Глава 5
Продолжая сидеть на кухне, я трезвела и наслаждалась тишиной.
Опьянение отпускало, возвращая движениям плавность, а мышлению – собранность. Копошащиеся, как личинки червей, мысли не приводили к прозрениям, и я все больше ненавидела внутренний голос, пичкавший голову всем, что только мог отыскать в болоте размышлений.
Прикладываю прохладную ладонь ко лбу и закрываю глаза. Надо остановить потоки монологов внутри. На закрытых веках незамедлительно проявляется картинка кухни, не дав исчезнуть из нее даже в кромешной темноте век.
Закрытые веки давят красочным прессом, и я снова открываю глаза. Прохожусь пристальным взглядом по каждой дверце тумбочек, по углам, выбоинам в стенах. Здесь будто специально было собрано все убогое и веющее смрадом.
А эта троица, трезвеющая в непробудном сне, вдыхала в кухню жизнь.
Оглушающая и парализующая вспышка с размаху бьет в голову, приказав болезненно выдохнуть и поежиться. Воспоминание бесцеремонно выбило все запертые для него двери.
«Почему сейчас? Почему именно сейчас ему надо всплыть?»
Окидывая взглядом кухню, в поисках виновника, кожей ощущаю ту же окутывавшую атмосферу, как в один из давних дней. Кто бы мог подумать, что схожее окружение вызовет шторм в голове.
Бессильно обхватываю руками затылок и запрокидываю голову назад. Через секунду напряженного ожидания я сдаюсь на растерзание собственной памяти.
К тому моменту я уже смирилась с тем, что дом стал тюрьмой. Согласилась терпеть и абстрагироваться от Люды с ее собутыльниками. Согласилась просто переживать моральное и физическое насилие над собой, не жалея себя за несчастную долю и не питая ненависти к этим людям.
Поделать было ничего нельзя, а жить хотелось.
Ничего не оставалось, как признать главой моего дома Люду. Та жила в нем и звала «своим». По ее неписаным правилам базового уважения мне не полагалось. Что уж говорить о заботе, еде и обеспечении деньгами. Все это ей и в голову не приходило, я ведь, как-никак, взрослая девочка, могу повертеться и поулыбаться взрослым дяденькам на улице за несколько купюр.
Кошмарные заработки на пропитание в одиннадцать лет я смогла переделать в «нереальное», фальшивое воспоминание.
Уже тогда было понятно: если я не защищу свою психику, стану моральной калекой.
Со временем я осознала, что родители вытащили Люду из какого-то захолустья. У той даже не было квартиры, ей дали наше жилье. А вместе с ним и право на меня, варварство и насилие.
«Родители…»
Второе красочное воспоминание перекрывает первое.
Снова яростно трясу головой, моля черепную коробку вернуть первое, не так душившее.
«Жалкое мерзкое существо».
Слова-фавориты Люды, после которых лился ряд прочей ругани, все более отвратительной и бессмысленной. В меня летела посуда, тело становилось грушей для рук, избивавших во благо, ради «воспитания». И все заканчивалось либо выкидыванием за порог, либо спасением за дверью моей комнаты.
– Убирайся, сучья шлюха!
В тот вечер Люда напилась в стельку вместе с двумя напарниками по алкогольному ремеслу. Все под стать друг другу: осунувшиеся расплывшиеся лица, сгорбленные потные спины.
Слова Люды не пробились через стену, давно воздвигнутую за грудной клеткой, и проскочили мимо. Только слегка отстучали в ушах. Проигнорировав шатающееся приближение пьяницы, трясясь мелкой дрожью, я продолжила избавляться от верхней одежды.
Ошибка.
Сжатая свиная ручища летит в висок, и я оседаю на пол, цепляясь рукавом пальто за ветхую железную вешалку. Рукав разодран. Сейчас главное добраться до комнаты и зашить, пока из подкладки не выпали остатки пуха.
Резкий приступ тошноты.
Невозможность встать с пола и ощущение собственной беспомощности. Люда же, казалось, становилась халком, поглощая целебный алкоголь ведрами.
Пространство перед глазами предательски завальсировало десятками красочных точек, а мысли одна за другой в спешке стали покидать сознание, как крысы тонущий крейсер.
И я безвольно валюсь на пол, как грязная скомканная тряпка, созерцая отклеивающуюся плитку с потолка и исказившееся лицо Люды.
И нет никаких сил ни встать, ни бороться за справедливость.
Я распластана, повержена и совершенно пуста. В голове мелькает согревающая страхом мимолетно залетевшая мысль.
«Может, наконец, умру сегодня, и все прекратится? Может, больше не придется видеть этот кошмар?»
Личный упырь что-то кричит. Слов не разобрать, уши заложило. Оно и к лучшему.
Спустя секунду получаю за молчание зловонный липкий плевок, метко попавший прямо в глаз.
И только он заставляет встать на трясущихся локтях и двинуться в комнату, чтобы не попадаться лишний раз на глаза.
Но план проваливается, когда за ворот водолазки хищно цепляется ручища.
– Куда собралась? – глаза, уже давно выцветшие, нагоняли парализующий страх каждый раз, когда я неосознанно с ними сталкивалась. – Из дома убирайся! – гаркает она, хорошенько тряхнув мое ватное тело.
На шум выбегает Корри. Спаниель был единственным среди этого балагана, кто боролся не против, а за меня. Отчаянный надрывный лай, когда тот выбегал на бушевание Люды, заставлял женщину умерить пыл и лишь плюнуть вслед. Своим резким для слуха Люды лаем Корри мог прекратить пьяный ор.
Но когда дело доходило до избиений, спаниель, естественно, боялся приближаться и отсиживался где-то за углом, лишь позже зализывая мои синяки и раны.
– Тупая шавка, – очередное изрыгание Люды, следом приказ заткнуться. Корри в непрерывном лае содрогается всем тельцем, отчаянно борясь за тишину.
В это время из-за стола выползает пьяная подмога в виде двух щетинистых горбатых мужиков, кое-как держащаяся на ногах. В отличие от главного монстра. Один облокачивается о холодильник, отчего тот кренится вбок, и мутным взглядом наблюдает за происходящим. Второй подходит к Люде, и, кладя сморщенную грязную руку на плечо, бурлит, чем помочь.
– Придуши эту гадость, – голова Люды грузно указывает на неумолкающего Корри, попятившегося назад при виде бугая.
В момент тело прошибает ток, заставляя сердце таранить грудную клетку ножевыми ударами и броситься к Корри, загнанному в угол.
И не нужно было ни времени, ни поиска сил, чтобы ринуться на помощь тому, кто так отчаянно бился за мою жизнь.
Снова ошибка.
Удар такой же увесистой руки приходится в затылок, снова опрокидывая на пол и обдав вспышкой боли в носу. Впервые за долгое время кричу не столько от страха за себя, сколько от ненависти к этим нелюдям. Тут же за волосы тело тянут вверх, как подбитого фазана поднимают с пустыря, чтобы взглянуть на поверженную пулей птицу. Поднимает тот, кто только что распластал по полу, и позволяет в лихорадочном ужасе увидеть спаниеля, хрипло бьющегося в лапищах изверга. Даже издалека вижу округлившиеся в ужасе сосудистые глаза, вылезающие из орбит.
Корри пытается царапать мелкими коготками плотно сжавшиеся вокруг его шеи побелевшие вздутые руки. Но попытки становятся все слабее и слабее. Задняя лапа спаниеля подергивается и постукивает когтями по полу.
Я безуспешно рвусь из смрадных рук, но получаю лишь осыпающие удары, которые перестаю ощущать.
Перед глазами задыхающийся спаниель с до смерти напуганными глазенками и дергающимся тельцем в мясистых лапах.
Корри без остановки извивается, подергивая хвостом, в мертвой хватке, наполняя коридор сдавленным, но до звона в ушах оглушающим хрипом. Когда выходит неумело врезать ногой в живот пьянице, застаю в свинячьих глазах лишь одну цель: так же издеваться надо мной и видеть страдания, которые хоть как-то скрасят скучное нахождение на провонявшей кухне.
Лишь качнувшись, туша сразу же заносит ответный кулак, за которым тянется весь корпус.
Удар приходится в челюсть, и я плашмя падаю на пол.
Осознаю, что совершенно бессильна и загнана в угол. Осталась лишь возможность наблюдать кошмар, от которого кровь стынет в венах.
Руки душителя небрежно откидывают спаниеля, и грузное тело поднимается на ноги. Держась за шкаф, как ни в чем не бывало, разминает колени.
Глаза утыкаются в обмякшее на полу тельце Корри, чей язык извилистой дорожкой вывалился изо рта.
Не хватает ни мужества, ни сил, чтобы поверить глазам, чтобы приблизиться к нему и осознать, что он не дышит.
Единственное, что осталось – страх, пронизывающий ледяное тело, и обрушившаяся на сознание ненависть. Ненависть к пьяным животным в моей квартире, ненависть к родителям, ненависть к себе, ненависть к миру. Я ощущала ее ко всему, кроме малыша Корри, отдавшего жизнь в бессмысленной и неравной борьбе.
Сидя в дальнем от друга углу, в окружении спокойно болтающих пьяниц, не вижу перед собой ничего, кроме тусклой шерстки спаниеля и его вывалившегося языка. Внутри ощущаю, как мир рушится в очередной раз, понеся за собой большие потери: жизнь.
– Выкинь собачонку, – только и улавливаю от Люды. Убийца, еле балансируя, волочит ноги к безжизненному тельцу, распахивает дверь, отозвавшуюся загробным скрипом, и выходит в подъезд.
Не оглядываясь, вырываюсь из угла, моля, чтобы никто из них меня не тронул. Ноги подкашиваются, но я вываливаюсь из двери, повалившись на колени к липкому линолеуму тамбура.
В мусоропровод проталкивается, наравне с мусорными мешками, небольшое тельце Корри. Кудрявая шерстка исчезает за крышкой.
Пьяница, придерживаясь за перила земельными ручищами, равнодушно плетется в квартиру, даже не взглянув на меня.
Вперед к паленой водке, которую в окружении таких же свиней выжрет, как на марафоне.
Щелчок замка.
Осознание своего тотального одиночества.
Ощущение огромного комка в горле.
Разбитый мир где-то позади лба.
И неимоверная тоска в груди. Сотни мелких иголочек всажены куда-то в желудок.
Медленно бреду к мусоропроводу, и каждый шаг отзывается грохотом в грудине. Чувствую, что сердце ее выбивает, врезается в кости и заставляет до боли расширять легкие.
Казалось, что сердце не выдержит, и я скончаюсь рядом с Корри.
Чувствуя лишь сжигающую ненависть и слабость в груди и во всем теле, я, скорчившись, упиралась в трубу мусоропровода.
Вовсе не так романтично умереть от разрыва сердца в подъезде рядом со своей выброшенной мертвой собакой.
Что-то хрипло бормочу, не разбирая слов.
Кажется, прошу себя успокоиться, а легкие вбирать больше воздуха.
Продолжая что-то нашептывать себе под нос, ощущаю, как горечь стихает. Тело содрогается, и к глазам подступает поток слез, ждавший возможности вырваться наружу.
И меня прорывает, как прорывает наспех запаянную трубу. Плач совсем не тот, какой поначалу случался со мной от соседства с Людой.
Отчего-то понимаю, что это не перетерпеть, что не «поболит и попустит». Все, что мне было под силу в этот момент, распадаться в незнакомых по вкусу слезах и ими же вытирать с лица кровь.
Мне не хватает духа открыть крышку и сделать с Корри хоть что-то, и осознание беспомощности утраивает горький водопад. Даже не плачу, рыдаю до разрыва легких. Навзрыд, не думая о том, что из квартиры снова могут выйти нелюди и заткнуть меня в помойку вслед за спаниелем. Чертов инстинкт самосохранения поломался.
Не могу. Не могу ни черта сделать. Меня приковали к этой трубе, заставляя в бессилии мучиться и рыдать назло всему миру от боли.
Мои необузданные рыдания были такими надрывными, что сквозь них я едва уловила щелчок замка. Но услышав грозный звук, тут же замолкаю и перестаю дышать. Сердце, балуясь скоростью ударов, проваливается внутрь.
«Нет. Нет, нет, нет. Только не они».
Резко отрываю голову от колен и спиной пытаюсь ощутить поддержку Корри. На выдохе я построила с десяток вариантов развития ничтожного будущего. Но, ожидая увидеть знакомые лица, понимаю, что дверь квартиры все так же заперта.
– Эй, – только и раздается сверху.
Всего лишь оклик заставляет измученное сердце по новой таранить грудь то ли от страха, то ли от надежды на помощь.
– Ты чего? – мужской голос убеждает глянуть на верхний пролет. Упершись локтями в сплетение перил, подав тело вперед, незнакомец с любопытством разглядывал мое лицо.
Открываю рот в попытке что-то промямлить, но слов не находится. Так и сижу, обняв колени, то открывая, то закрывая рот, как умирающая на суше рыбка, не сводя глаз с парня.
У незнакомца же просыпается больший интерес, и он спускается ко мне. Приближается вплотную, ударяя по обонянию алкогольным шлейфом.
– Тихо, тихо. Тш-ш… – шепот худощавого парня разливает по телу дурманящее ощущение защиты. Нет сил убеждаться в мнимости чувства, нет сил бояться этого человека.
Он нашел меня в пик боли и отчаянья, и я была готова отдаться минутному чувству защищенности.
Парень сидит напротив в покорно-дружелюбном молчании. Кажется, ждет, когда перестану плакать.
Видя, что положение дел не меняется, и я все так же бессмысленно гляжу в стену, незнакомец порывисто приближается вплотную и прижимает к груди, сцепив руки за спиной.
Резкий вдох аромата одеколона и алкоголя.
Ощущение обжигающего тепла крепких объятиях незнакомца, и мое тело бессильно обмякло в его руках.
Изматывающий молчаливый плач отступает, оставляя после себя частые всхлипы и забытое ощущение объятий, которые дарили мне только родители.
Оставляя следы соплей и слез на футболке незнакомца, чувствую свою отобранную семью в этом человеке. Прижавшись к нему всем телом, молчаливо молю спрятать от всех бед и кошмаров.
– Ну что там? – незнакомец вскидывает голову наверх и чуть ослабляет хватку.
– Девушка ревела.
– Ну так веди к нам, дурень, – сверху из приоткрытой двери доносится шум музыки и голосов, а заботливый, не без задора, взгляд незнакомца задает немой вопрос.
Какое-то время сижу неподвижно, пытаясь обдумать решение, но в голове ничего, кроме чертовой пустоты. Встречаясь с выжидающим взглядом, молча поднимаюсь.
