся, кому охота. Кто из-за моды, а кто, может, правда верит.
– Вот-вот, из-за моды. А самые большие кресты – у бандитов. А попы их крестят и грехи им отпускают. Столько золота на шее у тех и у других, что новый приход бы хватило отстроить и подать каждому прихожанину.
– Кто их знает, какие у них дела. Есть же, наверное, и хорошие попы.
– Есть, наверное. Но у них, я так представляю, сума пустая должна быть, или уж хотя бы не такая ожиревшая. Они ж – до бога проводники, а не поборники. А тут, гляди, всё за деньги. Перечень ценников у них – как меню в ресторане. Нет, проблем-то нету, я заплачу. Только к кому он меня проведёт, такой проводник? У него карманы золотом набиты – он сам идти не может, а ему ещё меня вести.
– Попы-то попами, а сам-то ты идти хочешь? Я потому спрашиваю, что про это же всё, что и ты щас, раньше как-то с тёткой своей говорил. Да ты знаешь её, тёть Люба-то. Её как брат мой, Толян, из деревни в город к себе забрал, так она сильно быстро здоровьем сдала. Оно понятно – от земли-то оторвалась. Но зато у ней в городе к храму доступ большой. Здесь-то у нас нет ничего. Вот я посмотрю на неё, она ведь в любую погоду – дождь там или мороз трещит, а она всё равно в церковь на молебен идёт. Хоть там простывшая совсем, хоть охромеет на обе ноги, а поковыляет. Я вот в церкви сто лет не был, даром что крещёный. А она – не дай бог, чтоб не пойти. Говорю ей: «Ты попу руку целуешь, а он этой рукой деньги загребает». Так она не с обидой мне, а с печалью какой-то такой давай попа защищать: «Батюшка должен быть, так надобно. Я жеть хожу богу молиться, а не батюшку судить. Нельзя судить. А што богато живёт, так надо то простить». Во как! Понимаешь?! Прощают бабули попов.
– Мы б с тобой уж никак бы не простили. Нет уважения к таким попам, – они ещё выпили, пожевали мясо. – А бабушки, видишь, прощают, – продолжил Сергей. – Вот про церковь говорят – место намоленное. Так, я думаю, эта намоленность как раз от их молитв и происходит. Коль чистые у них души, так и молитвы тоже чистые. Нету корысти никакой. Если и просят, то всё за кого-нибудь.
– Да уж. Какие есть они, такие перед богом и стоят.
– Я тебе уже много рассказывал, как мы с Анной моей Вильгельмовной в феврале этом в Иерусалим ездили. А всё равно, сколь ни рассказывай, словами не передать, чё я там испытал. Вот где, Вовка, намолено! Сколько там всех! И мы там, и армяне, и евреи, и греки. И эфиопы там… Откуда они там?! А они там – идут, чёрные такие, тоже паломники.
– Надо же…
– Говорю тебе. А главное, Вовка, на лицах у всех доброта и тишина восторженная. Такое, Вовка, благоговение и волнение в душе!
– Да-а…
– Стою я на плитах и понимаю… Нет, прямо ощущаю ступнями, что под плитами следы Его, земля, по которой Он ходил, камни, которые Ему в кожу впивались. И чувствую я их сильней, чем если бы своими ногами. Представляешь?! Чувствую, что был Он, что – правда всё.
– Уверовал?
– Дело не в этом. Не то что уверовал, а словно как увидел Его и точно понял, что был Он. А значит, получается – есть.
– И как ты это почувствовал? Со мной даже близко такого никогда не было.
– Как бы тебе это объяснить, – остановился, подбирая доходчивое объяснение, Сергей. – Вот ты чё почувствовал, когда тебе жена первый раз сказала, что беременна?
– О-о, это-то понятно чё… Это-о… даже не знаю, как сказать… Обрадовался сильно, – заулыбался очень понятному и дорогому Егоров.
– Вот, примерно так, – удовлетворённо хлопнул себя по колену своей медвежьей лапой Сыскин, видя, что угадал с объяснением. – Вчера ещё не было никого, а сегодня есть. Ты не видишь её, а она есть – новая жизнь. И у тебя к ней сразу восторг и любовь.
– Если так, то конечно. Это очень мне понятно. За это вообще выпить надо.
– Давай, давай, за это надо, – они выпили. – А ещё, Вовка, чуду я поразился: камень там помазания – плита такая мраморная, в трещинах вся, жёлто-серая такая. На неё Христа после казни положили. И ты знаешь чё… Из неё масло выделяется и выделяется, из каждой трещинки, из всей поверхности. Мироточит плита. Веришь – нет, люди ладонями масло всё сотрут, платками промокнут, а оно опять. Я же сантехник, я всю плиту обсмотрел – нету никаких трубок, ничего не подведено, я бы увидал. Чудо, ты понимаешь?! Прикасаешься к нему, и душа замирает.
– Тебе верю, ты бы увидал. Но как же оно тогда выделяется?
– Вот, Вовка, запало мне в душу это чудо, не отпускает. Так мне по фазе двинуло, что об нём теперь постоянно думаю. Заболел я им, понимаешь?! Хочу, чтобы у нас в деревне тоже чудо было.
– Да ты чё, Серёг?! Сравнил тоже, Иерусалим и мы – не-е. У нас и церкви-то никакой нет.
– Вот, Вовка, именно. А надо, чтобы была, – до конца раскрыл свою новую мечту Сергей, и Егоров понял, что в Иерусалиме его друга действительно сильно двинуло по фазе. – Пусть хоть маленькая совсем, часовенка, но у нас. Чтоб намолено в ней было, и чудо тоже. Вот тогда бы я покрестился. Может, не просто так мне снова утки снятся с картины моей ненарисованной? Зовут…
– Да-а… придумал ты…
– Ты крестик серебряный носишь?
– Серебряный.
– Не темнеет он у тебя?
– Да нет, вроде…
– Ну-ка, покажи… Вот, видишь, блестит, светлый… А мои почернели оба за месяц, меньше даже. Один сперва, потом другой… Эти-то, я тебе показывал, в Иерусалиме которые купил – паломника крест и наш, православный. А священник там говорил, что можно и некрещеному носить, если в Иерусалиме купил крестик. Выходит, нельзя, здесь надо покреститься, потом уж носить.
– Да может, от пота просто почернели. Кто его знает…
– Ты ж тоже потеешь, не деревянный. Нет, надо, надо…
Водку друзья допили, шашлык доели. Егоров на следующий день уехал в соседнюю деревню на свой калым – ставить крышу на гараж. А Сергей Сыскин следующим утром начал чудить.
– Извините, – сказал он, виновато пожимая плечами, приехавшему к нему из города заключать договор богатому клиенту, – не смогу я вам отопление сделать. Обстоятельства у меня непредвиденные.
– Как же так, Сергей Викторович?! – растерялся богатый клиент. – Мы же договаривались… Я же ждал…
– Очень у меня непредвиденные обстоятельства… Извините… Но вы не переживайте, я вам посоветую хорошего мастера. Сделает как надо…
И отказал. Не взялся. Занялся непонятно чем.
– Ты чё?! – цепко посмотрела на мужа жена Анна Вильгельмовна, показав лицо женщины, у которой только что на родной улице бесцеремонно вытащили любимый кошелёк, и она при этом как бы ещё видит спину убегающего вора. – С Егоровым недоперепили?! А спальня новая… а машина… а жить на что?!
– Ты же тоже в Иерусалиме была… Вот и не спрашивай больше, – коротко объяснил он. Потом от дальнейших объяснений отказался и продолжил гнуть совершенно не свойственную ему ранее линию.
– Надо же! Иерусалим ему виноват! – одновременно растерялась и рассердилась жена.
А сделал Сергей после отказа богатому клиенту именно вот что: ближе к обеду пересёк узкий проулок, отделяющий его дом от избёнки одинокой старушки Лазаревой, отворил хилую калитку и постучал в дверь. В ответ за дверью долго сохранялась тишина, потом по полу прошаркала мягкая обувь, звякнул снятый с петли крючок, и на Сыскина из чуть открывшегося проёма вопросительно глянули подслеповатые старушечьи глаза.
– Открой пошире-то, баб Вер. Здравствуй! – глянул навстречу Сергей. – Иль боишься чего?
– Чего мне бояться? – открыла шире дверь Вера Даниловна. – Не ждала никого, вот и думала: кто бы это ко мне мог? Теперь вижу.
– В дом-то пустишь? Разговор у меня к тебе не короткий.
– Пущу, чё же… Пойдём.
В единственной комнате, с окнами, когда-то румянившимися чистыми стёклами от каждой зари, а теперь потускневшими, уселись за круглый стол. Старый стол под локтями Сыскина издал такой протяжный скрип, что локти тут же были сняты.
– Баб Вер, а я к тебе с чудом.
– С чудом?! – не поняла, о чём речь, старушка Лазарева, не увидев ничего в руках гостя, и потому уточнила: – Где ж оно, твоё чудо?
– Вот тут и тут, – Сергей приложил ладонь сначала ко лбу, потом к сердцу.
– Уж больно мудрёно объясняешь. Проще-то можно?
– Ты город Иерусалим знаешь?
– А как же, как же его не знать? Ты из меня бестолковую-то не делай, мы в Бога-то веруем. Знаю, столица это Божья. И слыхала, ты с Анной своей нынче в нём был. Мне-то не судьба в нём побывать, а я бы побывала. Мало, видать, кто из наших людей в Иерусалиме бывает.
– Сейчас уже много. Паломники… едут чудо посмотреть.
– А-а. Ну, нам-то отсель не видать ни паломников, ни чуда.
– Так вот, баб Вер, я и хочу, чтобы у нас здесь хоть немного Иерусалима было. Чуда своего, понимаешь…
– Эк, хватил. А чё ж ты сможешь? Ты же – человек простой, а там – Бог.
– Смогу, баб Вер, смогу, если ты поможешь. Мне для этого угол твоего участка нужен, что к проулку. У меня-то, понимаешь, к проулку дом стоит, и с другой стороны – всякой всячины. А в сам проулок чудо не засунешь.
– Да чего ж ты сделать-то такое хочешь? Не пойму я. Чудо, чудо… объясни толком. Чудо-юдо…
– Часовню хочу поставить, баб Вер.
– Ох-ох, вон чего… Замахнулся ты, даже не представить, – покачала головой старушка. – Так поставь в центре где-нибудь, всем видней будет. Оно лучше, в центре-то…
– Не дотянется до центра чудодейство моё.
– Ну тебя! Опять загадками говоришь. Ладно, мужик ты, знаю, дельный, не болтаешь попусту, – ничего не поняв про чудо, но угадав в затее соседа что-то совершенно для них небывалое и очень хорошее, подошла к согласию баба Вера. – Ток это тебе не тяп-ляп – чё хочу, то ворочу. Тут и батюшки благословение надобно, и место освятили чтоб…
– Да потом, баб Вер, привезём попа, если надо. Мне щас поторопиться бы, до холодов сделать кой-чего. А потом-то – конечно, освятим это дело. Ну, позволишь?
– Ладно, перечить не буду тебе. Мне – не помеха, а у тебя, может, получится… Только, смотри, весной за благословением поезжай.
– Она пять на пять получится. И забор со стороны проулка весной уберу.
– Ох ты, размахнулся. Ну, согласилась уже, делай, делай, Бог тебе в помощь.
– Пойду тогда, начну, – представляя теперь всю последовательность действий, поднялся Сергей, – поторапливаться надо. Фундамент хорошо бы в этом году до холодов залить. Да и пол тоже… чтоб весной уже продолжить. А я ведь думал, баб Вер, ты пошлёшь меня куда подальше со всем моим чудом.
– Чего ж от чуда отказываться? Пущай будет. До Иерусалима мне уже не доехать, а тут ты своё, под боком, смастерить обещаешь. Поглядим, чего получится.
– Ты пока не рассказывай никому ничего, раньше времени-то.
– Не скажу.
В тот же день за забором начались работы.
– Ты чё, к Даниловне нанялся? – удивлялись происходящему заглянувшие туда прохожие. – А чё делаешь? У неё, поди, и денег-то нету. Чё ты тут заработаешь?
– А я за еду, – добродушно улыбался Сыскин. – Она говорит мне: «Кушай, Сергуня, мою горошницу. А за это в работниках у меня послужишь». Я и согласился.
– Ну-ну, – с недоверчивой ухмылкой удалялись прохожие.
