– Нет, всё в порядке. Просто я нигде не могу найти свой сотовый телефон. Наверное, оставила в служебном автомобиле. Надо успеть, пока парни не уехали. Увидимся после Дня благодарения.
Я наскоро прощаюсь с коллегой, хотя это вряд ли можно так назвать, и покидаю раздевалку быстрым шагом. Но на самом деле мне некуда торопиться. Я ничего не теряла и не забывала ни в патрульной машине, ни где бы то ни было ещё. Просто у меня нет ни намерений, ни желания рассказывать о себе и о том, что шесть месяцев тому назад я злилась на весь чёртов мир в целом и на каждого человека в частности. И потому-то и не учитывала всякие объяснения и оправдания, не считая даже самые уважительные из них достаточными для того, чтобы превышать скорость и нарушать правила дорожного движения. Я была жёсткой и отрицающей поиск любых компромиссов, не желающей ничего слушать, когда перед законом все должны быть равны. Но несколько часов назад, и правда, позволила тому человеку уехать. Так же, как и Олдриджу. Нет, даже не начинай этого снова. Не смей.
Но мысли уже вторгаются в меня бурным потоком, сметая всё на своём пути. Несмотря на то, что прошло целых две недели, воспоминания всё так же свежи и отчётливы. Они нисколько не потускнели. Разве что засос, оставленный на шее, который я обнаружила по приходу домой из отеля, почти сравнялся по цвету с окружающей кожей. Я думаю, что буду скучать по нему, когда он окончательно исчезнет. Так же, как некоторая часть меня начала тосковать по Олдриджу в первый же вечер. По нему надо мной, рядом и во мне. По его словам, взглядам, движениям, действиям и близости. Вот, наверное, кто смягчил мою злость. Даже не осознавая этого, ослабил её до такой степени, что я стала вольно и расслабленно подходить к исполнению своих прямых обязанностей, но меня это даже не беспокоит. В отличие от того, что он просто уехал. Я привнесла слишком много эмоций в обычный секс. Наделила мужчину теми качествами, которыми он, возможно, и не обладает. Стала ожидать непонятно чего, когда мы ничем друг другу не обязаны, а он мне и тем более. Но чем больше я пытаюсь заставить себя остановиться, запретить себе вспоминать, тем в моей голове всё становится только хуже. Сильнее. Чётче. Пронзительнее. Острее. Как будто всё закончилось только что, а не две недели назад. Как будто я всё ещё ощущаю его. Губы, руки, вес тела, желание, силу и страсть. То, как он растворяется во мне. Лишается контроля в моих объятиях. Забывается в экстазе.
Думая об этом, я часто теряюсь в пространстве, утрачиваю осознание, где нахожусь и просто что собиралась поесть, перестаю ощущать аппетит или не понимаю, что конкретно читаю, в результате пробегая глазами одни и те же строки по несколько раз, но всё равно не приближаясь к разгадке смысла в том или ином отрывке. Иногда я касаюсь себя, но чувствую лишь разочарование. Хотя я никогда и не дотрагивалась до своего тела слишком часто, сейчас оно и вовсе словно насмехается надо мной, говоря мне, что я полная дура. Что наедине с собой у меня больше никогда и ничего не выйдет. Что всё это просто напрасная трата времени и усилий.
Сэндвич, что я ем, сидя за кухонным столом и бесцельно глядя в окно, не разбирая пейзажа за ним, оказывается безвкусным и каким-то не таким. Хотя я и знаю, что дело вовсе не в том, что с его приготовлением что-то не сложилось. Он точно с тем же вкусом, что привёз мне тогда Олдридж. Во всём городе было, есть и будет лишь одно заведение, где можно его купить, так что мне всё очевидно. Проблема от начала и до конца заключается во мне. В отсутствии у меня аппетита, как такового.
Я споласкиваю тарелку под струёй тёплой воды, когда на подоконнике начинает звонить лежащий там телефон, и наскоро вытираю руки о мягкое полотенце, прежде чем ответить.
– Алло.
– Мне необходимо с тобой посоветоваться, – будто голоса не было достаточно для распознания, я отнимаю сотовый от уха и смотрю на дисплей, где вижу написанную белым шрифтом поверх серого фона фамилию из семи букв. Без всякого имени. Просто Олдридж. – Ты слышишь?
– Д-да. Я слушаю.
Я пытаюсь не чувствовать этого и мысленно отрешиться от ощущения. Но сердце ускоряется так, что его биение начинает бешено пульсировать и в шее, и в груди. Я сажусь на стул, потому что не уверена в своих силах и в том, что смогу устоять. Ноги кажутся мгновенно ослабевшими и подгибающимися.
– Ты всех тут знаешь, а значит, точно сможешь мне помочь и кое-что разъяснить.
Он говорит со мной так, будто не видит, что происходит с моим телом лишь из-за одного его голоса. Даже когда, встрепенувшись, я осознаю физическое отсутствие, вслед за этим приходит лишь уверенность, что он должен, по крайней мере, слышать, догадываться, подозревать. Но это не личный разговор. Не совершаемый буквально из-за меня. Я начинаю испытывать разочарование. Пока тихое и спящее, но имеющее все шансы стать громким. Пусть не наяву, а исключительно внутри, но всё-таки.
– Без проблем. В чём именно нужен мой совет?
– Так сразу и не объяснишь. Я прежде должен кое-что показать. Я подумал, может быть, я могу приехать? Около семи часов. Это нормально? Ты не будешь на дежурстве?
У меня полная безыдейность относительно того, почему он это просит. Зачем ему тратить столько времени, когда всё, что необходимо, я могу просмотреть посредством электронной почты? Но я не говорю этого. Я не в силах отказать. Но кому? Ему в помощи? Или себе в возможности его увидеть?
– Нет, я уже с ним закончила. Всё хорошо.
– Тебе что-нибудь нужно? – только ты. – Я могу привезти, что пожелаешь, – привези себя. И это всё.
– Нет, ничего.
– Тогда до встречи.
– Да, до вечера.
В ожидании я пытаюсь смотреть телевизор, предпочитая его книге лишь потому, что, отвлекаясь каждую минуту, чтобы посмотреть на часы, на чтении мне и вовсе было бы невозможно сосредоточиться. Иногда меня посещает мысль переодеться, сменить хотя бы одни легинсы на другие, те, что он ещё не видел. Но я отказываюсь от неё столько же раз, сколько она ко мне приходит, не желая показаться надеющейся на что-то, даже если всё именно так и обстоит. Но внутри я чуть ли не продумываю всё наперёд, пытаясь понять, о чём конкретно может пойти речь, пока не бросаю это абсолютно бесперспективное занятие. Тем временем семь часов сменяются пятью минутами восьмого, а чуть позже и семнадцатью. Возможно, он уже разобрался во всём самостоятельно или получил мнение со стороны в другом месте. Склоняясь к тому, что он мог не посчитать нужным об этом сообщить, я отправляюсь на кухню, чтобы заварить себе чай, когда стук в дверь провоцирует мурашки по всему моему телу. Я пытаюсь оборвать их распространение силой мысли и внушения, лишь бы не чувствовать их самой, но всё тщетно. Они всё ещё на моей коже и под ней, возможно, тоже. Хорошо, по крайней мере, то, что всё прячет одежда.
– Прости, я задержался.
– Ничего, всё нормально. Я как раз собиралась поставить чайник. Хотите кофе?
В отличие от меня, он не любит чай. Даже почти что ненавидит. На ночь пить кофе не рекомендуют, но он всё равно употребляет именно его, как бы ни было поздно. Я видела это, когда мы нередко задерживались на работе в первые дни расследования, впоследствии разрушившего мою жизнь.
– Не откажусь.
– Так по поводу чего вы хотели со мной посоветоваться?
Включив газ и долив воды, я поворачиваюсь к Олдриджу, вешающему пиджак на спинку одного из двух стульев. Клянусь, то, что он стал выглядеть менее официально и претенциозно, необратимо заставляет меня думать обо всех тех способах, которыми я могла бы заставить его стать визуально ещё более расположенным и открытым. Но он не смотрит на меня как-то по-особенному, лишь исключительно профессионально. Мне приходится повторять себе перестать, остановиться и сосредоточиться.
– Ты ведь помнишь миссис Джонсон? Замужем, тридцать девять лет, есть четырнадцатилетний сын.
– Да, конечно.
– Вчера она обратилась ко мне с заявлением на собственного мужа, основанном на том, что он её якобы ударил, хотя на её лице ни царапины. Да и она не выглядела, как запуганная женщина, боящаяся возвращаться домой к супругу, когда, покинув участок, именно туда и направилась. Но факт остаётся фактом. Я принял заявление, но уже сегодня утром она вернулась и стала просить меня его уничтожить, при этом утверждая, что ты уже так поступала. Естественно, я не мог просто взять и поверить в сказанные ею слова и отправился в архив, где и нашёл копию старого заявления, но без оригинала и как такового дела. Оно у меня с собой. Не расскажешь, что тут к чему?
Он опускает на мой обеденный стол два листа формата А4, на одном из которых ксерокопия давнего рукописного текста, а на другом обращение, датированное вчерашним днём. Подойдя, я беру в руки обе бумаги и пробегаю их глазами, вспоминая суть прошлую и сравнивая её с нынешней. Только это помогает мне по-настоящему воскресить в памяти подробности тех своих действий, когда я, очевидно, не предприняла ничего, что по идее была должна. Я реально знаю тех людей гораздо лучше и отлично помню причину, по которой отказалась даже от элементарной разъяснительной беседы.
– Вам придётся подчиниться. Это всё не всерьёз. Миссис Джонсон частенько это практикует. Эта моя копия сохранилась лишь случайно. Таких заявлений было гораздо больше. Но всегда без побоев.
– Я не уверен, что понимаю.
– В Теллурайде скучно. Каждый развлекается, как хочет. Для этих двоих это просто способ взбодриться. Привнести что-то новое в отношения. Напряжение и страсть. Время от времени она подаёт заявление, они ссорятся, как будто всё реально, а потом, разумеется, мирятся, но всё это игра, которая просто должна выглядеть правдоподобной. А достоверности без обращения в полицию не достичь. Впоследствии его, конечно, надо забирать, но это тоже способствует разнообразию. В первый раз, столкнувшись с этим, я отреагировала точно так же, как и вы. Мысленно покрутила пальцем у виска и про себя понадеялась, что это больше не повторится, но вижу, что это всё ещё напрасно.
– То есть это что-то вроде сексуальной прелюдии?
– Да, это именно она.
– Понятно.
Склонившись, он пододвигает бумаги к себе и, как попало, помещает их обратно во внутренний карман пиджака в вертикально полусогнутом виде, держа вещь в правой руке. Это выглядит так, словно он приехал лишь ради консультации. Я и так всё знаю, но видеть…
Меня выручает свист чайника. Я отворачиваюсь и делаю соответственно кофе и чай, ставя один из бокалов на стол ближе к Олдриджу, уже желая лишь того, чтобы он поскорее ушёл. Чтобы избавил меня от своего присутствия. Но я не могу этого сказать. И вовсе не из вежливости. Просто я подсознательно ищу способ, чтобы он пробыл здесь дольше. Мне кажется, что и минута будет спасением.
– Хотите печенье с кусочками шоколада?
– Хочу.
Я достаю упаковку из нижнего ящика, чувствуя, что Олдридж стал ощутимо ближе. Наши пальцы слегка соприкасаются, когда, выпрямившись, я отдаю её ему. Он смотрит на неё так, будто не знает, что с ней делать, и с какой стороны она открывается, а спустя секунду и вовсе швыряет её на стол около меня, заставляя всё мое тело вздрогнуть. Я не успеваю ничего ни спросить, ни сказать. Слова застревают в горле даже прежде, чем я осознаю перемену во взгляде Олдриджа, а он уже прижимается ко мне так, как будто хочет слиться, и того, что есть, недостаточно. Будто ему нужна я вся. Не только моё тело, но и мысли, душа, сердце.
Его поцелуй словно последний в его жизни, и он выбирает меня в качестве той, с кем желает всё разделить перед своей неминуемой скорой смертью. Некое отчаяние, сквозящее в нём, пусть я и не понимаю его причин и не могу знать, что внутри Олдриджа, лишь подталкивает меня к действиям. Расстегнув мою блузку, он толкает левую чашечку лифчика вниз. Краткое ощущение холода мгновенно стирается губами, накрывающими сосок, и зубами, прикусывающими кожу. Я думаю, что там останутся следы. И хочу впоследствии увидеть их. Надеюсь, что он повторит это снова, чтобы уж наверняка. Но чувствую почти оскорбление, когда желаемое не осуществляется в действительности. Это кажется безумием, сумасшествием, и, наверное, это характеризует меня в соответствии с этим. Но я словно перерождаюсь, становлюсь Мелани, которой плевать на ту женщину, какой она была ещё час назад, и тянусь к ремню и молнии на его брюках. Даже если позже всё вернётся на круги своя, сейчас данной вероятности не под силу меня остановить. Мне просто хочется хоть что-то сделать. Сделать хоть что-то для него. Чтобы уничтожить эту непонятную подавленность и тоску, ощущающуюся в нём.
Потерявшаяся, буквально растворившаяся в этих мыслях и позволившая им пропитать всю мою суть, я почти касаюсь его. Но он перехватывает мою руку, разворачивая меня спиной и сжимая мои волосы. Чувство слепоты, когда мне недоступны его глаза, некоторой обездвиженности из-за ладони, сжимающей шею в почти удушающем обхвате, и минимальной обнажённости, будто мы крадём друг друга у других людей и при намёке на обнаружение должны будем одеться максимально быстро, лишь заставляет хотеть сильнее, громче, глубже.
Он отпускает мои волосы, но не шею, перемещая руку мне на грудь, сжимая её почти до боли. Никогда не чувствуя себя так до него, в голове я хочу, чтобы ничего из этого не происходило, но тело меня предаёт. Оно прижимается ближе и теснее, собираясь лишь подчиняться и позволять делать, возможно, всё, что только заблагорассудится Олдриджу. Одно лишь его проникновение уже почти бросает меня за грань, когда правая рука ещё грубее и жёстче сдавливает кожу на моём горле. Может быть, именно так всё начиналось с Авой, как игра и часть сексуальной подоплёки. Наверное, я должна бояться, помня о ней и о том, как легко сильным мужчинам бывает перейти к причинению вреда и совершить непоправимое, забрать жизнь своими голыми руками, но Олдридж… Если бы он хотел сделать мне больно, то уже, наверное, сделал бы. Возможностей было предостаточно. Я никогда не была уязвимее, чем с ним в номере отеля и сейчас.
Твёрдая рука нежно, но резко запрокидывает мою голову назад. Я жду поцелуя, хотя бы мимолётного и едва ощутимого, настолько мне его не хватает, но вместо этого губы оказываются около моего левого уха, почти задевая его. Горячее, прерывистое дыхание заставляет меня переживать каждое движение, каждый толчок и каждое прикосновение только острее, пронзительнее и ярче. Внутри всё переворачивается снова и снова. Весь мой мир сужается до крохотной точки, вмещающей лишь этого мужчину, невзирая на то, что Олдридж ничего не говорит, даже если в какой-то момент и хотел. Чувствуя его дрожь, передающуюся мне, становящуюся моей, я понимаю, что он близок. Он, но не я. Но мне всё равно. Я помню лишь желание сделать ему хорошо, которое вообще-то кажется целой потребностью. Первостепенной необходимостью. Мне необязательно тоже испытывать это самой. Я только не знаю, как сказать, чтобы он…
В этой неопределённости неожиданное касание путает меня только больше. Почти лишает рассудка. Ускоряет сердцебиение ещё сильнее. Олдридж наверняка его слышит, а даже если и нет, оно не может не ударяться в его ладонь поверх моей шеи прямо сквозь кожу. Я будто со стороны наблюдаю за тем, что он делает со мной же. Моя единственная запоздалая реакция заключается в резком сжатии левого рукава рубашки, так и оставшейся на нём, но длинные, искусные пальцы уже внутри меня. Мгновенно распознавая, что мне нужно, они подводят моё тело к краю постепенно, но неустанно и легко, без сомнений и неуверенности. Когда каждая клеточка организма оказывается словно в огне, начиная от стоп на едва сохраняющих силы стоять ногах и заканчивая макушкой головы, оставшейся совсем без мыслей, я чувствую, как Олдридж неистово цепляется за меня. Моя рука неосознанно переплетается с его, до которой опрометчиво дотронулась чуть раньше то ли в попытке остановить, то ли в стремлении стать ближе. Теперь я и сама уже не знаю, что это было. И не уверена, что смогу понять. Только не после его внезапных слов, произносимых куда-то в мои волосы и наконец оставленную в покое шею. Наверняка на ней не просто следы, а множество чётко различимых отпечатков пальцев. Моё тело могло бы послужить отличной уликой против Олдриджа.
– Я ни черта не задержался, – шепчет он в странном приступе небывалой для него откровенности, с которой до этого момента мне ни разу не доводилось иметь дело и сталкиваться со всем этим лично. Да и с чего бы это вдруг? Мы были просто коллегами. Мы и сейчас… Но о том, кто мы теперь, у меня нет ни малейшего понятия. Даже близко и примерно. А он тем временем лишь продолжает, и каждое новое слово по какой-то причине делает мне только больно и плохо буквально до тошноты. – Просто сидел в машине около твоего дома в течение двадцати минут и пытался не думать о том, как делаю это. Но меня к тебе тянет. Все эти две недели… Я думал, что уже никогда не найду причину, чтобы приехать. Я ничего не хочу так, как тебя в своей жизни.
Глава 6. Беглец
– Мне… мне надо одеться.
Олдридж по-прежнему сжимает моё правое плечо, будто, не имея поддержки, не способен стоять на своих ногах. Наши ладони всё ещё тесно соединены около нижней части моего живота. Но я больше не могу испытывать ничего из этого. Это слишком… Слишком трудно, слишком невозможно и слишком странно, чтобы продолжать. Я чувствовала себя неповторимой, желанной и необходимой, даже не понимая, как возможно ощущать такое с человеком, которого ты едва ли знаешь, но его слова… Они испортили всё волшебство. Разрушили словно магию. Поставили меня перед осознанием необходимости принять решение. А я даже не знаю, откуда это взялось. Просто сказанное, повторяясь в моей голове, звучит так, как будто я что-то упустила, снова проглядела и не заметила того, что должна была. Чувство дежавю не заставляет себя долго и мучительно ждать.
– Мэл.
– Я не могу сейчас. Нам лучше…
– Я понимаю.
Он отступает от меня в согласии, но, приводя себя в порядок, поправляя бельё и всё ещё ощущая все прикосновения, посредством взгляда украдкой я различаю, что в действительности Олдридж вряд ли такого мнения, какое пытается мне внушить. Он выглядит так, как будто я его побила или, по крайней мере, сильно разочаровала. Его руки, застёгивающие брюки, прежде заправив в них рубашку, кажутся медлительными, уставшими и обессиленными, и вовсе не потому, что дотрагивались до моего тела и делали с ним то, что до него я никогда и не хотела чувствовать и даже не могла себе вообразить. Просто так или иначе я оттолкнула его. А теперь осознаю, что мне противно видеть Олдриджа таким.
– Почему вы это сказали?
– Потому что я чувствую себя так рядом с тобой.
Он говорит это твёрдо и без колебаний, в упор смотря на меня, но внешний вид выдаёт некую растерянность, совершенно новую для меня, когда речь заходит о нём. Это против всякого желания и намерений напоминает мне о том, что ему нужен был повод. Какой угодно глупый и нелепый, но необходимый, чтобы оказаться здесь. Будто я сама по себе ничего не стою, и со мной не обойтись без плана или даже целой стратегии. Эти мысли заставляют ощущать обиду. В этот раз даже худшую, чем всё то, что было после того, как Олдридж пришёл вытаскивать меня из добровольного заточения в кабинке туалета.
– Вы ошибаетесь. Мы просто пару раз трахнулись.
Я не знаю, почему говорю это, если ни единого раза не воспринимала нас вместе подобным образом. Всегда чувствовала что-то большее, чем просто секс. Но слова берут и оказываются на поверхности. Чужеродные. Неправильные. Ядовитые.
Из-за них он бледнеет на глазах. Я понимаю, что сказала то, что не следовало. О чём могу пожалеть. Что уже заставляет меня испытывать эти ощущения.
– Ты не думаешь так. Ты бы хотела, но этим всё и ограничивается. В действительности же ты не чувствуешь того, о чём говоришь.
– Вы ничего не знаете обо мне.
– Ты предпочитаешь зелёный чай чёрному, хотя и можешь пить и то, и то, но никогда не выберешь кофе, даже если альтернативой ему будет лишь вода. Ты не способна оторваться от книги, если она тебе нравится и с каждой страницей только всё больше погружает тебя в сюжет, до тех пор, пока игнорировать что-то и дальше не становится реально невозможным, и грустишь, когда наступает концовка, переживая, что найти что-то столь же запоминающееся будет невероятно трудно. Ты готова вывернуться наизнанку ради окружающих, лишь бы тебя любили, но всё равно не считаешь себя этого достойной. Я предполагаю, что ты не всегда была такой, а значит, это напрямую связано с той сволочью, которую ты называла женихом, – он произносит всё это буквально на одном дыхании, эффективно доказывая мне, что я заблуждаюсь. Меня даже не расстраивает то, что он сказал про Гленна. Точнее, конечно, расстраивает, но не настолько, чтобы говорить что-то защищающее, потому что такие вещи должны основываться на аргументах, позволяющих убедить другого человека в своих доводах и заставить его с ними согласиться, а иначе всё бессмысленно. Но у меня перед глазами как раз лишь факты и ужасная правда. – Мне продолжать?
– Вы следили за мной?
Я вспоминаю все те моменты, когда, обнаруживая отсутствие чайных пакетиков, вынужденно довольствовалась водой, глотая её бокал за бокалом при наступлении жажды. Или как находила время, чтобы почитать, и внутренне буквально выходила из себя, едва кому-то непременно начинала требоваться моя помощь, совет или целое руководство к действию, что рано или поздно принуждало меня отложить своё начатое в минуты затишья занятие. Или как почти плакала, ощущая тоску из-за необходимости прощаться с героями из-за физического завершения той или иной истории. Мне казалось, что до меня никому и дела нет в том плане, что каждый банально занят, и ему некогда смотреть по сторонам и в некотором роде лезть в личное пространство своего коллеги из-за банального любопытства. А теперь… Теперь я уже не знаю, что и думать. И не уверена, что хочу знать, что ещё он может мне сказать или в чём признаться. Услышанного и так достаточно, чтобы нарушить привычную мне картину мира, в которую я привыкла верить.
– Не следил. Наблюдал. Для меня это разные вещи и понятия. Я знаю тебя лучше многих, Мэл. Так, как им никогда не будет позволено узнать. Потому что они ничего не видят, а люди не имеют привычки подходить друг к другу и начинать рассказывать о себе что-то такое, что можно понять только посредством взгляда. Как правило, ты ешь лишь горький шоколад и вафли, и иногда конфеты. Но всё это должно совсем перестать существовать, а не просто оказаться вне пределов досягаемости в определённый момент времени или вообще потребовать похода в магазин, чтобы ты приняла угощение в виде зефира. Ты ненавидишь разговоры ни о чём, когда сама смогла бы выразить ту же самую мысль гораздо быстрее, чётче и понятнее. Такой бардак не вызывает у тебя ничего, кроме раздражительности. Но при этом ты терпелива и сдержанна, и никогда даже случайно не выдашь то, как устала находиться в ожидании ясности и сути проблемы. Я понимаю, что в этом вся ты, но так не заслужить даже уважения. Иногда нужно быть другой. Особенно после…
– Хватит.
– Я не желаю тебе зла, Мэл.
– Вы просто не понимаете, когда нужно остановиться, я знаю.
Неспособная слушать всё это и дальше, я прохожу мимо него, оставляю его позади и прежде, чем осознаю, куда именно иду, уже оказываюсь в спальне, в которой почти не нахожусь. За исключением тех моментов, когда мне нужна собственная одежда, вся хранящаяся в стоящем здесь шкафу. Но это единственная комната, где можно запереться. Я здесь только ради этого, и всё. Мне просто нужно время наедине с собой. Голос внутри меня говорит, что Олдридж может уйти и уехать, но я фактически его не слышу. Ведь я всё для себя определила и решила. Тогда, две недели назад. В ту единственную ночь. Что в Теллурайде для этого мужчины нет и не может быть никого подходящего. Его слова… Его почти что прямота кажется мне невероятной чушью. Такому, как он, судьба быть с какой-нибудь моделью, а я совсем на неё не похожа. Я, конечно, не коротышка и не дурнушка, но со мной вряд ли захочется сходить в ресторан, в кино или в театр, или ещё куда-нибудь, где есть другие люди. Я ничего не ношу столь же часто, как джинсы, и вряд ли мне повезёт отыскать на одной из вешалок хотя бы давным-давно вышедшую из моды юбку, не говоря уже о красивом платье. Не то чтобы это имеет сильно большое значение, учитывая отсутствие особых развлечений в этом городке. Да и в Теллурайде ситуация немногим лучше. Но суть остаётся прежней. Рано или поздно весь этот регион приестся Олдриджу из-за своей скуки и статуса чуть ли не вымирающей местности. Но со мной не всё так прозрачно и очевидно, поэтому ни гипотетически, ни практически я не хочу быть сдерживающим фактором, когда он созреет вернуться туда, откуда изначально появился. Женщиной, от которой он бы и рад уже наконец отвязаться, но воспитание не позволяет.
Так скажи ему, что хотела и думала лишь о сексе, и что запретишь себе вспоминать и не будешь тосковать, и дело с концом, шепчет всё тот же голос. Но в этот раз он кажется мне жестоким и бессердечным. Произносящим страшные и злые вещи. Направленные в том числе и против меня самой. Я словно беглец, вырвавшийся из клетки и из-за решётки, но осознавший, что тюрьма осталась внутри него, и всё совершённое было по сути бессмысленным. Весь проделанный по направлению к свободе путь. Ты пытаешься вдохнуть её, но ничего не выходит. Потому что ты уже привязалась. К человеку, к вызываемым им эмоциям. К тому, как чувствуешь себя, находясь рядом с ним или просто не переставая думать о нём, какое бы расстояние вас не разделяло. Это не просто жажда тела. Пусть и привлекательного. В глубине души тебе вряд ли нужно только оно. И в реальности ты действительно знаешь, что он никогда тебя не трахал. И не использовал. Это ты хотела видеть всё лишь в таком свете. Так было бы гораздо проще. Но всё иначе. Всё точно так, как сказал он. Он знает тебя. Не всю, но значительную твою часть из того, что обычно содержится внутри и не видно постороннему взгляду. А снаружи… Снаружи и тем более. Последнее ты и вовсе допустила сама. Единолично и сознательно. Твоя уверенность в собственной незначительности тут ни при чём. И его внимательность в сочетании с зорким взглядом тоже.
Я обнаруживаю Олдриджа сидящим на краю дивана сразу же, как только выхожу из комнаты. Но, не зная, как воспринимать то, что он по-прежнему тут, застываю посреди шага и цепляюсь за дверную ручку, будто только она может помочь мне разобраться.
– Вы ещё… здесь?
Тон моего голоса словно решает всё за меня, когда звучит удивлённо и вопросительно, с целым букетом сомнений, кажущимся слишком большим и внушительным, чтобы на них все нашлись чёткие и однозначные объяснения. Чтобы Олдридж вообще захотел их мне давать. Визуально он выглядит готовым к этому, но наряду с этим в его облике есть и что-то поникшее, выдающее страдание. Эта душевная обнажённость доставляет мне лишь немыслимую боль. Его бронзово-коричневые волосы растрёпаны гораздо больше обычного. Я представляю, что Олдридж, возможно, терзал их и тянул отдельные пряди, таким образом пытаясь унять стресс и напряжённость. Борясь с эмоциями, которые вполне могут быть ему неподвластны. При мне он впервые так морально открыт. Относительно него у меня есть лишь подавляющая неизвестность. Застилающая рассудок неясная мука. Которую мне хочется унять. В нас обоих. Но почему он позволяет мне всё это созерцать? Почему производит впечатление больного? Почему вообще я?
– Да, Мэл, и более того, я буду здесь до тех пор, пока не получу ответ на свой вопрос.
– Но вы ничего не спрашивали.
Но этими словами я только лгу сама себе. Пытаюсь себя обмануть и убедить, чтобы стало хотя бы чуточку легче, или чтобы он и вовсе отступил. И фактически перестаю ощущать, как поднимается и опускается моя грудная клетка, а значит, и всё дыхание, вероятно, оказывается под угрозой, как только Олдридж всем своим видом ясно демонстрирует отказ удовлетворять мою невысказанную мольбу и, поднявшись, подходит ко мне. Слишком неуклонно и близко, с болезненной очевидностью вторгаясь в моё личное пространство, словно захватчик, плевавший на границы и чужой суверенитет.
– Я думаю, что мне и не нужно. Мои действия сказали всё за меня.
– Послушайте, я не знаю, что вы для себя поняли или увидели, но…
Я не договариваю из-за звуков и слогов, просто застревающих в горле в ответ на руки, оказывающиеся на моём теле, когда Олдридж прижимает его к дверной коробке в удерживающем плечи движении. Меня будто парализует. Глаза, кажущиеся тёмными и мрачными, словно гипнотизируют и подчиняют чужой воле, настолько пронзителен их взгляд, заглядывающий в самую душу и не покидающий моего лица. То, как твёрдо и с жёсткой уверенностью звучат будто десятки раз отрепетированные слова, лишь усиливает моё смятение.
– Я хочу шанс для нас, Мэл. Я так давно этого хочу…
Он почти прижимается ко мне, и я ощущаю странное, абсурдное отчаяние, которого не понимаю, не знаю, как к нему относиться. Но пальцы моей правой руки, словно повинуясь странному притяжению, не подлежащему контролю извне, вплетаются в бронзово-коричневые волосы на затылке, то ли желая оттолкнуть, то ли наоборот. Я ничего не могу определить даже лично для себя. Хотя многое, возможно, обретает прежде недоступный мне смысл. То, почему в ту ночь Олдридж согласился на все мои условия. Быть в темноте, не целовать меня, следовать словам, сказанным мною в процессе и обозначившим прочие границы. Это всё быстро забылось, но сам факт… Можно ли действительно хотеть кого-то так, чтобы этот человек даже не подозревал о вызванном интересе на протяжении множества месяцев, и, будучи уверенным в неспособности получить желаемое, дойти до ощущения внутреннего поражения? Похоже, что да, очень даже можно. Я чувствую это в Олдридже прямо здесь и сейчас. Но он никогда не относился ко мне как-то по-особенному. Его слова кажутся мне нереальными и абсурдными. Невозможными… Теми, в которые, будучи адекватным и рационально мыслящим человеком, никто не поверит. Мне ближе собственное отчаяние, вряд ли уже ушедшее полностью, и потребность избавиться от него хотя бы на время какими угодно способами, чем то, что, вероятно, испытывает Олдридж или, по крайней мере, думает соответствующим образом.
– Это неправильно. Я не уверена, что…
Я убираю руку от его головы, наполненная вынужденной необходимостью разорвать этот порочный круг. Та бессильно повисает вдоль моего тела, когда одновременно с этим моя голова склоняется вниз, больше неспособная сохранять зрительный контакт, ощущать которой становится слишком трудоёмко и тревожно. Но сильные ладони держат по-прежнему крепко и, кажется, не собираются отпускать.
– Мы могли бы попробовать, Мэл, – шепчет Олдридж проникновенно и неуступчиво, – иначе ты никогда не узнаешь, как всё могло бы быть. Лучше жалеть о том, что сделала, чем об упущенных возможностях.
– Я и так сделала достаточно, и мне не нужно ещё…
Я не имею в виду его, скорее лишь Гленна, и думаю, что это очевидно, но в глазах, взирающих в мои, есть ещё и ожидание отказа. Всё вне его точно будет ошибочным решением. Мы чувствуем по-разному. Я ощущаю лишь то, что сейчас могла бы быть беременной, дохаживающей последние недели срока, безвылазно сидящей дома и наверняка состоящей в браке, заключённом не по великой любви, а исходя из обстоятельств, и ничего из этого вообще бы не происходило. Ни нынешнего разговора, ни всего остального. Носящая под сердцем чужого ребёнка, я бы точно не была нужна.
Я хочу сказать всё раз и навсегда, даже если это означает, что Олдридж, скорее всего, уедет и больше не вернётся, но нежное касание сбивает меня с толку. Он не делает ничего сверх него, просто дотрагивается до кожи под моей рубашкой близ поясницы, и всё. Я не понимаю, почему это ласковое тепло такое возбуждающее, когда мы разделяли и более личные вещи. Я лишь чувствую трепет и соответствующий ему поцелуй, противостоять которому не испытываю ни малейшей способности.
Глава 7. Развод
В этот раз он кажется другим. Ласковым и мягким. Искренним и заботливым. Вероятно, сдерживающим свои инстинкты. Но я всё равно чувствую его голод. Одержимость мной. Когда он бережно целует мою шею. Неторопливо избавляет меня от одежды. С желанием сжимает моё правое бедро, сгибая ногу в колене и становясь ближе. Наши вещи повсюду вокруг нас, лежащие то тут, то там поверх кровати, в которой я никогда не спала и даже не находилась в течение дня, не желая усиливать ощущение собственного одиночества. Но здесь и сейчас я не одна.
Олдридж смотрит на меня, не моргая и не отводя взгляд, всю пристальность которого не может скрыть даже темнота. Его левая рука опускается на мой подрагивающий живот, начиная двигаться в сторону восприимчивой груди, и, клянусь, мне хочется большей близости. Я не могу дышать, не чувствуя при этом силу мужского тела и исходящий от него жар. Но ничего из этого всё равно не выглядит достаточным. Или я просто не знаю, что делать с его нежностью. С тем, как мужчина сознательно медлит, будто потерял всякое понимание, как можно и дальше поступать так, как прежде. Просто брать, и всё.
– Что-то не так?
Я спрашиваю это необдуманно и неожиданно для себя самой, и потому очень тихо, нервничая, что Олдридж не из тех, кто говорит в такие моменты и хочет слушать глупые вопросы. Но он словно застыл в пространстве, и это вроде как пробирает меня до дрожи. Возможно, даже пугает… Я ведь ничего о нём не знаю. Вдруг ему из-за чего-то нехорошо? Из-за чего-то серьёзного вроде болезни?
– Нет.
Ответ правдивым почти шёпотом сопровождается тем, что, причиняя некоторую боль, мужчина снова стискивает обнажённость моего бедра, раскрывает меня для себя, и тогда осторожный толчок наконец делает нас одним целым. Позволяет мне ощутить без преувеличения всё без остатка и стать особо чувствительной. Я думаю, что отдалась бы ему прямо на полу. Не обращая внимания на всю вероятную порочность, скрывающуюся за этим.
