13. Лучше гор могут быть только горы
Поначалу маленькую некрасивую химичку Агафью Максимовну Цой мы не признавали. Преподавателем она была неважным, и на уроках мы демонстрировали ей полное своё пренебрежение. Однако после первого же похода в горы мы прониклись к ней уважением. Агафья Максимовна была разведена и одна воспитывала восьмилетнюю дочку, которую не с кем было оставлять дома, вот она и брала её с собой во все походы, которые сама и организовывала. Её малышка вела себя примерно, как и подобает дочери педагога, и с недетским упорством карабкалась в гору, не отставая от остальных.
Лично я до базы Туюк-су, которая находилась на границе ледника, дошла с огромным трудом, да и то только потому, что на полпути мой рюкзак взвалил на себя Владимир Александрович. Мне было и неловко за свою слабость, и приятно ощутить на себе внимание любимого директора. Правда, на следующем перевале мне пришлось убедиться, что в джентельменстве Владимира Александровича не было ничего личного: он взвалил на себя ещё и рюкзак Эдика Киршбаума, который, как и я, карабкался к вожделенной цели из последних сил.
После пятого перевала я поняла, что последние силёнки покинули меня, и спросила:
– Далеко ещё?
– Да нет, за этой горкой, – ответил мне Петя Барковский, которому я искренне поверила, ведь он, обсерваторский житель, знал эти места наизусть.
За «эту горку» я перевалила с возросшим энтузиазмом, но за ней появилась следующая, а за следующей ещё одна, и каждый раз Петька уверял меня, что база вот-вот появится из-за гребня. Я уже решила, что база – это такой альпинистский прикол, но за восьмым перевалом моему измученному взору открылась чудесная картина: три деревянных домика, в одном из которых уютно и призывно горели два окна. Казалось, что домики совсем рядом, но это был оптический или, скорее, психологический обман. К крутой лестнице самого большого домика я уже почти ползла по-пластунски, а по лестнице поднималась на четвереньках.
Этот домик оказался клубом, в торце длинного зала которого находилась невысокая сцена, а в зале вместо стульев стояло два ряда железных кроватей. В проходе между кроватями жарко горели две печки-буржуйки. Я рухнула на ближайшую кровать, и в голове у меня огромным транспарантом развернулась одна очень короткая мысль: «Что б я, да ещё хоть раз!». Сашка Дубровин стащил с моих бесчувственных ног пудовые, насквозь промокшие ботинки и носки.
Сделал он это не от большой и чистой любви, а из чувства сострадания, потому что на меня без слёз смотреть было нельзя. Ботинки Сашка поставил у подножия печки, а носки положил на саму печку, где уже исходило паром не меньше дюжины таких же мокрых носок. Или носков? Ладно, неважно. Главное, что все эти носки не только быстро высохли, но и успели местами подгореть – славно были буржуйки натоплены!
Минут через двадцать-тридцать транспарант в моей голове свернулся и уступил своё место вопросу: зачем на высокогорной базе клуб, да еще с немецким пианино конца 19 века. Может быть, он был построен для комсомольских собраний и концертов художественной самодеятельности персонала базы? Но, как потом выяснилось, весь её персонал состоял из двух человек, так что назначение клуба (и как туда доставили пианино) навсегда осталось для меня загадкой.
Тем временем самые из нас крепкие заявили, что пора бы подкрепиться, и бросили клич:
– Вываливай продукты на стол!
Те, что послабее, предпочли продолжить отдых и предоставили право распоряжаться продуктами более выносливым, надеясь подсесть к столу, когда всё уже будет готово. При разборке продуктов Агафьей Максимовной было обнаружено две бутылки вина.
– Это ещё что такое? – возмутился Владимир Александрович.
Все загалдели, что ужасно замерзли и устали, что это не водка, и что вина совсем немного, буквально по капельке на человека, а Витя Попов высказался с литературным изяществом:
– Когда я служил под знамёнами герцога Кумберлендского, воины подкрепляли свои измученные души исключительно вином!
Все рассмеялись, а добрая Агафья Максимовна отвела директора в самый дальний угол сцены, где они довольно долго совещались шёпотом. Не знаю, каковы были её аргументы в пользу столь грубого попрания школьных норм и правил, только директор, наконец, махнул рукой и уже громко произнёс:
– Ладно, воины, пейте, только я ничего не видел!
– Свой человек, – сказал низкорослый, белобрысый, лопоухий и крепко сбитый Женя Паламарчук по кличке «Жека Чук эмалированные уши» и вынул из рюкзака третью бутылку.
Владимир Александрович, правда, оказался своим наполовину – он категорически отказался от предложения выпить вместе с воинами.
Первая наша высокогорная трапеза была весёлой и безобразной. Все накинулись на еду как голодные троглодиты, а когда кто-то вынул из заначки жутко дефицитный сыр «Виола» в круглом стаканчике с румяной блондинкой на этикетке, вокруг этого стаканчика образовалась страшная давка, в которую не полезли только те, кто понял, что урвать деликатес им не удастся даже ценой собственной жизни. Я, естественно, оказалась среди тех, кто предпочёл жизнь «Виоле». Мне было досадно, не знаю, правда, от чего больше: от того ли, что не удалось попробовать сыр, или от не совсем цивилизованного поведения одноклассников. Наблюдая эту баталию со стороны, я пришла к выводу, что родись я в стае диких обезьян, шансов выжить у меня не было бы никаких.
Много позже, в пору моей работы в патентном отделе, одна моя сотрудница рассказала, как она была свидетельницей такой сцены: в промтоварном магазине производили раздачу талонов на ковры, которые, как, впрочем, и большинство товаров народного потребления, в те годы были в страшном дефиците. Дирекция магазина была мудрой, и, в целях избежания разрушения здания, раздачу талонов организовала не внутри магазина, а снаружи – через маленькое окошечко, возможно специально прорубленное для этого в стене. Толпа собралась огромная, к окошечку было не протолкнуться. Счастливые обладатели талонов вырывались из кишащей массы тел с потными красными лицами, всклокоченными волосами и изрядно потрёпанной одеждой.
Три молодых парня решили попытать счастья – не думаю, что им так уж необходим был ковёр, скорее всего они решили заработать на продаже талона. Они взяли самого маленького за руки и за ноги, раскачали его и ловко забросили почти в центр клубящегося человеческого роя. Парнишка прямо по головам стал пробираться к окошечку. Но достичь цели ему не удалось: какая-то тётка вцепилась парню в ногу зубами и не отпускала его до тех пор, пока он с диким воплем: «Отпусти! Больно! Я никуда не полезу!», не рухнул на землю в образовавшуюся щель между жаждущими красивой жизни гражданами.
Конечно, борьба за «Виолу» была не такой драматичной и закончилась быстро – чего там делить?
Со стороны это зрелище наблюдал и Эдик Киршбаум, до семи лет росший в детском доме, о чём я узнала уже после школы. То ли его немецкая натура, то ли строгое детдомовское воспитание не позволили ему участвовать в этой битве за плавленый сыр. Смириться же с тем, что все накинулись на «Виолу», вкусную сайру в масле и другие консервы, а варёную колбасу, по его словам «относящуюся к скоропортящимся продуктам», оставили без внимания, он тоже не мог.
После ужина Эдик конфисковал все продукты и выдавал их строго в соответствии со сроками их хранения и в необходимом и достаточном количестве. Если бы не он, мы бы попировали пару дней, а оставшиеся три нам пришлось бы положить свои молодые зубы на полку.
На второй день почти все ребята пошли на ледник, а я предпочла остаться на базе, отшутившись известной поговоркой:
– Умный в гору не пойдёт.
Витя Попов не преминул меня поддеть:
– Какая же ты умная, если в гору уже пошла.
– Вот я и говорю: пошла, и враз поумнела, – парировала я, на самом деле ужасно сожалея, что я такая слабачка, ведь мне так хотелось взойти на ледник вместе с Витей, который мне очень нравился.
Витя не был красавцем, но его бледное удлинённое лицо с голубыми глазами имело выражение спокойной уверенности, подчёркиваемой мягкими, неторопливыми движениями высокого стройного тела. Врождённый вкус, чувство юмора, хорошо подвешенный язык и широкая осведомлённость во многих вопросах, сходившая за начитанность, неминуемо выдвинули его на место «первого парня» в классе.
Похоже, что Витя привык быть первым, но ему и в голову не приходило как-то подчёркивать или выпячивать своё первенство, настолько неоспоримым и органичным оно для него было. Такой, если можно так выразиться, «органичностью в превосходстве» отличаются настоящие аристократы и потомственные интеллигенты. Им нет нужды доказывать то, что и так окружающие прекрасно видят и принимают – их безукоризненную воспитанность и высочайший уровень культуры. Витя, конечно, не был аристократом или интеллигентом в седьмом колене, но что-то «породистое» в нём, несомненно, присутствовало, что давало ему возможность «царствовать», не прилагая для этого ровным счётом никаких усилий. Отличали Витю и учителя: они всегда были к нему благосклонны.
Тогда я не знала, что благосклонность эта зиждилась не только на Витиных личных качествах – не последнюю роль в этом сыграло и место работы его отца, о котором сам Витя ни разу даже не заикался. Его отец был не просто военным – он служил (тут я перехожу на шёпот) в «органах». По тем временам предусмотрительность педагогического коллектива была далеко не лишней. Несмотря на этот маленький нюанс, надо отдать Вите должное: он был супер! По крайней мере, для меня.
Не знаю, догадывался ли Витя о моей любви, потому что своих чувств я старалась не выказывать, и не делилась ими даже с ближайшими подругами – Лялькой и Раисой. Во всяком случае, Витя относился ко мне, как и все остальные мальчишки, а остальные мальчишки – как к своему парню. У меня, единственной из девчонок, была кличка: «Товарищ сержант». Поводом для такой клички послужила подаренная мне в Ленинграде Галиным мужем форменная офицерская рубашка цвета хаки, которую я с удовольствием носила с чёрной прямой юбкой вместо надоевшей школьной формы. В кличке этой я не видела никакой поддёвки, скорее, она утверждала мой статус своего парня, который в то время вполне соответствовал моему внутреннему состоянию: до девушки, в смысле, «барышни», я тогда ещё не доросла.
Ну и ладушки. Отставание в физическом развитии я с лихвой компенсировала социальной активностью: была бессменным и единственным редактором стенгазеты; предложила украсить класс фреской во всю стену, и предложение это осуществила; посещала танцевальный кружок, где моим партнёром был страшно высокий и ужасно костистый Эдик Киршбаум. Когда мы разучивали мазурку, Эдик грохался на одно колено, а вторую длинную ногу выставлял так далеко, что мне, обегая его по кругу, приходилось перепрыгивать через неё, отчего я без конца получала замечания от руководителя кружка. С Мишкой Васильевым, который впоследствии закончил ВГИК и стал оператором, мы сняли мультик (я в качестве художника), который, правда, длился секунды три-четыре.
С Гариком Ямпольским, который великолепно читал стихи Маяковского и вообще был талантливым актёром, организовывала художественную самодеятельность. По ней наш класс неизменно занимал первые места в школе. С огромным удовольствием занималась сбором макулатуры и металлолома; причём, подобные акции захватывали меня не столько сознанием того, что мы помогаем нашей бумажной и металлургической промышленности выполнять напряженные планы пятилеток, сколько тем, что после них (акций) город становился чище.
Правда, однажды, когда мы спёрли кусок заржавелой стрелы подъёмного крана с ближайшей стройки, и катили его на катках (обрезках металлических труб, прихваченных на той же стройке), меня этим подъёмным краном случайно переехали. Ну, не всю меня; проехались трубой по ноге, но было больно, нога распухла, и домой меня тащили на руках два мальчика. Несмотря на довольно сильную боль, я испытывала лёгкое волнение, обнимая их за напруженные шеи. Жалко только, что ни одна из этих шей Вите не принадлежала.
Пожалуй, только однажды я почувствовала на себе Витин заинтересованный взгляд. Весной 1966 года мы возвращались из очередного похода в горы. На этот раз мы ходили на Большое Алма-атинское озеро – очень холодное, безрыбное моренное озеро, расположенное высоко в горах, вода из которого по огромной трубе поступала в город. Спускались мы по этой трубе, довольно круто идущей вниз, в ущелье, где она уходила под землю. Бежать по трубе было легко, только надо было периодически перепрыгивать через вкопанные в землю бетонные блоки, которыми труба к земле и крепилась. Мне доставляло удовольствие перемахивать через эти препятствия, и было совсем не страшно с трубы свалиться. Мы почти добежали до конца трубы, когда откуда-то снизу раздался громкий мужской голос:
– Девушка, которая бежит последней, подойдите ко мне, когда спуститесь!
Последней бежала я. Спустившись с трубы, я с некоторой опаской подошла к трём мужчинам, наблюдавшим за нашим бегом с препятствиями. «Может быть, по трубе нельзя было спускаться», – мелькнуло у меня в голове. «Хотя, не одна же я нарушила…». Ребята решили меня одну не оставлять, и последовали за мной. То, кем оказался мужчина с зычным голосом, для меня явилось полной неожиданностью:
– Я главный тренер сборной Союза по лёгкой атлетике, – представился мужчина. – Мы здесь в высокогорье тренируемся перед олимпиадой в Мехико. Вы не хотите заняться бегом? У вас идеальные данные для лёгкой атлетики. Пропорции, длинные ноги. Знаете, как у негритянок. Я бы из вас за два года чемпионку сделал.
До сих пор мои отношения со спортом как-то не складывались. Во втором классе мы с Лялькой Сайфутдиновой записались на плавание в бассейн Дома пионеров, а через полгода обе заработали по воспалению среднего уха. Пришлось бросить. Потом я стала ходить на настольный теннис. Тренер меня отличал, говорил, что у меня очень хорошая реакция, прочил блестящее будущее, но и тут облом: тренера уличили в финансовых махинациях, нас стали таскать в милицию, где заставляли по пятьдесят раз расписываться в строчку и в столбик, чтобы доказать, что тренер подделывал наши подписи в ведомостях на талоны. Всё это было жутко неприятно, и я на тренировки ходить перестала.
Далее было две недели занятий большим теннисом, где я получила лёгкое сотрясение мозга от удара по голове тяжёлым мячом, «удачно» залетевшим на корт с соседней баскетбольной площадки. Тогда я в очередной, но не последний раз, ушла из спорта. В четырнадцать лет я попробовала возобновить занятия плаванием. Пришла в бассейн «Динамо», сказала, что занималась ранее, что плавать умею всеми стилями. Тренер предложил мне проплыть вольным стилем. Сопровождая меня по бортику бассейна, он сказал:
– Красиво плывёшь!
А потом добавил:
– А быстрее можешь?
– Нет, – ответила я, доплыла до конца дорожки, вылезла из бассейна и распрощалась с большим спортом уже навсегда.
И вот, вдруг, мне рисуют такое радужное олимпийской будущее! Хоть и была я польщена столь высокой оценкой своих потенциальных возможностей, но олимпийской чемпионкой стать отказалась, сославшись на отсутствие общефизической подготовки.
– Это дело наживное. Сколько вам лет? – спросил тренер сборной.
Конечно же, он полагал, что мне не больше четырнадцати-пятнадцати, потому что когда я ответила:
– Восемнадцать, – он очень удивился и, решив, видно, что для начинающей спортсменки это многовато, сказал:
– Жаль, очень жаль. Успехов вам.
Вот тут Витя впервые и посмотрел на меня заинтересованным взглядом, оценивая мои «негритянские» пропорции.
Пусть не стала я чемпионкой в беге ни на короткие, ни, тем более, на длинные дистанции, зато Витя обратил на меня внимание, и это был триумф! Почище олимпийского. Длился он всего одно мгновение, а запомнился на всю жизнь.
Однако Витю мои длинные ноги впечатлили ненадолго, потому что своего нейтрального отношения ко мне он не изменил. Вообще явного предпочтения он никому не отдавал, а, может, просто, как и я, тщательно скрывал свои чувства. На его месте я бы обратила внимание на одну из моих красивых подруг – Раису или Лялю. Все другие претендентки на его сердце казались мне не заслуживающими его высокого внимания. Впрочем, оказалось, что я была неправа: уже после школы я узнала, что Витя был-таки влюблён в Ляльку, но безнадёжно.
Не могу сказать, что я сильно страдала от своей несчастной любви. Это была скорей юношеская влюблённость с полным отсутствием столь необходимого для страданий компонента – неразделённой страсти. Меня вполне удовлетворяло наличие «объекта» в моих неясных мечтах и грёзах, тем более что параллельно с Витей я была влюблена в Гамлета.
14. «Ты повернул глаза зрачками в душу!»
В 1964 году на экраны страны вышел фильм Козинцева «Гамлет», но даже сейчас мне трудно передать ту силу потрясения, которую я испытала от его просмотра. Катарсис испытали все без исключения зрители: ни до, ни после этого фильма мне не приходилось быть свидетелем того, как люди выходили из зала в полном молчании. Это был единственный фильм, который я посмотрела 14 раз подряд!
До сих пор помню наизусть весь гениальный шекспировский текст в гениальном переводе Пастернака (да простят меня шекспироведы, которые, вполне возможно, не без оснований считают перевод Лозинского более близким к тексту, а поэтому предпочтительным), и в моей голове звучит не менее гениальная музыка Шостаковича.
На всю жизнь в моём мозгу запечатлелась каждая интонация, каждый жест героев трагедии. Вот сейчас у меня перед глазами стоят подавляющие своей мрачной громадностью стены замка, и есть только один выход из этой тюрьмы: в глубокую могильную яму на крутом берегу свинцового моря под тоскливым серым небом. Зато над этим морем и этой могилой летают чайки, и они голодны, бесприютны, но свободны!
Не удивительно, что я влюбилась в образ главного героя, созданный великим Смоктуновским. Влюбилась не в актёра, а именно в образ. Витя с этим образом и рядом не стоял, что, впрочем, ничуть не мешало мне по Вите сохнуть. Чему удивляться – в нетронутом девичьем сердце места много.
Сцены из «Гамлета» я ставила в техникуме во время производственной практики. Преподаватель часто оставлял нас одних в электротехнической лаборатории, дав задание собрать какую-нибудь цепь с реостатами и амперметрами, и я, пользуясь полученной свободой, предлагала одноклассникам сыграть «Гамлета». Выглядело это примерно так: я назначала, кому кого играть, потом выстраивала мизансцену, говорила, кому куда идти и что делать, потом за каждого произносила его текст, перебегая от одного актёра к другому. После этого сцена повторялась несколько раз до тех пор, пока каждый участник спектакля не заучивал свой кусок текста.
Удивительно, но ребятам это нравилось. Все женские и мужские роли, кроме Гамлета, естественно, играли мальчишки – прямо как в шекспировском «Глобусе», а девчонки были благодарными зрительницами. Эти спектакли, наверняка, продолжались бы до тех пор, пока весь класс не выучил слова трагедии наизусть, но однажды во время сцены поединка Гамлета с Лаэртом, роль которого исполнял Гарик Ямпольский, я неслабо заехала ему в лоб железным прутом, служившим мне в качестве рапиры. Получилось не по сценарию: у Лаэрта из раны потекла струйка крови, и преподаватель, вернувшийся в лабораторию и обнаруживший это членовредительство, категорически запретил нам заниматься «этим безобразием» и больше нас одних не оставлял.
Ой, я только сегодня, спустя столько лет, поняла: Витя и Гамлет в моём сердце не конкурировали, потому что на самом деле я не любила Гамлета. Я им была. Это же я – борец со всяким злом и поборник справедливости. И если Гамлет ещё сомневался: «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье…», то у меня сомнениям места не было. «Надо оказать сопротивленье» – стало лозунгом всей моей жизни. При таком раскладе, Витя – не соперник Гамлета, а, скорее, его, то есть моя, Офелия. В своих спонтанных спектаклях я ему эту роль и отводила, сама же, естественно, всегда играла роль Гамлета. Все покатывались со смеху, когда я ему говорила:
– Ступай в монастырь, к чему плодить грешников!
15. Билет № 13
За стенами школы наш дружный класс делился на две компании и группу непримкнувших. Компании сложились естественно, между собой не конкурировали, и на атмосферу сплочённости класса никак не влияли.
В костяк нашей компании входили: подробно описанный выше Витя Попов, носивший кличку «Армян» (по прежнему месту жительства), Саша Быков по кличке «Бык» – лучший математик класса, компанейский Жека Чук эмалированные уши, я, носившая клику «Товарищ Сержант» и две мои подруги – Ляля и Раиса, кличек не имевшие. Белобрысый Жека и черноволосый и кучерявый Саша Быков были почти одного роста, то есть самые маленькие в классе. Таким, обычно, в свалках на переменах достаётся больше всех. Шустрый Жека Чук быстро смекнул, как можно избежать «насилия» со стороны более рослых одноклассников: после каждого звонка на перемену он бросал клич:
– Вырубай Быка! – после чего все мальчишки хватали Сашку на руки и таранили его математической головой двери класса.
Делали они это аккуратно, но регулярно, причём Жека Чук всегда принимал самое активное участие в этом ритуале. Несмотря на такую Жекину подляну, их дружба с Сашей оставалась крепкой и нерушимой долгие годы.
Жека жил в частном доме с бабушкой и дедушкой, которые воспитывали его с пелёнок. Его мать оставила сына на родителей, а сама вышла замуж, родила дочь и с Жекой практически не общалась. Жекины старики были добрыми, к компании нашей относились благосклонно, вот мы и собирались у него на праздники, вечеринки и просто так.
Такая насыщенная событиями и переживаниями жизнь не оставляла мне времени для учёбы. Вот почему с девятого класса и до окончания школы я не сделала ни одного домашнего задания – благо их проверяли редко. Обычно проносило, но, иногда, чувствуя, что могут проверить, я списывала задания на перемене. Правда, однажды я всё-таки попалась. Урок физики был первым, я списать не успела, а Владимир Александрович, как назло, решил пройтись по рядам и задание проверить.
– Я тетрадь дома забыла, – произнесла я обычную в таком случае отмазку, глядя самым, что ни есть, правдивым взором на любимого директора. Он, конечно же, мне не поверил, но вида не подал:
– Хорошо, принесёшь завтра.
Следующий урок физики по расписанию должен был быть только через три дня. «Наверняка забудет» – подумала я и не стала утруждать себя скатыванием задания. Но на следующий день, когда уроки уже закончились и мы с Лялькой вышли из класса, я увидела Владимира Александровича в конце коридора. Недолго думая, я схватила Ляльку за руку и втащила её в соседний, пустой класс. Там я открыла окно, и мы с подругой вылезли из класса на школьный двор. Владимир Александрович уже поджидал нас, стоя на крыльце школы:
– А ну-ка, идите сюда, – поманил он нас пальцем.
Склонив повинные головы, мы подошли к крыльцу.
– Ну, её я понимаю, – сказал директор, кивнув головой в мою сторону. – А вот ты, взрослая девушка, и через окна лазаешь! Не стыдно?
Лялька ничего не ответила, а Владимир Александрович покачал головой, махнул рукой и сказал:
– Ладно, идите.
Мне стало обидно: значит я не взрослая девушка!? Ну и пусть, а задание я всё равно делать не буду! И не сделала. Правда, Владимир Александрович больше о нём и не вспоминал.
Несмотря на такое «разгильдяйство» (папино словечко), я умудрялась быть почти отличницей – выручала хорошая память и быстрая соображалка. По геометрии, например, мне достаточно было взглянуть на чертёж, чтобы я знала, как задачу решать. Единственное, что я делала дома, это писала домашние сочинения, во-первых, потому что писать любила, а, во-вторых, потому что скатать сочинение было невозможно. Марго часто мои сочинения хвалила и зачитывала перед классом.
Одно из сочинений я начала и закончила одной и той же фразой. Марго назвала это удачным литературным приёмом, который позволил замкнуть повествование в плавный круг, дающий ощущение основательности и законченности. Меня самоё удивило то, что я, оказывается, использовала литературный приём. Настоящий «мещанин во дворянстве»: изъясняюсь прилагательными, и даже об этом не догадываюсь.
Так я и подошла к окончанию школы попрыгуньей-стрекозой. Правда, справедливости ради, следует отметить, что к выпускным экзаменам я готовилась серьёзно. Ну, почти серьёзно. Невозможно же было заставить себя в полную силу готовиться к сдаче семи экзаменов! Тем более что июнь был жарким, сушил мозги и манил на природу.
По литературе я надеялась на свободную тему, а свободная тема предполагает отсутствие необходимости к ней готовиться. Чтобы чем-то себя занять в день перед экзаменом, я решила чего-нибудь почитать. В руки попалась недавно купленная повесть «На чём держится мир» литовского автора Ицхокаса Мераса. Это была повесть о литовской деревне до войны и во время оккупации. Книга была написана талантливо и увлекла меня так, что я не могла оторваться. Легла спать часа в три или четыре утра. В семь часов меня не могли добудиться. Вскочила я без пятнадцати восемь и, не умывшись, опрометью бросилась в школу.
В класс я влетела как раз тогда, когда Марго вскрывала конверт с темами сочинений. Ну и везунчик же я! Свободная тема оказалась просто подарком судьбы: «Моя любимая книга». Конечно же, я писала о «Гамлете», а заодно и о прочитанной ночью повести. Совершенно не помню, как мне удалось объединить эти два произведения, но, наверное, удалось, потому что за сочинение я получила пятерку. За русский, правда, четыре балла – как всегда наставила авторских знаков препинания, на которые, не будучи классиком или, на худой конец, членом Союза писателей, права не имела.
С английским проблем не было. Дело в том, что Лялька, Люда Сергеева и я около полугода занимались с репетитором. Идея нанять репетитора пришла в голову маме Люды Сергеевой. Люда тянула на золотую медаль, но потянуть 45 рублей в месяц за уроки репетитора их семья была не в состоянии. Вот они и предложили мне и Ляле «подтянуть английский». Лялины родители согласились сразу, а мне пришлось довольно долго уламывать маму. Зачем мне нужен был английский, я не знаю, скорее всего, так, за компанию. Поступать я собиралась в художественное училище. И непременно в Москве. Тем не менее, маму я убедила, что английский язык мне нужен позарез.
Репетитором оказался пожилой мужчина из репатриантов. Носитель языка, так сказать. При первом знакомстве он воскликнул: «Цветник!», а во время уроков оглядывал нас масляными, желтовато-зелёными глазками, и мне казалось, что он вот-вот довольно замурлычет. Несмотря на то, что старикан вызывал у меня чувство, близкое к отвращению, отдам ему должное: за шесть месяцев наш английский вышел далеко за пределы школьной программы. Так что на экзамене комиссия похвалила моё произношение и быстроту речи.
К физике и химии мы решили готовиться у Жеки, в его маленьком уютном садике с кособокой беседкой под старыми раскидистыми яблонями. Ни садик, ни беседка от жары не спасали, поэтому было решено сменить место дислокации и штудировать науки на Приютских озёрах, которые в советское время были переименованы в Комсомольские, правда, их никто так не называл. Эти искусственные пруды находились довольно далеко от города, в выжженной яростным южным солнцем степи. На километры вокруг не наблюдалось никакой растительности выше ковыля. Тем летом вода в озёрах почти высохла, и температура её ненамного отличалась от температуры воздуха, вибрирующие потоки которого поднимались от раскалённой земли. А нам нравилось! Мы бултыхались в этом горячем супе из глинистой взвеси с добавлением буро-зелёных водорослей, и об учебниках не вспоминали. На третий день такой подготовки мама с подозрением спросила:
– Откуда у тебя такой загар?
– А мы на крыше Жекиной беседки занимаемся, – ответила я без запинки.
Мама недоверчиво покачала головой, но допроса с пристрастием проводить не стала.
Вот по математике я готовилась основательно. Честно выучила все билеты кроме тринадцатого. К суеверию это не имело никакого отношения, просто билет был трудным, вот я и отложила его на потом, а потом не успела. В день экзамена прямо на крыльце школы встретила Жеку.
