В троллейбусе Василий намеренно не смотрел ни на пассажиров, ни в окно: слишком свежим еще оставался утренний эпизод с крошащейся статуей, да и загадочно оброненные Яковом Степанычем слова о мраморных людях напрягали. В придачу как снег на голову свалилось это крайне сумбурное и совершенно немыслимое письмо бабульки Купырёвой… За какую ниточку ни возьмись, клубок не раскручивается, и вообще не катится – лежит себе на ровном месте гранитной глыбой.
Шумский принял форму сиденья, запрятал кисти рук в подмышки, позируя в стиле «ничего не вижу, не слышу, не знаю, и не лезьте ко мне никто», приготовился вздремнуть дорогой: ночью-то поспать почти не довелось.
Примерно минут сорок у журналиста было в запасе: хочешь – не хочешь, а час пик! Дорога стояла, гудя машинами, но без толку. Пожалуй, она была закупорена покрепче, чем бутылка с шампанским. Троллейбус катился медленно, скрипя всеми железными суставами, а в голове Шумского оголтелой камарильей вертелось: скандальные соседи, мраморные люди, сводки о пропавших, Анна Ивановна с ее барабашкой и дедок Матвеев – почему-то Василию казалось, будто между частями этого на первый взгляд бессмысленного калейдоскопа существует какая-то пока неуловимая связь.
«Забей!» – тут же посоветовал ему внутренний голос, не желавший углубляться в дремучий лес домыслов.
Да! Еще ведь следы в лунном свете на полу его собственной, Шумского, квартиры! Ведь были же следы! Или нет?..
«Сказано ж, забей!» – посуровел внутренний голос и, наверно, погрозил бы пальцем, если б умел. Интересно, а как выглядел бы тот, кто сидит внутри и ведет с тобой даже самые дурацкие диалоги, догадайся кто-нибудь извлечь его на свет божий?
«О нет, это чересчур», – остановил себя Василий, и тут же отчего-то представилось ему насупленное лицо отца, тоже отставного военного, как и главред, только не летчика, а спецназовца. Размышлять в эту сторону не хотелось совсем: отец с детства был для него чем-то вроде негласного регулятора – как только влезает в круг мыслей, причем, как правило, не церемонясь, – баста! Тормози караван. И хотя Василий, едва вскочив со школьной скамьи, сбежал от родителей в областной центр, побороть отца даже в его образной ипостаси никак не мог. Он негодовал, злился до отчаянных мальчишеских слез, которыми исходила его уязвленная гордость. Все равно: одно только воспоминание об отце, картинка, нарисованная в собственном мозгу, оказывало на Василия действие, равное по силе нервно-паралитическому газу.
Шесть лет не был в родной деревне. Шесть лет не разговаривал с батькой. А думал постоянно. Получалось, так и не вырвался на свободу, которой жаждал всем невзгодам назло. Назло отцу. Все эти годы невидимая война не прекращалась, изнуряла, выматывала. А главное – побеждать некому. И некого.
Невыносимо.
Шумский выключил мысли, будто погасил красную лампочку. Чердак сознания тут же погрузился в темноту, скрывшую массу теснившихся там образов.
***
Подъезд встретил Василия тусклым светом и обшарпанными стенами. Тащиться на восьмой этаж пешком? Неохота. Вопрос решился в пользу лифта. Однако на подходе к подъемнику для ленивых журналист неожиданно застопорился: на грязном подоконнике сидел мужчина в синем трико с белыми лампасами, в народе именуемом трениками. На нем красовалась кожаная куртка, такая засаленная, что ее цвет с трудом поддавался определению: вероятно, когда-то он был светло-коричневым или бежевым. Человек выглядел, мягко говоря, необычно: в нем угадывалась изрядная, даже неестественная худоба, а обе руки вцепились в край подоконника, выделив костяшки в том месте, где начинаются пальцы, и напоминали скрюченные галочьи лапы. Ноги, согнутые в коленях, незнакомец подтянул к груди, а голову склонил настолько низко, что почти уткнулся носом в замызганные коленки. Разглядеть лицо мешала и высокая кожаная кепка с козырьком, выдававшимся наподобие клюва, тоже до неприличия затертая. «Прямо человек-птица» – неприязненно подумал Шумский.
Действительно, мужчина очень походил на пернатого, дремлющего на жердочке. «И зачем ему шапка? На улице конец апреля, температуры плюсовые – не холодно же!» – озадачился журналист, но, понятное дело, ответа не получил.
Человек не пошевелился, не издал ни звука, он словно охранял подступы к лифту, как немой страж, и журналист почему-то не осмелился миновать его, а потому пришлось преодолевать лень и топать на свой этаж ножками.
***
Дома он еще раз перечёл бабулькино письмо. И, поскольку успел остыть, заметил, что, невзирая на не самый обыкновенный сюжет, текст не выглядит порождением больного воображения. Перескоки с одного на другое, конечно, есть, но в целом стройно выходит. Снова в уме возник главред, решивший сделать из барабашки занятный материал в свете последних событий. Но каким образом привязать шумы в квартире позабытой всеми старушки к пропадающим людям? На взгляд Василия, смысла в этом и на горошину не наскребалось. Вероятно, ребята правы, и Владимир Петрович решил просто проучить его, озадачив лишней и бесполезной работой…
За стенкой что-то грюкнуло, послышался встревоженный голос Михалыча, и Шумский поневоле прислушался.
– Слышь, Саныч, моя не у вас? А то давно ее что-то нет… Ну да, уж часа два как прийти должна… Да не, мы не ссорились. Наоборот – помирились…да, думал, може, с Файкой твоей забежала посудачить. То-то и оно, мобильный не берет…
«Да просто обрыд ты ей, Михалыч», – безжалостно подумал Василий, допустив некоторое удовольствие. И усмехнулся: надо же, сосед половину свою разыскивает, нет бы наслаждался затишьем!
– По мне, так и вовсе б она не находилась – пробурчал Шумский, вспомнив просмотренную утром сводку и свое пожелание. Вдруг кто-то сверху решил его исполнить? А чего? Зато сразу скандалы на ноль сойдут, и ему житься станет если не лучше, то хотя бы спокойнее.
Больше всего журналиста поражало, что, сойдясь вместе, Михалычс супругой, кажется, пары часов не могли продержаться, не поругавшись. И поводы-то всплывали самые смешные: немытая посуда, недокупленное масло и прочая ерунда. Как знать, возможно, явный алкоголизм Михалыча был вовсе не причиной, а следствием такой жизни. Жизни ли?..
Иногда Василию хотелось просто по-человечески пообщаться с соседями, спросить: как они в принципе могут так сосуществовать – среди вечных попреков, ругани, взаимных оскорблений?.. И что характерно: в присутствии супруги Михалыч проклинал ее на чем свет стоит, а стоило той затеряться где-то среди городских улиц, не слезал с телефона, упрямо пытаясь пробиться через глухое к гудкам пространство, приговаривая: «Ну, возьми же трубку, возьми, возьми трубку, черт тебя дери!», точно жена могла услышать. Если она не отвечала, сосед упорно допекал всех знакомых и родню вопросом: «Не у вас ли моя?» Любил, наверно… Странной и, скорее всего, нездоровой любовью, но все же…
Когда супруга таки возвращалась, все закручивалось по-старому. Она кричала, что ей уже сорок семь, что она устала от жизни в крохотной квартирке, съемной к тому же, от постоянного безденежья, от Михалычевых запоев и еще много от чего. Похоже, эта женщина в принципе устала от жизни, но как бывает по-другому, просто не знала, и была очень несчастна в своем недовольстве и незнании, негодуя на того, кто обрек ее на такое жалкое прозябание. Скорее всего, претензия по сути адресовывалась в Небесную канцелярию, однако, поскольку до нее, родимой, докричаться непросто (да и жалоб там наверняка скопилось на премногие тома), и за ангелов, и за демонов отдувался Михалыч.
– Где чай?! – Видимо, Василий немного приснул, потому что громогласный возглас из соседней квартиры вытряхнул его с дивана.
Нашлась все-таки, баба окаянная!
В ответ что-то растерянно блеял Михалыч.
– Я еще раз спрашиваю, где чай?!-Заклинило женщину.
После того, как вопрос, заданный не то что на повышенных тонах, а уже вознесшийся в область ультразвука, прогремел в пятый раз, Шумский не выдержал. Достал из шкафчика стограммовую пачку чая, вышел в коридор и позвонил в соседскую квартиру. Молча вложил подарок в лапу непонимающего Михалыча и скрылся за своей дверью.
«Нет, пусть уж будут бабка с барабашкой, чем такое выслушивать» – сонно пробормотал журналист, заваливаясь на свою лежанку. Ночь, как ни удивительно, прошла тихо.
***
Утром Шумский никогда не пользовался лифтом. Скоро сбежав по лестнице, он вдруг резко затормозил: перед ним снова возник тип птичьего вида, только нынче он стоял в полный рост на лестничной клетке третьего этажа. Человек словно бы разглядывал двор через небольшое подъездное окно, так что перед журналистом предстала лишь его худющая спина. Засаленная куртка, висевшая на плечах безразмерным мешком, синее трико и кепка с козырьком не оставляли сомнений: определенно, это вчерашний мужик!
Человек по-прежнему не подавал признаков жизни: не повернул головы, не пошевельнулся. Даже не вздохнул! Казалось, он врос в пол или, наоборот, вырос из него, как идол с острова Пасхи.
Журналист, замедлив шаг, осторожно миновал незнакомца, стараясь не зацепить его ненароком, и обернулся уже с нижнего пролета. Тут ему показалось, будто он сходит с ума, потому что под ногами мужчины расплылось теневое пятно, лишенное человеческих очертаний! Тип в кепке отбрасывал птичью тень – силуэт с клювом и торчащим крылом выглядел вполне однозначно.
Поперхнувшись, Шумский пулей вылетел на улицу и, уже будучи снаружи, усиленно пустился убеждать себя: не бывает у людей птичьей тени! А этот, в кепке, совершенно точно человек. Значит, фигура птицы, растекшаяся под его ногами, словно пролитая тушь, просто привиделась. Иначе и быть не может!
Глава 4. Квартира, которой нет
Грубо сколоченный деревянный стол стоял в саду под цветущими вишнями и смотрелся чужеродно, словно его призванием было разрушить гармонию пространства. Никита увидел стол издалека, и сразу понял – сон не закончился. А еще он догадался, что ему надо туда, к столу, там его ждут. Вблизи поверхность этого, с позволения сказать, чуда столярного мастерства оказалась неожиданно широкой. На дальнем ее конце приютился кукольный сервиз, а по обеим сторонам восседали Фарфоровый Ангел и большой Черный Пес. Они были совершенно живыми и вдобавок ко всему играли в карты.
– Вы опоздали, сударь, партия уже началась, – сказал Черный Пес, отворачивая морду от карточного веера в лапе.
Никита совсем не удивился способности Пса говорить по-человечески, скорее его поразило бы, залай тот в ответ на появление постороннего.
– Ничего. Я все равно не умею играть в карты, – ответил мальчик.
– Не умеет он! – Фыркнул Пес. – Я бы таких неумех… – Он выразительно прищелкнул зубами и облизнулся.
– Перестань запугивать гостя, – спокойно отозвался Ангел, вынимая трефового короля, и одновременно ласково глянул на рыжеволосого мальчугана нарисованными голубыми глазами.
– Крести-крести – дураки на месте! -Лающим хриплым голосом дразнился Пес.
– Ты просто проигрываешь, вот и злишься.
Никита с интересом смотрел на карточную баталию и понял, что Пес и Ангел режутся в «Дурака». Причем хвостатый безобразножулит.
– И давно вы тут сидите? – Спросил мальчик.
– Давно! Тебя еще и в помине не было, а также многих других тебе подобных – двуногих и бестолковых, – огрызнулся Черный Пес, видать, и правда Фортуна улыбалась не ему, несмотря на все ухищрения.
Тут Никита заметил, что крылья Ангела, кипенно белые и воздушные, точно пропитанные светом, лежат рядом с ним на плохо обструганной деревянной скамье вместо того, чтобы гордо вздыматься над золотокудрой головой. Напротив, возле Пса, покоилась такая же пара черных крыльев. Между перьями, вместо света, ютилась ночь с легким налетом звездности. Никита хотел выяснить, почему столь ценные вещи находятся не на положенных местах, но не успел: партия завершилась.
– Ты проиграл, уважаемый, – похоже, Ангел был доволен.
Пес сердито щурил желтые глаза, ворчал под нос что-то вроде: «Вечно ему везет, охламону пернатому! Дай только добраться – все перья повыдергиваю!» Однако его соперник лишь безмятежно улыбался, пока Пес усиленно тасовал колоду. Никита покосился в сторону и увидел, что несколько перьев на песьих крыльях побелели.
– Хочешь с нами? – Неожиданно любезно предложил Черный Пес, однако украдкой плотоядно облизнул кожаный нос. Десны у него были ярко-красные, как и язык со слегка раздвоенным кончиком.
– Нет, спасибо. Я же сказал, что не умею, – покачал головой Никита.
– И правильно, рано тебе еще в такие игры играть, – согласился Ангел, ожидая раздачу. Когда он двигал головой или руками, фарфоровые сочленения едва уловимо и музыкально поскрипывали, словно невидимая рука невзначай касалась клавиш рояля. – К тому же ты должен уходить: в твоем мире начинают оживать часы.
– А, вы про будильник! – Догадался Никита.
Возвращаться ему совсем не хотелось: мальчик желал узнать, кто выиграет в следующей партии. Да и вообще: в саду царило совершенное умиротворение, и хотя вишневые лепестки опадали, усеивая столешницу молочными брызгами, виной тому был отнюдь не ветер. И время здесь, наверно, не имело власти. Тишина, покой, необычные игроки… Обводя их на прощание взглядом, полным сожаления, Никита вдруг обратил внимание на лежащую рядом с Псом газету – последний выпуск «Калинских вестей». Точно такой же мальчик видел на тумбочке в маминой комнате. Черная лапа перегораживала страницу, и все-таки Никита смог прочитать кусочек колонки, в которой говорилось о пропавших без вести людях. Рядом размещалась статья, но подпись почти полностью скрылась под конечностью вредного Пса, на виду осталось только «В….й … кий». Почему-то это казалось важным.
– Пропадают, – задумчиво прошептал мальчик.
– Конечно, и еще многие пропадут, – злорадно гавкнул Пес.
Лепестки внезапно стали сыпаться снегопадом, превращаясь в бело-розовую лавину с нежным ароматом. Вишневый сад и загадочные собеседники моментально скрылись за ней, как за занавесом, опущенным в конце представления. Никита успел подумать: ему грустно не узнать, кто выиграет на сей раз. И проснулся.
***
Первым желанием мальчика было вновь заснуть, чтобы вернуться в безвременье под вишнями и еще поговорить с Ангелом и Псом. Виденное во сне представлялось исполненным значения, которого восьмилетний мальчуган не мог постигнуть. И тут на память пришла газетная страница. Никита вылез из-под одеяла, прислушался: мама колдовала на кухне – там лилась вода, позвякивали тарелки и чашки. Вот протяжно засвистел чайник, внутри которого плескался обжигающий кипяток (мама почему-то не любила современных электрических агрегатов). Эта утренняя зарисовка под аккомпанемент простых домашних звуков умиляла своей обычностью, наполняя душу уютом и спокойной уверенностью в том, что все будет хорошо.
Никита широко зевнул, почесал рыжий от веснушек нос и, убедившись, что маме пока не до него, босиком прошлепал в ее комнату. Любопытно: есть ли в газете та самая статья, которую закрывал лапой Черный Пес.
«Калинские вести» недельной давности, как и раньше, лежали на тумбочке. Никита листал страницы, стараясь угадать нужную, и она действительно нашлась. Рядом с колонкой, пестрившей портретами пропавших с кратким описанием примет и телефонами, находилась статья о каком-то суперзаслуженном старичке, подписанная Василием Шуйским. «Это имя и закрыл Пес, – подумал мальчик, – интересно, почему?»
Вдруг сверху послышался шум – негромкий, но навязчивый, как будто сыпучий, точно там кто-то молол огромное количество муки, которая валилась прямо на пол. В последнее время звуки из верхней квартиры периодически донимали Никиту, отвлекая от уроков, книжек и компьютера, а иногда и будили среди ночи. Хотя мама вроде бы ничего не слышала… Однажды, решив проверить свою догадку, Никита нарочно зазвал ее в комнату, когда «мука» сыпалась особенно сильно, но мама только рассердилась, что сын оторвал ее от работы: в тот вечер она доделывала дома какой-то важный проект, разложив необъятный документ на кухонном столе.
Сейчас шуршание показалось Никите и вовсе оглушающим. Он на цыпочках вышел из комнаты, сунул нос в кухню – мама деревянной лопаткой мешала кашу, напевая вполголоса любимый мотив. Пахло молоком, овсянкой и кофе, который капля за каплей, фырча и отдуваясь, исправно выдавала старенькая кофеварка.
Никита прикинул, что у него есть несколько минут в запасе – если повезет, мама не успеет его хватиться. Мальчишка сунул ноги в тапочки, выскользнул в коридор, быстро преодолел лестничный пролет и оказался на верхнем этаже.
Он, по сути, был техническим, с необработанными стенами и парой маленьких окон. Тем страннее выглядела единственная дверь, ведущая… куда? Никита не знал: она всегда стояла запертая. Из обрывков разговоров взрослых он уяснил, что когда-то этот этаж служил своего рода мансардой, и одна-единственная квартира тут все же имелась, но жильцы ее давным-давно покинули, наследников не нашлось, а селиться сюда по-новой никто не хотел, и квартиру отдали под бытовые нужды. Так что теперь за дверью, скорее всего, располагались швабры-мётлы-тряпки и склад всякого ненужного хлама. Но кто же тогда там так сильно шуршит?! Шуршание слышалось и теперь – словно фасолинки катались по полу, а уборщики сметали их вениками.
Никита потянул ручку на себя, не надеясь, впрочем, что дверь подастся. Ожидание оправдалось. Мальчик сжал в кулачок похолодевшую влажную руку и осмелился постучать:
– Там кто-нибудь есть? – Спросил он громким шепотом и приложил ухо к двери. Она была неестественно холодной, словно сделанной из кусочков расколотого ледника.
Никто не ответил, однако шум прекратился. И вдруг Никита услышал, как кто-то ударил по железной поверхности изнутри. Всего раз. Мальчуган ахнул и отшатнулся. Губы, разжавшись, выпустили дрожащее облачко пара. Поначалу Никита очень испугался: выходит, там и правда есть обитатели, по крайней мере, один!
Пальцы совсем закоченели, да и все тело ощущало знобящий холодок, от которого не спасала ночная пижама. Ужасно захотелось вернуться в тепло квартиры – такой уютной и знакомой, выпить горячего чаю вместе с мамой… Но любопытство пересилило первый испуг: что же там, за дверью?! Набравшись храбрости, Никита постучал еще раз и довольно долго стоял, ожидая ответа, но на сей раз ничего необычного не произошло. Неужели ему показалось?..
Мальчик наклонился ниже, намереваясь заглянуть в замочную скважину, в принципе, не рассчитывая увидеть что-то, кроме темноты, но его ждал сюрприз: глазу явилась кладка из красного кирпича. Никита отпрянул, едва ли не быстрее, чем прежде: что же получается? За дверью кирпичная стена?! Зачем нужна дверь, которая никуда не открывается?!
– Это что за новости?! Ты как сюда пролез?! – Сердитый возглас помешал мальчишке обдумать все как следует.
– Здрассьте, – пролепетал Никита, круглыми, как пуговицы, глазами взирая на техничку тетю Варю, отвечавшую за чистоту в доме (домбыл высокий и одноподъездный, такие обычно называют «свечками», поэтому тетя Варя в одиночку вполне справлялась с уборкой).
– Здрассьте, – передразнила уборщица, с подозрением оглядывая мальчишку, – ты чего тут творишь?
– Я – ничего. Мне просто звуки послышались, – пробормотал Никита, пряча озябшие руки в карманы пижамы.
– Послышалось ему! Когда слышится – креститься надо! Ну-ка марш домой, не то мамаше твоей пожалуюсь! Ты глянь на себя, синий весь, не ровен час заболеешь! Пошел, пошел, кому говорю!
Тетя Варя, размахивая тряпкой, теснила мальчишку к выходу. Никите ничего не оставалось, кроме как уйти, но с порога он обернулся и спросил:
– Тетенька, а что за дверью?
– Ничего нет! Квартира была когда-то, а сейчас пусто, кирпичом ее заложили еще при царе Горохе! Иди уже, отогревай свой любопытный нос!
Никита, пока спускался, слышал ворчание тети Вари, мол, говорила же, запирать вход на техэтаж надо, а то шляются всякие! Свернет еще кто-нибудь шею, отвечай потом за энтих ротозеев!
***
– Ты где был?! – Мама, бледная, стояла в дверях, и весь ее вид возвещало близостивзбучки.
– Я, это, гулял, – ляпнул Никита первое, что пришло в голову.
Мама молча схватила его за руку и втащила в квартиру.
– Бог ты мой, руки ледяные! Немедленно в горячий душ, а потом живо завтракать! Если ты надеялся таким образом подхватить простуду, чтобы школу пропустить, то не получится! Пойдешь, как миленький!
Никита покорно поплелся в душ. Включив горячую воду, он понял, что и в самом деле замерз, лазая потехэтажув одной пижаме. Хотя, по логике, в конце апреля не должно быть настолько холодно, тем более в помещении.
Потом он с удовольствием уплетал теплую кашу, запивая ее сладким чаем, и в придачу потребовал себе булку с маслом. Мама не смилостивилась:
– Не думай смягчить меня хорошим аппетитом, ты все равно наказан! Вернешься из школы – сразу садись за уроки. До вечера никакого телевизора и компьютера! И планшет я забираю.
Сын кивнул, продолжая активно работать челюстями. Мама вздохнула:
– Так куда тебя понесло с утра пораньше?
