М. Коваль "Искры Последнего Лета"

Искры Последнего Лета
М. Коваль

Когда Мировой Дуб был еще ростком, создал верховный бог Род мир, поделив его на три части: Правь – обитель богов, Навь – царство тьмы и Явь, что населили люди.Ушел Род на покой, а Навь расправила крылья.Сможет ли Лель, дух страсти любовной, остановить ее полет?

М. Коваль

Искры Последнего Лета

Ушел Род на покой, а Навь расправила крылья.

Пролог – Бог высоко, а князь далеко

«Неужто перевелись на земле нашей богатыри славные? Склонили свои головушки буйные да под юбками мамкиными в избах схоронились?! Уж почти как два месяца житья нам нет, а на сердце думы лежат тяжелые. Беда и проклятие нависли над землями родными. Где мужи доблести полные, что от лютой напасти избавят…» – не прекращал громко вещать низенький, но довольно плотно сбитый мужичок, возвышавшийся, благодаря, очевидно, наспех сколоченному, а от того довольно шаткому, деревянному подмостку, над группой людей, что собрались этим вечером на небольшой деревенской площади для обсуждения не терпящего дальнейших отлагательств вопроса.

Говоривший выглядел уверенно и даже по-своему статно, будучи облаченным в туго подпоясанную свиту

поверх парадно выбеленной льняной рубахи. На казавшемся воинственным из-за сведенных косматых бровей лице можно было отчетливо различить наметившиеся морщины, появление которых сдерживала лишь грубость его кожи, однако его бороду уже, словно легкая поземка, покрывала седина, что вкупе свидетельствовало о его преклонном возрасте и статусе, ему соответствующем.

Его громкий голос, за счет высоких и несколько надрывных интонаций, мог бы создать у непривычных к нему слушателей впечатление, будто бы говорящий находится в шаге от того, чтобы упасть на колени и залиться горькими слезами, тем не менее огонь, время от времени вспыхивающий в глазах старика полностью опровергал возможность подобного исхода. Напротив, на протяжении всей тирады ему успешно удавалось перекрывать сливающийся в сплошной гул ропот толпы жителей небольшой деревни, что располагалась в Корч-Велском княжестве, почти в 300 верстах от городища, являющегося столицей местного князя.

Князей поблизости, честно сказать, было, пожалуй, чуть больше нужного. Объяснялось это тем, что когда-то их добрые и не очень предки, приходившиеся друг другу по той или иной линии родственниками, поделили между собой плодородные да живые территории, воздвигли крепости. Многочисленное потомство те предки имели, да только на всех земли не напасешься.

Так, одни их потомки засели в своих маленьких вотчинах

и носа из нее не казывали, надеясь удержать в руках пожалованную им синицу

; другие – пытались сыскать славу да освоить новые территории в многочисленных походах и сражениях, в том числе и междоусобных, нередко затрагивающих первый упомянутый тип.

Первый или иной путь выбирали те правители оставалось в итоге неважным – мало кому удавалось избежать передела владений и прочих ресурсов в пользу более сильного. Иных и вовсе бить не приходилось – те вполне успешно сгибали по собственной глупости или же по причине полного отсутствия навыков управления.

Княжества появлялись и исчезали, росли и уменьшались до территории единственной крепости, маленьким же поселениям, в большинстве случаев, оставалось лишь принимать условия и нрав нового правителя, надеясь на меньшие потери при следующем переделе.

Корч-Велское княжество, получившее свое название от способа возделывания преимущественно лесистой местности, а также ввиду любви его давнего правителя к разнообразным пиршествам и прочего вида увеселениям, не отличалось от прочих ни богатством, ни влиянием. Оно не было особенно большим, а князь его, Велимир, в особенности по сравнению со своим славным отцом, которому и принадлежало большинство заслуг, связанных с расширением территорий, не отличался особой заинтересованностью в делах вотчины.

Вне зависимости от ценности поселений, с точки зрения получаемых от них ресурсов, или же их приближенности к граду Корчеву, что и был столицей, а значит и сосредоточением доступных княжеству богатств и отважных мужей, те находились в равном положении. Иначе говоря, засевшему в крепости князю Велимиру в равной степени не было дела ни до бед или ни до радостей народа, от которого его успешно отделяли ее стены.

К слову, это чувство было взаимным, простым людям не нужны были ни его походы, ни какое-либо иное внимание. Не искушал судьбу и ладно. Главное – чтобы земля плодоносила и морозы не лютовали.

Потихоньку текла их жизнь, что речка бурная: на уступы натыкалась, да все преодолевала.

Ничем не отличалась деревня от прочих.

Местный старейшина, тот самый преклонных лет мужчина, что сейчас распинался на площади, хоть и считал свой статус довольно условным, постоянно приговаривая, что коли люд кого осудить захочет – так сам осудит, а коли всем сразу вожжа под хвост ударит – с ними так и так сладу не будет, все же исправно выполнял возложенные на него обязанности.

Время от времени, он, как и сейчас, сетовал на отсутствие какой бы то ни было дружины, что естественно было мечтой исключительной, или же наконец, захудалого богатыря в личном распоряжении.

Тот же богатырь, в его глазах, представлялся весомым гарантом соблюдения законов, указов, а также решения редких, но приносящих немало головной боли беспорядков, учиняемых местными или же захожими людьми.

Справлялись, как правило, своими силами. Однако организовывать те силы, естественно, приходилось никому иному как старейшине, что только усиливало его головную боль.

Жители этой деревни не впервые становились свидетелями сцен, подобных сегодняшней, и давно привыкли к горьким и в той же мере воинственным речам старейшины. Однако же именно этим вечером его слова находили куда больший отклик в сердцах соплеменников, о чем свидетельствовали частые кивки, чуть более редкие поддакивания со стороны толпы и, что, пожалуй, было наиболее важным, сомнение во взглядах, стремительно перерастающее в откровенное волнение и страх.

С недавних пор плодородная земля перестала быть единственным, о чем молились местные.

По общему мнению, началось все с того, что во второй тритейник

березозола

, отправился младший сын почившего кожевника на поле овец пасти. Дело то не хитрое, а если задуматься и вовсе не бей лежачего, да только ни отара, вышедшая поутру на покорм, ни ее провожатый к заходу солнца домой не вернулись.

Перво-наперво на их поиски отправился молодец, что пастуху старшим братом приходится. Не впервой ему дело то было – любил Еремей, младшой его, в теньке прикорнуть, да балду погонять – благо день был солнечный да на редкость жаркий.

Однако ж в тот момент, когда пропажа была обнаружена, мужчине открылась столь тошнотворная картина, что не смог он сдержать подступившего к горлу обеда: возле его невесть сколько лежащего в забытьи младшего брата, чья кожа сейчас была бела настолько, что практически сливалась с надетой на нем рубахой, увидел он подпаленные дневным солнцем местами покрытые обрывками ткани куски человеческой плоти, смачно облепленные мухами и полевками.

Назвать увиденные им останки человеком разум отказывался, а язык не поворачивался. Успели за день наведаться к телу птицы да звери, иначе объяснить висящие то тут, то там рваные волокна подгнивающего мяса было невозможно. Взирали вверх зияющие пустотой глазницы странно вывернутой головы. До самых костей обглоданы были руки его. Ног, за исключением прилегающего к левому бедру обрубка величиной меньше локтя

, не было вовсе.

Увиденное братом пастуха было зрелищем, исключительно отталкивающим и не вызывающим ни малейшего желания приближаться к останкам, тем не менее по прошествии получасанесчастный пастух, а также останки невесть откуда взявшегося путника были доставлены в деревню.

Сказать, что последний был не из местных и не приходился никому из них родственником или знакомцем можно бросив лишь взгляд на то, что от него осталось.

Волос его был длин, черен словно воронье перо. Обильно залитая кровью, да разорванная на лоскуты ткань, едва прикрывающая наготу и одновременно являющаяся тем немногим, что до последнего соединяло его члены, не была домотканой; черными нитями были вышиты на рукавах неведомые осматривавшим тело людям аккуратные узоры, местами и вовсе висели обрывки аксамита

.

Ровный стежок, прочность деталей выполненных истинным умельцем одежд, частично переживших нечто разорвавшее их владельца, и дорогие ткани, что не были по карману и самому столичному воеводе, не оставляли сомнения в высоком статусе мужчины, обезображенное лицо которого, напротив, не позволяло сказать большего, чем то, что возраста он был среднего.

«Что то богатство, коли от одежд больше, чем от тела осталось,» – вздохнул старейшина, что одним из первых прибыл посмотреть на тело чужеземца.

Зажиточные чужеземцы встречались в этих краях не так уж и часто, чтобы найденное в поле тело не вызывало у местных удивления и желания выдвинуть собственные предложения о судьбе, настигшей его владельца.

Тем не менее, нельзя было сказать и того, что путники в деревне, стоявшей почти у самой дороги, что вела в обход леса к княжьему городищу, были редкостью. То и дело мимо проезжали сопровождаемые вереницей обозов торговцы, нередко захаживавшие в деревню для пополнения собственных запасов или продажи пары-тройки вещиц, что могли прийтись по карману простому крестьянину, реже – мелькали мимо гонцы, а то и целые свиты более высокопоставленных посланников. Среди путников встречались и такие, кто по тем или иным делам наведывался сюда из земель куда более отдаленных, чем те, что находились во владениях соседей.

К слову, последним долгие годы и дела не было ни до княжества Корч-Велского, ни до князя его безвестного: не приходилось на него ни ценных границ, ни благ особых, кроме буйных да глубоких лесов, которых и у прочих князей в достатке было.

«Неужто на земли наши супостаты позарились?» – вздыхали они. «Чего ищут так далеко от границ?»

Да только стали затем доходить до них слухи, что Целибор, воевода корчевский, из редкого похода вернувшись, преподнес Велимиру, девицу кровей аварских, то ли в качестве трофея походного, то ли и вовсе себе умыкнув, да по настоянию князя от добычи отказавшись. Тот, в свою очередь, недолго думая, жениться решил.

Поговаривали еще, что девица та, своей красотой неземной чуть князя с воеводой не рассорившая, приходилась старшей дочерью одному из аварских тудунов

, а значит брак это для княжества означал союз исключительно выгодный, хотя и обстоятельства дела до сих пор оставались для многих туманными.

Не ясно, что за краса там на деле была и какой ценой та добыта, да только судя по послам и редким обозам, тюками груженным, не слухи то были, а чистая правда.

Однако же, через лес и свои и чужие редко решались ехать. Хотя и могло это им пару дней пути сэкономить, обходная дорога все же, не в пример лесной, удобной для повозок да лошадей была.

Что же касалось покойника, дальнейший осмотр его останков позволил заключить, что калекой, как таковым, он пробыл недолго – ног и глаза его, похоже, сравнительно недавно лишило то же, что оставило на теле многочисленные царапины и глубокие раны, которые никак не могли принадлежать когтям мелких зверей или воронов. Рваные края плоти в тех местах, к которым когда-то прилегали исчезнувшие конечности, и рассеченная теперь уже пустая глазница соответствовали своим положением уже полностью высохшим, а от того превратившимся в огромные коричневые пятна, следам заливавшей одежду крови.

К огромному счастью местного старейшины, уже приготовившегося к вороху проблем, связанных с внезапно объявившимся душегубом на подответственной ему территории, полученные факты делали обстоятельства этого ужасного происшествия кристально ясными для всех и каждого.

Так, направлявшийся налегке в град Корчев муж, что судя по богатым одеждам имел чин высокопоставленного посла и возможно даже имел компанию в виде соответствующего статусу сопровождения, решил срезать свой и без того длинный путь, что начинался аж в далеких землях Аварского Каганата, да по нарвался в лесу на зверя дикого. Довольно мощного и свирепого, судя по оставленным им увечьям, однако не то, чтобы очень голодного, раз оставил преследования и позволил бедняге добраться до поля у самой опушки.

Покойному оставалось только посочувствовать – так безвестно и ужасно умереть на чужбине, еще и возможно вдохнув перед самой смертью глоток надежды на спасение.

Но зверь он и зверь на то, чтобы охотой да мясом жить.

И хотя нечто подобное не было для местных явлением обыденным и само собой разумеющимся, наличие диких зверей в прилегающем к деревне лесу не было новостью, которая могла бы хоть как-то покачнуть их незыблемый, словно вековой дуб, что поддерживает сам небесный свод, уклад жизни.

Потому, посочувствовав попавшему на зуб медведю али волку иноземцу, а также похоронив его изуродованные члены со всеми возможными в данной ситуации почестями, все приготовились благополучно забыть о произошедшем.

Однако же последовавшие за ним события никому полной грудью вздохнуть не позволили.

Хоть и не видно было зверя посла погубившего, да все же стали после случившегося люди на лес косо поглядывать. С опаской смотрели они на тропу в лес ведущую да немногих тех путников остерегали, что путь свой по ней сократить намеренье изъявляли, – знай объезжай, да покоен будь.

Но были и те, кого объездная дорога к намеченной цели во век не приблизит – деревушка махонькая в самой сердцевине того леса стоит. По правде, ее и деревней назвать было сложно – новое было место, малообжитое, много труда требовавшее, но на урожай от того щедрое.

Сошлось туда всего несколько семей с соседних поселков. И хоть не родня близкая, да все ж не с поля вихрь

– не бросили их старые соседи: кто утварь медную на обмен приносил, кто шерсть да мед на травы целебные выменивал, а то и бывало за так отдавал. Стало быть, поддерживали друг друга как могли, то и дело на лесной толпе с гостинцами сталкивались.

И столь уверенно протоптана была та тропа, что вскоре, несмотря на сомнения и тревогу, душу что кошки терзавшие, вспомнил о долге соседском местный гончар, в последние пару лет наравне со многими прочими обычай заведший обменивать утварь глиняную у народа, в чащобе поселившегося, где глины той с гулькин нос было, на грибы да я годы, что лишь в самой глубине чащи росли.

Не секрет – любой лес опасен своим обитателем диким и ложными тропами. Только как пять своих пальцев гончар его знал. А как сын его, дюжий малый, подспорьем в пути служить вызвался, так и вовсе от сердца у всех отлегло.

Не ждал народ беды новой, да только ни один из отправившихся в лес мужчин, даже после месяца ожиданий, домой не вернулся.

Насторожились люди: одно дело чужака задрали, другое – соседа, что не раз уже лес обошел, да местной живности все повадки знал.

Стало быть, новый да люто свирепый зверь в здешних краях объявился, неведомы его обычаи. Перестали пастухи скот водить к краю леса пастись – кто знает, что в голову душегубу взбредет, неровен час самим к нему на зуб попасть.

На ту пору Еремей, тот самый пастух, что рядом с кусками покойника без памяти найден был, давно пришел в себя от забытья да горячки жуткой, но на людях с того момента больше не появлялся, все больше в избе, по наставлению лекаря пришлого, отсиживаясь и на слабость в членах ссылаясь.

Однако же дела до него, кому-то кроме семьи его собственной, на фоне поднявшихся волнений было мало – как свидетель происшествия, что положило начало всей этой мрачной истории, он был практически полностью бесполезен – видевшие его поговаривали, что леденящий душу и пробирающий до самых костей страх сковал его разум и тело: то и дело мальчишка в себе терялся, то заполошно по избе носился, то, напротив, к стене отворачиваясь и за плечи себя обнимая затихал.

Не обошла болезнь стороной и доселе гораздый на разговоры язык – лишь мычал теперь Еремей, глаза свои огромные пуча, да вскрикивал изредка будто птица раненная.

Еще не муж, а столько горя пополам с братом испил. Теперь уж только о скорой смерти молить оставалось – ни на хлеб толком заработать, ни род продолжить – одно бренному телу мытарство.

Сочувственно люди на семью калеки поглядывали, да недолго это продлилось. Случилась в деревне новая напасть – повадился кто-то кур воровать, чего раньше практически не случалось.

Люди в лицо друг друга знали. И кто бы решился из-за кур отношения добрососедские портить? Не находились пропавшие ни в курятниках, ни на столах, оттого решили местные, что к ним напуганные новым леса хозяином лисы повадились.

Да только стоило им так подумать, как овец постигла та же судьба с тем лишь отличием, что туши их зверски разодранные никто и не думал прятать. Едва ли не каждые три дня находили люди тела их холодные да изнутри выеденные.

Залитая кровью молочно-белая шерсть и до той же белизны обглоданные кости не оставляли сомнений в том, что зверь лютый до деревни добрался.

Попрятался испуганный народ в избах. Те, кто похрабрее продолжали работать, но все же детей от избы ни на шаг не пускали.