– Вы указали, что хотите, чтобы вас называли Лиз. Также этот ник используется в вашей больничной карте. Вы не любите свое имя? – кот внимательно посмотрел синим глазом, зеленый прищурил в недоверчивой улыбке.
Она пожала плечами. Это всегда была первая реакция на этот вопрос. В клинике ее много раз пытали по этому поводу, выуживая кусочки затаенного в душе чувства, которого Лиз сама не могла толком понять. Она не знала, как относиться к своему имени: не она его придумала, и не ей дали право называть себя, как нет такого права у собаки или кошки, попугая или змеи, разрешенных животных для лиц первого круга. Она мысленно вошла в их террариум, небольшую темную комнату рядом с кабинетом отца. По периметру был вделан в стену высокий аквариум, на полметра приподнятый от пола и уходящий прямо в потолок. В аквариуме жил удав, свободно ползавший от одного конца к другому, так и не найдя выхода. Посреди комнаты стоял стеклянный куб, в котором плавали водяные змеи, бросавшиеся на стекло при виде человека. Отец часто пропадал в этой комнате, о чем-то разговаривая со змеями, называя каждую по имени, а для Лиз они все были одинаковыми. Лишь удава он не назвал, оставив ему право самому выбрать себе имя. Лиз завидовала молчаливому полозу, несмотря на аквариум, у него было больше свободы, чем у нее. Не найдя ответа, она вновь пожала плечами, едва заметно тряхнув головой, желая выбросить террариум, но перед глазами остался неподвижный взгляд удава, будто бы собиравшегося что-то ей сказать.
– Хорошо, я буду называть вас Лиз, – кот старательно внес запись и отложил исписанный лист. – Подумайте и скажите, вы хорошо относились к погибшему медработнику?
Лиз, не задумываясь ни секунды, утвердительно кивнула головой. Перед глазами встал аквариум, полный крови, отрезанная голова лежала в углу, но теперь она повернулась и смотрела, улыбаясь, на Лиз. Губы что-то беззвучно шептали, она не умела читать по губам, расслышать мешал скрип пера, кот старательно записывал наблюдения за ней. Лиз мельком взглянула на экран, не найдя ничего интересного в детальном психосоматическом анализе ее реакции.
– А как вы относитесь к другим сотрудникам клиники? Можете ли вы оценить их положительно? – кот внимательно следил за ней то синим, то зеленым глазом, поочередно закрывая их. Лиз покачала головой, отметив про себя, что она не может оценить их и отрицательно. Ее больше интересовала игра кота, что-то пытавшегося сказать этим перемигиванием и опусканием усов то слева, то справа, или ей это только так казалось.
– Но вы не можете оценить их работу и с отрицательной точки зрения? Верно я понимаю, что вы не имеете мнения по этому вопросу?
Лиз кивнула и улыбнулась. Неужели у нее все было написано на лице, или руки ее выдали. Она посмотрела на пальцы и ничего не заметила, на удивление они вели себя более чем спокойно. Кот проскрипел пером и резко почесался, вызвав легкий смешок у Лиз. Она закрыла рот рукой, следуя общим правилам не показывать открытого рта при мужчинах.
– Лиз, вы изучали профиль другой пациентки с ником Ю-ли. Вы с ней знакомы?
Лиз покачала головой, руки потянулись к клавиатуре и остановились на полпути, сказать было нечего, кот и так все понял верно, о чем свидетельствовали записи на экране.
– Как вы думаете, почему ее хотели убить? – кот, не мигая, смотрел на нее. Лиз пожала плечами. Мысль о том, что это была попытка убить девушку в аквариуме ей не приходила. Кот заставил ее задуматься, и от мыслей заболела голова. Лиз потрогала свое лицо, не веря в то, что может так нахмуриться.
– Я вижу, что вы и не думали об этом. Хорошо, ваш ответ честен на 88,9%, что выше заложенного нормативом допуска. И все же, почему ее хотели убить? Подумайте, вы и она адаптеры одного класса. Так почему же вас и кто может хотеть убить?
Лиз с удивлением посмотрела на кота. Кот с не меньшим удивлением смотрел на нее. Через секунду в его глазах вспыхнул огонек мысли, и он заскрипел пером с удвоенной скоростью.
– Вы знаете, что проходите плановый курс адаптации к обновленной версии биокодеров? – кот смотрел ей прямо в глаза, от его взгляда и вопросов у Лиз закружилась голова, и комната поплыла перед глазами. Она замотала головой и заплакала. – Простите, но я обязан задавать вам эти вопросы. Ваши права были нарушены, вам должны были по достижению совершеннолетия объяснить и предоставить выбор. К сожалению, так часто бывает, и антропоморфные адаптеры, полное наименование слишком длинное, чтобы его называть, лишены прав, человеческих прав. Мы не можем следить за всеми, не имеем права. Обязанность информирования возложена на вашу семью. К сожалению, ваш возраст не позволяет вам сделать выбор и вернуться в состояние обыкновенного человека – это убьет вас. Мне жаль. Хотите ли вы больше узнать об адаптерах, узнать о себе?
Лиз закивала, утирая ладонями слезы. Как же ей хотелось сейчас обнять этого кота, чтобы рядом был кто-то живой, теплый и мягкий. Его вопросы всколыхнули внутри нее затаившийся огонь, с наслаждением хищника пожиравший ее изнутри. Она всегда чувствовала его внутри себя, боялась растревожить, запрещая себе думать о себе, пытаться понять, кто она и что с ней делают. Видимо, так работала блокировка, и сейчас Лиз решила терпеть до последнего. Она притянула клавиатуру и написала: «Я хочу знать. Пожалуйста, очень прошу вас!».
– Вы имеете право знать, и я не вправе отказать вам в этом. Вся информация будет доступна для вас в вашем профиле. Также я должен предупредить вас о том, что ваша основная функция не предполагает отступления от заложенных в вас алгоритмов, поэтому вы можете испытывать тревогу, страх и, что вероятно, физическую боль. Это разрешенная блокировка, утвержденная законом. Не буду грузить вас номерами и кодами, но, если хотите, могу подготовить для вас юридическую справку.
Лиз часто закивала. От огня внутри было трудно дышать, но она уже чувствовала, понимала, что это не убьет ее, что она сильнее. Слабая болезненная улыбка промелькнула и скрылась в бледности лица. Она написала: «Почему вы мне помогаете?»
– Я вам не помогаю, и тут не должно быть никаких заблуждений. Я, как вы должны понимать, робот, программа, действующая в рамках прописанного алгоритма. Я обязан следовать строго в рамках принятого свода законов, и вы должны понимать, что без вашего запроса, выраженного в устной, письменной или невербальной форме, я не могу предоставить вам никакой информации.
«Спасибо, я должна подумать, что хочу знать», – написала Лиз и, нахмурившись, добавила: «Для меня пока не понятно, что я могу, имею право хотеть знать. Надеюсь, вы меня понимаете».
– Думаю, что я вас верно понял, – кот промокнул исписанные листы промокашкой и прокатал пресс-папье. Сложив аккуратной стопкой, он достал иглу и прошил листы, надписав на каждом листе дату и время. Из портфеля он достал круглую старомодную печать и отштамповал все листы. Лиз с улыбкой следила за ним.
– Наш допрос или разговор, мне этот термин нравится больше, мы продолжим в другой раз.
Лиз закивала, улыбаясь шире. Она почти ничего не соображала, хотелось вернуться в свою комнату и лечь спать. Сон виделся ей сейчас избавлением от всего, главное не забыть, не струсить.
– Вы можете вернуться домой и прийти позже, когда будете готовы. Я вам рекомендую задержаться у нас, чтобы исключить возможность давления со стороны вашей семьи. Я не вправе это утверждать, но вероятность подобного поведения ваших близких программа оценивает в 97,59%.
Лиз кивнула, возвращаться домой было нельзя – дома ее вновь превратят в обескровленное послушное тело, в безропотную куклу. Кот кивнул в ответ, на экране появилась соответствующая запись.
– Вы можете назначить продолжение допроса в любое время суток. Не забудьте плотно поесть – это позволит вашему организму легче перенести блокировку. Других советов я найти не могу, единственно, есть краткая запись, что в большей степени снятие блокировки зависит от вашего желания. Согласно основным положениям Конституции воля человека имеет главенствующее право над всеми остальными ограничениями и правами. Стоит упомянуть, что это не позволяет оправдывать любые проступки и преступления.
Лиз замотала головой, показывая, что ничего не понимает. Кот саркастически улыбнулся, встал, собрал бумаги, письменный набор в портфель, галантно поклонился и ушел. Виртуальная дверь захлопнулась и растворилась в воздухе, Лиз осталась одна в комнате. Голова горела, тело дрожало от холода. С трудом поднявшись, она пошла к себе, как слепая, держась за стену. Кто-то подхватил ее под руку и довел до комнаты, она так и не увидела, кто это был.
На столе уже ждал обед. Здесь она могла заказать все то, что воспрещалось есть дома. Лиз набросилась на еду, в один момент съев суп и принявшись за свиные ребрышки. Видел бы ее отец и старший брат – они бы позеленели от злости. Разгрызая кости в пыль, она наполовину спала, мозг отключил мысли, оставив работать второй мозг. Когда на подносе не осталось ничего, Лиз легла и завернулась в одеяло с головой. Она спала, вздрагивая от судорог, стуча зубами от холода, изредка вскрикивая.
5. Смерть удава
Молитвенный зал озарился кровавыми всполохами восходящего солнца, еще не набравшего полной силы из-за тусклых рваных облаков, нависших над горизонтом. Комната медленно наполнялась густым теплым заревом, уничтожавшим, делавшим ничтожным все, что было внутри, пронизывая, вытесняя и сжигая все мысли и чувства, недостойные, греховные. Над городом разнесся глас муэдзина, призывавшего к молитве. Усиленный слепой техникой, не способной понять и принять величие момента, глас врывался в молитвенный зал, и кровавое зарево солнца обретало объем и небывалую силу. В такие моменты стирались все сомнения, и Бог переставал быть абстрактным, не понятным трансцендентным сверхсуществом – он был рядом, он входил в каждого, кто был достоин, в каждого, кто хотел быть достойным этого.
Молитвенные залы в квартирах и домах первого круга располагались строго на восток, панорамные окна с адаптивными линзами впускали в себя весь свет утра, забирали его ночью в час последней молитвы. Когда наступал час первой молитвы, линзы фокусировались на солнце, и город за окном пропадал, весь мир исчезал, растворенный в инфракрасном излучении. В таких комнатах или залах, если позволял статус владельца дома, не было ни камер, ни микрофонов, стены имели хорошую звукоизоляцию, поглощавшую не только звуковые волны внутри и снаружи, но любое другое электромагнитное излучение. Единственным незащищенным местом оставались окна, открытые взору любого, ведь молитва не может быть скрыта ни от Бога, ни от простого смертного, так гласил закон человеческий.
Муэдзин еще не начал свою песню, а в молитвенном зале стояли на коленях, покорно склонив головы перед всемогущим светилом, трое мужчин. Одеты они были в соответствие со своим статусом, но по золотой вышивке на черных молитвенных одеяниях любому было ясно, что перед вами люди высшего круга.
В молитвенные комнаты или залы мог войти любой человек, любого сословия и статуса, встать рядом на коврик и вознести хвалу небесам, но все соблюдали негласный закон, поэтому для слуг и низших родственников всегда делали отдельную молитвенную комнату. Женщины совершали намаз отдельно от мужчин все вместе, без деления на сословия, и им разрешалось исполнять долг немного позже или в другие часы, чтобы при выходе не столкнуться с мужчинами. После молитвы из них выходило столько тепла и солнца, что видом своим, блеском в глазах и не сдерживаемому дыханию, вырывающемуся из полуоткрытого рта, они способны были ввести мужчин в искушение, заставить возжелать себя. Час после молитвы все должны были провести в своих комнатах, слуги за работой, но мужчины и женщины отдельно. Кто и когда придумал это правило, никто не знал и не задумывался, как не задумываешься о том, почему дует ветер, или идет дождь, почему солнце встает утром и уходит за горизонт вечером, погружая мир в тяжелую ночь, полную опасностей, страстей и соблазнов. Обо всем этом не имело смысла думать – закон был един, и рука Бога вела законотворцев, а божественная искра наделяла их умы чистотой разума и мудростью Вселенной. Закон един и неделим, и создан Богом – он и есть сам Бог, и это тоже Закон.
Мужчины молились молча, отбивая поклоны по очереди, перебирая изумрудные четки, одними губами шепча священные тексты, воздавая хвалу Аллаху и небесам, благодаря за милость его, ниспославшего на их грешную землю мудрых и справедливых правителей. В конце оставалось немного времени для своих просьб, и этим пользовались в основном только люди низшего круга, верившие и просившие за детей и близких, но никогда не просившие за себя. Высший круг молчал, зная, что любая просьба может разгневать Бога, и так давшего им все от щедрот своих, наделивших их жалкие души невозможной милостью, величину и цену которой не способен понять человек, только вера способна вместить в себя эту великую радость, невообразимое счастье.
– Отец, ты знаешь, где Мара? – спросил один из мужчин у высокого седого старика, все еще перебиравшего четки и что-то шептавшего свистящим голосом. Молитвенный час был окончен, и пришло время для осознания и познания.
Старик повернул голову к спросившему, с презрением смерив его грузное тело и напряженное большое лицо. Они были очень похожи, только выкаченные пустые глаза и слегка крючковатый нос отличали сына, делая его лицо глупее и завистливее. Маленький рот с тонкими губами прятался за толстыми щеками и нависшими густыми усами.
– Ты и сам все знаешь, Эмир, – процедил сквозь зубы отец и повернул голову к третьему мужчине, который стоял неподвижно на коленях, смиренно склонив голову перед солнцем. Он был другой, что сильно бросалось в глаза: невысокий, с тонкими чертами лица и аккуратным тонким носом. Если бы некороткая борода и подстриженные по последней моде усы, он был бы больше похож на женщину. Маленькие руки, тонкие пальцы, невыдающиеся плечи и мягкий голос, обычно тихий и спокойный, обманывали окружающих, которые и представить не могли, какая сила таится в его красивых пальцах. – Беджан, где твоя жена? Ты должен был забрать ее домой!
– Мара там, где она хочет быть. Я не вправе нарушать закон, ведь так повелел Аллах, – Беджан вежливо посмотрел сначала на старика, потом на молодого, приятно улыбнувшись. – Я думаю, что лучше ей пока находиться там.
– Ты что, дурак! – рассвирепел молодой, глаза его налились кровью, а усы заплясали в гневном танце. – Ты же видел, что нам прислали оттуда!
– Ты боишься? – Беджан с интересом посмотрел на Эмира. – Не ты ли всем доказывал, что Мара дурочка и все равно ничего понять не сможет. А теперь ты боишься. Пожалуй, ты впервые признал ум своей сестры, а ведь я вас предупреждал.
– Врешь! Ты все знал! Ты знал, что так будет! – рассвирепел старик и попытался встать, но у него затекли ноги. – Эмир, подними меня!
– Вы, почтенный Ата, ошиблись. Вы отвергли все наши предложения и сделали так, как привыкли. И вы ошиблись, – Беджан вежливо склонил голову.
– Как ты говоришь с потомком пророка?! – взревел старик. – Я следовал воле Аллаха!
– Воля и Слово Аллаха на нашей грешной земле известны – это есть Закон. Иного слова я не могу знать. Я передаю вам весть, во всем остальном воля Аллаха, – Беджан почтительно поклонился солнцу и поднялся. – Никто не может знать заранее, что ждет его, но каждый должен знать, что требуется от него.
Он поклонился старику, потом Эмиру и бесшумно вышел. Старик сжимал и растягивал четки, скрежеща зубами, отвернувшись от яркого солнца, ослеплявшего его взор и разум.
– Подними меня! – приказал он сыну.
– Что будем делать, отец? – испуганно спросил Эмир.
– Подними меня, дурак! – крикнул старик, выплеснув всю злость и гнев из глаз в лицо сына. – Не тебе об этом думать, я сам все решу!
Эмир тяжело встал и с трудом поднял старика. Отец с презрением посмотрел на запыхавшегося сына и, подволакивая левую ногу, вышел. В коридоре его ждал верный слуга с подносом. Старик выпил стакан ледяной воды и пошаркал к себе. Остановившись у кабинета, он вернулся и вошел в террариум. Закрыв дверь на замок, он встал у аквариума с водными гадами. Змеи не бросились на него, как обычно. Они сбились в кучу и смотрели куда-то вниз, не обращая внимания на хозяина.
– Эй, тупые создания! – старик постучал костяшками пальцев по стеклу. Внезапно что-то большое и холодное скользнуло по его ногам. – Это еще что за шайтан?
Голос старика дрогнул, лишенный силы и уверенности. Старик огляделся и вскрикнул, не увидев в длинном аквариуме молчаливого полоза. Что-то темное двигалось на него слева, он бросился к двери, но удав повалил старика на пол, быстро и безмолвно обхватывая тело мощными кольцами. Старик издал последний глухой крик, когда полоз продавил грудную клетку, превращая тело в бесформенную груду раздавленного мяса и переломанных костей.
Так их и нашли. Удав не то уснул, не то сдох, разбираться никто не стал. Ему прострелили голову, отрубив для надежности, но освободить тело старика так и не смогли. Накрыли простыней, прочитав короткую молитву. В террариуме остались Эмир и Беджан. Эмир со страхом и плохо скрываемой радостью смотрел на бесформенную кучу под простыней, Беджан, как обычно, злил водных гадов, осмелевших после гибели могущественного собрата.
– И что теперь? – задыхаясь от волнения, спросил Эмир.
– Теперь ты глава рода, – бесстрастно ответил Беджан. – Тебе стоит быть умнее своего отца, а ум для тебя – это послушание.
– Я не буду таким дураком, как отец, – процедил сквозь зубы Эмир, если бы не было Беджана, он бы пнул тело, стал бы его топтать.
– Твой отец не был глуп. Не порочь его имя, тем более не вздумай никому об этом говорить. Ты должен уважать память своего отца, иначе тебя не примут.
– Что я должен делать?
– Пока ты должен скорбеть. О Маре позабочусь я. Я ее муж, а тебе надо возглавить семью.
– Но как мы без нее сможем? Срок перевода близится.
– Это уже не твоя проблема. Пока я знаю, что его перенесут. И в этом нет нашей вины. Твой отец знал, что идет большая игра. Он сделал ставку и проиграл, не ошибись и ты, – Беджан пошел к выходу. У двери он обернулся. – Поговори со своей матерью, подготовь ее. Ваши отношения не должны стать известны. Даже не думай пытаться их узаконить.
Эмир побледнел, глаза налились кровью, но смолчал. Беджан долго смотрел ему в глаза до тех пор, пока Эмир не отвел их в сторону. Оставшись один, Эмир занес было ногу, чтобы пнуть отца, и отпрянул назад. На мгновение ему показалось, что тело под простыней зашевелилось. Вскрикнув, он выбежал, забыв закрыть дверь.
В коридоре никого не было, Эмир стоял у двери комнаты матери и прислушивался. Замок щелкнул, и он вошел.
– Он мертв, – шепотом выдохнул Эмир, упав на колени перед матерью. Она сидела на кровати в тонком коротком халате и расчесывала длинные черные волосы. – Он мертв, слышишь, мертв!
Женщина удивленно посмотрела на него, словно видела впервые? Он подполз к ней, положив большую голову на колени. Она гладила сына, изредка выдергивая волоски, а он терпел. Внезапно она разразилась диким скрипучим хохотом. Белое лицо, еще недавно красивое в застывшей молодости украденных лет, исказилось жуткой гримасой ужаса и беспредельной радости, продолжая гладить голову Эмира.
– Мама, – он поднял на нее полные слез и счастья глаза.
Она ничего не ответила, смотря на него безумным взглядом. Женщина склонилась и впилась зубами в его губы, глубоко засовывая длинный язык. Почувствовав вкус крови, она оттолкнула его и распахнула халат, открывая не утратившее привлекательности тело, портили ее облик кисти рук, не способные скрыть возраст, и безумный взгляд, искривленное похотью и гневом лицо сумасшедшего. Она встала, он покорно снял с нее халат. Женщина дала ему пощечину, потом еще одну, еще и еще, пока все лицо не запылало и надулось, как переспелый помидор. Закончив бить и внимательно осмотрев его лицо, она улыбнулась и села на кровать, широко расставив ноги. Схватив его за волосы, она прижала его лицо к себе, сжав голову бедрами, желая задушить, отпуская, давая передышку на несколько секунд, и с новой силой вжимая в себя, душа ногами.
6. Беджан
Колючая и приятная слабость охватила его перед входом в храм. Так бывало каждый раз, с самого первого посещения, когда Беджана, еще совсем юного референта высокого чина, о котором все успели забыть, начисто стерев его имя и заслуги из документов и встроенной человеческой памяти, ввели в храм в составе шумной делегации. Посещение храмов входило в основную программу культурных дней. В отличие от других, таких же молодых и дерзких технократов, застарелый термин академии госуправления и госстроительства, Беджан не пропускал ни одного культурного дня. И дело было не в том, что на весь день он освобождался от обязанности сидеть десять часов в душном стеклянном доме, выискивая ошибки и багги в программах и документах, спускаемых с самого верха. Работы он не боялся и находил в ней ледяное удовлетворение, как успокаивается нутро в знойный день после долгого глотка ледяного напитка, а в том, что Беджану нравился город, особенно его старинная часть. Он любил после работы гулять от одного островка старины к другому, выискивая свидетельства былой жизни в стекло-железных исполинах, как маленькая мышь находит щели и лазы в лабиринте безликих заборов.
Он не спешил, ему и некуда было спешить. Статус заставлял спешить и ждать других, а он всегда приходил вовремя. После того, как тело главы рода увезли в морг готовить к погребению, Беджан покинул дом. Личный автомобиль без водителя, небольшая белая капля из зеркальных панелей на четырех колесах довезла его к храму. Он не задавал маршрут, не отдавал приказов роботу, зная, что его маршрут уже составлен, что неспящее око уже просчитало за него все вероятности, определив желания и потребности. Беджан много думал о том, сколько в жизни современного человека осталось воли, свободной от анализа и математического расчета, свободного от рационализаторского алгоритма и модных тенденций, которые задавал тот же незримый интеллект. Раньше люди называли его искусственным интеллектом, пока Бог не воспротивился, и не вышел закон, утверждавший волю и власть Бога, воссозданную в бесконечно мудром и идеально точном машинном коде. С раннего детства всех учили, даже детей третьего и четвертого круга, что интеллект вместил в себя мудрость и волю пророка и его апостолов, навеки вечные дав им новую жизнь, а людям шанс на спасение и немного счастья при жизни. Никто не обещал рай на земле, закон устанавливал обязанность каждого получить немного счастья. Как потешались его однокурсники над подобными формулировками, не понимая, не видя очевидных вещей, что жизнь каждого просчитана, определена и решена – это и есть тот идеальный мир, то, к чему так упорно стремилось человечество все сотни лет, тысячелетия проб и ошибок – желанный, понятный и справедливый священный мир.
Беджан оглянулся, прямо, глаза в глаза посмотрев в широкоугольную камеру, нависшую над подземным переходом. По дороге, закрытой от пешеходов прозрачными экранами, неслись робокары, сливаясь в ярких солнечных лучах в живую плазму, как лава, вырвавшаяся из недр земли, эта плазма меняла город, прожигала, прокладывала новые русла, разрушая старое, ниспровергая новое в пользу сверхнового. Подземный переход вел к мечети, стоявшей напротив храма. Спорившие в прошлом конфессии, смотрели друг на друга со спокойствием победителя, всегда понимая, что им нечего было делить между собой. Люди жили, умирали, рождались с мыслью, что так было всегда, лишь немногие, у кого был доступ, знали про религиозные войны, про борьбу за влияние и потоки ресурсов, борьбу за людской ресурс. Беджан тоже знал об этом, в своих поисках не переходя грань дозволенного, не углубляясь в исходники священных текстов. Он ходил в христианский храм не потому только, что по статусу был обязан это делать, ему нравилась атмосфера, так он приближался к Богу, как он его понимал и чувствовал. Камера знала, что он не пойдет в мечеть, что никто из прохожих, суетливо спешащих на службу, не пойдут по своей воле в мечеть, выполнив положенный намаз на восходе.
Беджан вошел в храм. Старые, оббитые железом в виде странных узоров, отдаленно напоминавших цветы, двери поддавались с трудом. Здесь никогда не было случайных людей, а для экскурсионных групп и делегаций двери раскрывали настежь, удерживая их железными крюками, огромными и уродливыми, почерневшими от времени, пахнущими кислой смертью. Крюки вонзались в плиты, массивные двери тянули на себя, прогрызая в когда-то белой композитной плите глубокие борозды, словно вспахивая землю, снова и снова, раз за разом, ожидая, что кто-то посадит семя, и взойдет колос. Беджан видел, как из земли вырастают эти колосья, переплетаясь друг с другом, превращаясь в величественные колоссы, рушащие этот город, как землетрясение, ниспровергая величие человека до грязных обломков и густой неопадающей пыли. И вокруг царит кислый запах смерти – так пахли в музее танки и другие ржавые машины, пробитые и сгоревшие до космической черноты машины смерти, сжигавшие, уничтожавшие людей, сжигавшие дотла тех, кто управлял ими, сидел внутри. Беджан часто ходил в музеи, на весь день застывая перед панорамами, разгуливая между обломками прошлых войн, впуская в себя, вбирая чужую смерть, не думая о том, была ли она заслуженной, может быть оправданной или случайной, нелепой, жалкой и нечестной. Смерть не знает оттенков, она и не должна быть никакой, как и жизнь, идущая сама по себе, пропуская через себя множество организмов, биотел, рисовавших в своем воспаленном воображении понятный и простой мир, бесконечно далекий от жизни. И все же Беджан знал запах смерти – запах, вкус ржавого сгоревшего железа, кислый и прогорклый вкус крови, несущей жизнь по руслам биотела, забирающей жизнь с собой. Вихрь мыслей, воспоминаний и тревог пропадал мгновенно, как Беджан входил внутрь храма, вторгался в неподвижность воздуха, насыщенного запахами ладана и гари от свечей, запаха настоящих книг и вкуса старого ржавого железа. Он растворялся в этом воздухе, позволяя себе не думать, а просто быть.
Взяв в лавке три свечи и подтвердив запись, робот-продавец сам вписал «За упокой», Беджан пошел к дальнему канону. Это было его место, скрытое от случайного взгляда, с остатками его свечей и нескольких новых огарков. Он улыбнулся, хотелось бы узнать, кто ходит сюда, не ленится уйти в темный угол, свободный от камер, не желая получать допбаллы в рейтинг. Беджан зажег свечи и некоторое время держал их в руках, смотря на нависший каменный свод, исписанный ликами святых и картинами никому непонятной жизни прошлого. Святые глядели на него зло, плоскими лицами и неподвижными глазами, угрожая, желая изгнать врага из святого места. Беджан улыбался им в ответ, он бы засмеялся, вложив в каждый звук все свое презрение к ним, но этого нельзя было делать. Такое поведение влекло за собой разбирательство в полиции совести.
Из-за алтаря к нему вышел высокий и грузный старик, облаченный в вышитые золотом покровы. Массивный золотой крест вгрызался в грудь и живот, длинные седые волосы, аккуратно расчесанные, светились неестественным синим светом.
Беджан почтительно поклонился, пускай это и была голограмма последнего патриарха, так и не пережившего реформацию церкви, перехода веры в бездушный цифровой код, так называли реформацию противники, не собравшие под свои знамена и малой части, способной воспротивиться. Процесс реформации главенствующих религий, их объединение под волей единого Бога, длился два десятилетия и, как раньше, старое и старые ритуалы, атрибуты, сменялись новым, не отрицавшим и не ломавшим, а сдвигавшим, прятавшим вниз, менявшим облик и интерфейс, не меняя сути. В этом была главная задача и честность реформации – людям, наконец, открыли саму суть, заставили их ее увидеть и принять, вместить в сердце так глубоко, чтобы нельзя было вырвать. Все стало просто и понятно, жизнь расписана от рождения до смерти, и воцарил на родной земле Закон Божий, без ненужных сказок, сказаний и прочей мишуры, способной лишь затуманить плоский мозг, вырастить либо фанатика, либо заставить сомневаться. Сомнения – вот они главные враги веры. Сомнения рождает низменная часть человека, и тогда человек рождает в себе дьявола. Не дьявол вводит в искушение человека, новая догма не отрицала, но и не утверждала дьявола, как самого по себе, как могущественного и до сих пор непобедимого противника Бога. Дьявол рождается в самом человеке, человек и есть сам дьявол, если сойдет с пути, посеет и взрастит в себе сомнения.
– Здравствуй, Беджан, – голограмма милостиво склонила голову.
– Здравствуйте, патриарх Сергий, – Беджан отвесил вежливый поклон, подняв вверх левую руку, в которой он держал зажженные свечи, уже начавшие капать биовоском на пол.
– Мы все скорбим о вашей утрате. Твоя жена, должно быть, безутешна от горя, настигшего вашу почтенную семью. Бог забрал его к себе, не нам решать, какая участь ему уготована на небе или в аду. Мы же должны чтить память ушедших, не забывать их поступков и не отрицать их заслуг или злодеяний. В забвении, в желании умолчать, стереть из памяти своей и других и добро, и зло, прорастает семя дьявола – он есть сама ложь.
– Вы правы, – Беджан склонил голову, грустно улыбаясь. – Но я не могу. Что-то мешает мне сделать положенное.
– Делать надо по велению сердца, чувствовать, а не осознавать свое деяние, будь оно совершенное или несовершенное. Внутри тебя, правда, остальное ложь. Каждый раз, поступаясь велению сердца, тому свету добра и справедливости, что мерцает внутри каждого, мы отступаемся во тьму, губим себя и близких. Сделай то, что велит твое сердце. Свеча лишь символ, напоминание о том мерцании добра, что живет в тебе. Не все видят это, выполняя предписанный другими ритуал, не понимая его суть – это гордыня и тщеславие, ощущение себя праведником и добродеятелем. И это ложь, если действие твое не идет из сердца. Церковь не нужна, она помогает посмотреть в себя, узнать себя и полюбить. Мы уже давно не ведем службы, и не потому, что люди не приходят, сам знаешь, что собрать прихожан дело простое, достаточно одного распоряжения, и они будут стоять в очереди, желая выполнить его первыми. И в этом тоже будет ложь, ведь они, подобно роботам, придут сюда и будут выполнять команды, не зная и не желая знать истинного смысла ритуала, не станут слушать и вникать в слова молитвы, а будут повторять и повторять, как заведенные куклы, как роботы постиндустриальной эры на стойке отеля или в аэропорту.
– Я хочу поставить за свою жену, – сказал Беджан. Голограмма патриарха еле заметно дернулась, так было всегда, когда программа обращалась к базам данных полиции совести и другим госхранилищам. Беджан спрашивал себя, намеренно ли так было сделано, чтобы человек понимал, когда его семью и его самого сканируют, анализируют, или все это только ему казалось? Узнать было негде, а спрашивать даже самых близких друзей было опасно. А кто были его друзья? Он подумал о Маре, закрыл глаза, чтобы вглядеться в ее умные и понимающие глаза, ощутить теплоту ее руки, доброту ее молчания, и из глаз потекли мелкие слезы, приятно щекотавшие нос. Беджан утер слезы и улыбнулся.
– За нее и ее детей.
– Сделай это, сделай так, как велит твое сердце, – одобрительно кивнул патриарх. – Она взяла серьезный грех на душу. Закон слаб, искупление слишком легко и бессмысленно. Ты же внес за нее залог, верно?
– Вы все знаете, – улыбнулся Беджан. Он по очереди растопил концы свечей и бережно поставил их, на короткое мгновение залюбовавшись ими. Легкий ветерок раздул крохотное пламя, дешевая уловка для верующих, чтобы они ощутили значимость действия. – Вот только грех этот мой, и мне за него отвечать.
– Твоя любовь способна искупить ее грех, но она доведет тебя до ада. Знаешь ли ты об этом?
– Да, знаю. Я все знаю, – Беджан, не отрываясь, смотрел на пламя свечей, если бы он взглянул на патриарха, то увидел бы, что голограмма смотрит туда же, не мигая и не дыша. – Я хочу, чтобы она стала свободной.
– Но ее свобода будет стоить многих жизней. Понимаешь ли ты это, готов ли ты взять их на себя?
– Нет, не готов. К этому нельзя быть готовым. Нет большей лжи, чем забота обо всех.
– Ты прав, и ты ответишь за свои грехи, а они за свои. Мы все ответим за все. Ты видишь меня, как и те, кто пожелает видеть. Таких немного, и их становится с каждым годом все меньше. Как ты думаешь, где я и кто я?
– Могу ли я отвечать честно? Мой ответ не способен вместиться в утвержденные законом каноны, – Беджан побледнел, не понимая, почему вдруг стал откровенничать с этой шпионской программой.
– Ты можешь говорить честно, не боясь, что сказанное тобой дополнит твое дело. Многие не знают, но реформация церкви по-настоящему завершила создание тайны исповеди. Думаю, тебе знакомо понятие кольцевой записи и логический разрыв кольца? Вижу, что ты знаешь об этом. Остается понять для себя, веришь ли ты себе, боишься ли ты себя.
– Не знаю, – честно ответил Беджан. – Я могу и так сказать, без страха или раздумий. Я об этом много думал и знаю, что вас после смерти воссоздали, внедрили ваше цифровое Я в это здание, где вы существуете вот уже много десятков лет.
– И откуда я не могу выйти или просто исчезнуть, – кивнул патриарх. На его морщинистом лице появилась улыбка радости, что его понимают.
– Наверное, раньше бы это назвали Чистилищем, но, по-моему, это настоящий Ад.
– Ты прав, и ты первый, кто это понял. Я вижу твой путь, как ты из третьего круга поднялся до самого верха. Ты потерял свою семью, твой род уничтожен. Ты сам выбрал путь оскопления и отрезал будущее от себя. Твоя воля, ведущая к выбранной цели, приведет тебя в Ад, и он настанет еще при жизни.
– Я знаю, и я не готов к этому. Но я не отступлю.
– Пока это лишь обещание самому себе. Не клянись именем Бога, будь честен перед собой, и тогда будешь честен перед Богом. Твоя ненависть даст тебе сил, а твоя любовь спасет тебя.
Патриарх склонил голову и исчез. Это произошло в тот момент, когда в храм вошли полицейские. Они быстро перекрестились и направились к Беджану. Он следил за ними периферическим зрением, не сводя глаз с пламени свечей, видя в подрагивающем огне Мару и ее детей, мальчика и девочку, двух чудесных малышей, так похожих на нее, но никогда не видевших мамы. Едкая горечь разлилась по его сердцу, отчего перехватило дыхание, и он глухо вздохнул, отгоняя от себя слезы. Мара не знала ничего о своих детях, чистая и невинная, лишь донор в подлой игре.
Полицейские склонились в почтительном поклоне, выполнив нужный ритуал перед высоким лицом. Когда-то давно так кланялись вельможам в древних странах, и глубина поклона зависела от статуса, перед императором положено было падать ниц, прямо в грязь.
