– Нам поручено сопроводить вас до дома Правительства. Простите, что помешали вам, но у нас приказ, – почтительно, не тихо и негромко произнес полицейский с тремя полосками на погонах. Беджан никак не мог запомнить их звания, просто считая полоски и деля их по цветам, чтобы обращаться к нужному чину, не оскорбить его разговором с подчиненным.
– Я уже закончил. Идемте, я готов, – спокойно сказал Беджан. Хотелось проверить свой рейтинг, не обманул ли его патриарх, но этого не следовало делать прямо сейчас, не при них. Он все узнает, когда начнется заседание, и система выдаст всю информацию на терминал. Падение рейтинга не хуже, чем рост, ведь он мог стать выше министра. По его лицу пробежала незаметная тень усмешки, на вид он оставался бледным и напряженным, как и положено было скорбящему.
7. Череп
Белая кость, абсолютный все отражающий цвет, обратная сторона ночи. Нет ни запаха, ни вкуса, ни оттенков, только кривое пулевое отверстие возвращало в несовершенную действительность. Пуля вошла под неправильным углом, нарушив симметрию и расколов гармонию на жесткие части. Если ударить по нему ложкой, то он запоет, зазвенит, но глухо, напоминая голос хозяина, безнадежно сросшегося с молчаливым питомцем.
Лиз, не моргая, смотрела на череп, положив голову на ладони. Иногда ее глаза закрывались, и она проваливалась в короткие сны, после которых она долго не могла придти в себя, понять, где она и кто, заставить себя подняться со стола и размять затекшие руки. Поясница превратилась во что-то инородное, вделанное в нее неумелой рукой. Как бы она не садилась, не двигалась, вся нижняя часть мешалась, и Лиз ложилась на стол, чтобы смотреть в мертвые глазницы, угадывать слова в раскрытой хищной пасти, потерявшей несколько мощных зубов. Удав был стар, как и его хозяин, и в черепе Лиз видела отца. Нет, она не могла вспомнить лицо отца, как не могла вспомнить лица брата и матери. Она помнила, что в каждом из них она видела отца, его звериный оскал, резкость черт, придававших весомости, пугавших других. Страх – вот основная его черта. И это был не только страх, который он вселял в ума и души, но в первую очередь это был его страх, заставлявший бить первым, не слушать и не желать понимать никого, кроме себя, кроме своего страха.
Его черты были и в ней. Лиз вставала и подходила к зеркалу. Вот он, тот же оскал, когда она думает о семье, о клинике. Она пыталась повторить, показать зубы, чтобы глаза налились холодной ненавистью, и не могла, растворяясь в смехе. Она смеялась над собой, смеялась над ними, если бы она знала мир, то смеялась бы и над ним. Лиз вдруг поняла, что ничего не знает, кроме отцовского дома, дороги до клиники, натянутости вежливых улыбок, загородных резиденций для лиц первого круга, обнесенных двенадцатиметровыми заборами с вышками, клирингового центра, где она должна была работать. Мысль о работе или миссии, как называл это отец, вводила Лиз в острое болезненное состояние, переходящее в приступ паники и удушья. Она уже слишком много знала о себе, и что-то в ней противилось этому знанию, сопротивлялось, угрожало. Глядя на череп удава, раздавившего отца, как собаку, она находила в себе осколки памяти, коловшие в самое сердце – она уже знала это раньше, она все знала и забыла. Или ее заставили забыть?
Лиз села за стол и уставилась на череп. Перед ним лежала короткая записка от Беджана, он и раньше писал ей такие записки, она вспомнила, где они хранятся в их доме. Лиз улыбнулась сама себе, уверенная, что никто не сможет их там найти, кроме Беджана. Она взяла записку и перечитала несколько раз. Беджан писал красивым мелким почерком, коротко и без эмоций. И все же в наклоне букв, в порядке слов и цвете бумаги Лиз чувствовала его волнение. Она боялась признаться себе, отгоняла от себя эти чувства, вспоминая и заново обретая непонятную близость к этому человеку, которого она совсем не знает. Или не помнит? Одно Лиз знала точно – он любит ее, она вспомнила об этом, когда получила письмо и череп. Никто больше ничего не писал ей, не сообщал о смерти отца. Первым и единственным, до письма Беджана, был робот-следователь, принесший свои соболезнования и предложивший помощь, доступ к препаратам. Но Лиз ничего не почувствовала, узнав о смерти отца. Даже радости не было, только одна сплошная пустота. Ей было все равно, и, наверное, отец этого и боялся в ней, зная, что Лиз все равно: жив он или мертв.
«Дорогая Мара,
Вот уже шестнадцать дней я не видел тебя, не слушал твоего молчаливого разговора. Я должен сообщить тебе о смерти Ата. Поплачь о нем, отбросив все из своего сердца, оставив его чистым. Я знаю, что внутри тебя, и оно как солнце всегда озаряло мою жизнь. Никто не заслужил такой жестокой и мучительной смерти, но каждый из нас сам шьет себе саван и готовит костер с самого рождения.
Церемонию мы проведем без тебя. Эмир и твоя мать слишком убиты горем, так что позволь мне отдать последние почести Ата. Наш дом осиротел, и он останется пустым навсегда, пока ты не вернешься.
Ты знаешь, чей это череп. Ты знаешь, как он долго ждал своего часа. Ата сам решил свою судьбу, ты же знаешь, что он никому не доверял кормление своего удава. Мы все ждем своего часа. Я знаю, что ты уже поняла, почувствовала в себе то, что ты должна сделать. Не печалься о том, что ты не помнишь, что чувствуешь что-то и боишься этого – никогда не печалься о том, что ты сделала, лучше реши, что ты будешь делать. Я поддержу любое твое решение, можешь быть в этом уверена.
Череп твой. Реши, пойми, что не завершено. Отпусти их, выпусти из себя.
Навсегда твой Беджан. И в жизни, и в смерти я буду рядом».
Беззвучно Лиз прошептала: «Никто не заслужил такой». Она посмотрела на череп и улыбнулась, покачав головой. «Заслужил, а он заслужил!» – рассмеялась она и сложила из письма Беджана голубую розу. Розочка получилась крохотная, она легко затеряется в ее бумажном букете. Этот букет она собирала, складывала из клочков настоящей бумаги, которые удавалось найти в кабинете отца или в мусорном ведре. На каждом кусочке разноцветной бумаги она писала свою самую тайную мысль, то, что нельзя было даже подумать, складывала крохотный цветок и приклеивала к картине. Врачи одобряли ручной труд, и Лиз никто не дергал, не мешал и не отбирал обрывки бумаги. Позже она добавляла в свою картину письма Беджана. Скорее всего, он знал это. Лиз вспомнила, как ее муж, заходя к ней в комнату, долго улыбаясь, смотрел на бумажный букет и никогда ничего не спрашивал.
Лиз вспомнила Беджана. Тот образ холодной тени, с которым она жила в последние месяцы, проходя курс реабилитации, вспыхнул, и она увидела красивого человека. Она увидела его глаза, неизменно смотревшие в ее глаза, он никогда не отворачивался, как брат или отец, не хмурился, не искажал лицо в недовольной злобной гримасе. У него были черные умные глаза, и Лиз казалось, что глядя на нее, они вспыхивали, искрили неподдельным интересом. Они поженились давно, ей исполнилось восемнадцать, ему двадцать четыре. Их брак был рассчитан, определен заранее, и даже отец не решал это, он лишь исполнял. Лиз не до конца понимала, почему так произошло, но чем больше она узнавала о себе, тем меньше у нее было сомнений, что иначе и быть не могло. И ей повезло, очень повезло. Беджан не бил ее, не насиловал, он даже никогда не прикасался к ней, сразу поняв, что Лиз не хочет этого.
Лиз знала, чего хотят мужчины, и что она должна делать в браке. Если бы Беджан захотел, она бы позволила ему, сделала бы все, как учили, но что принесет мужчине близость с покорной куклой, пускай и живой, и теплой, но бесчувственной. Они никогда не обсуждали это, и их брак не требовал продолжения рода. Находясь здесь, Лиз узнала, что у них был особый вид брака, который скорее стоило назвать опекунством. Беджан точно знал это, и Лиз чувствовала, что ему претит сама мысль о половой связи опекуна с подопечным. Лиз это не расстраивало, она никогда не испытывала полового влечения. Организм жил своей жизнью, исполняя положенное, поэтому раз в месяц, когда укажет ее датчик, встроенный в артерию левого бедра, она ходила в клинику и сдавала яйцеклетку для заморозки. Что с ней потом делали, она не знала, но было интересно. Один раз она спросила об этом отца, за что он в третий раз избил ее. Он бил долго, вгрызаясь каменными кулаками в живот и грудь, пока Лиз не провалилась в спасительный обморок. Тогда еще не было Беджана, после замужества отец не позволял себе трогать ее. Лиз верила, что отец боялся Беджана. Она видела, что ее муж, на вид маленький и нежный, на самом деле физически и морально сильнее отца и брата, который открыто боялся и отца, и Беджана, боялся и ненавидел.
Лиз кивнула черепу и усмехнулась. Чтобы они не делали с ее генетическим материалом, она пропустила очередную сдачу. Это не было больно или унизительно, Лиз не могла подобрать слова, чтобы определить то чувство пустоты, замешанной со злостью и отчаяньем, которое накрывало ее после входа в стерильный бледно-голубой кабинет. Гинеколог, такой же бесполый, лишенный гендера человек, доброжелательно улыбался ей. Он делал все быстро, осматривал вежливо, рассказывая смешные истории или новости, и Лиз смеялась вместе с ним. Благодаря ему что-то втискивалось в эту злую пустоту, и ей было не так тяжело, а через несколько дней она обо всем забывала. Пускай медработник был и бесполый, такой же, как и остальные отекший и бесформенный, добрый и вежливый, но не робот, Лиз знала, что он родился мужчиной. Она боялась спросить, жалеет ли он об этом, пока несколько лет назад он, сделав все быстрее, чем обычно, не показал ей фотографии своих детей, учившихся в университетах второго круга. И она поняла, что он не жалеет. Она увидела это в его счастливых глазах, в крупных слезах, которые он не успел стереть с лица. Если бы она заявила об этом, он мог бы потерять работу, Лиз знала о правилах и штрафах, ей об этом рассказывал Беджан, приоткрывая занавес реального мира, ненадолго, так, чтобы несильно испугать ее.
Принесли обед, а вместе с ним плотный пакет из плетенного пластика и тяжелый молоток с деревянной ручкой. Лиз видела такие только в музее, и в этом архаичном здании нашлось такое оружие. Раньше его называли инструментом, но Лиз, взяв в левую руку молоток и ощутив его тяжелую мощь, поняла, какое это страшное оружие. Она оставит его себе, как напоминание о добровольном заточении здесь.
Справившись с обедом, она заказывала двойное второе и два десерта, Лиз убрала со стола. Поднос с тарелками она вынесла за дверь, поставив у стены. Вернувшись, она некоторое время вертела череп в руках, трогала пальцем пулевое отверстие, обломанные зубы, и улыбалась. Положив череп в пакет и крепко завязав, Лиз прошлась по комнате, выстукивая левой ногой пол. Ей понравился кусок пола у окна. Здесь не было плитки, не то забыли положить, не то ремонтировали и не доделали. Она положила на этот кусочек бетона пакет с черепом, прицелилась, и одним точным и сильным движением расколола его молотком. Лиз отпрыгнула назад, не ожидая от себя такой силы и решимости. Глухой каркающий смех вырвался из сжатых губ, тень безжалостной игривой улыбки скользнула по лицу. Присев на корточки, она методично, не растрачивая сил зря, словно она это делала не в первый раз, дробила осколки черепа в пыль.
8. Допрос №2
Кот появился внезапно из облака белого дыма. Лиз рассмеялась, наблюдая за недовольной мордой виртуального следователя, чихавшего и ворчавшего. Начало было положено хорошее, Лиз расслабилась и была готова к разговору. Зеленый глаз кота одобрительно подмигнул, в остальном кот был сама серьезность. Он деловито раскладывал письменный набор, приглаживал чуть скрученные листы нежно-голубой бумаги, покашливая и морщась от белого дыма, все еще висевшего в воздухе. Лиз показалось, что откуда-то потянуло жженой бумагой, запах неизвестный большинству жителей первого круга. Не все мысли и вопросы, которые Лиз доверяла клочкам бумаги, становились крохотными цветами или листиками. В ее комнате был небольшой алтарь, так назвал его Беджан, увидев в первый раз, когда она впустила его к себе. Она так боялась, что он захочет получить положенное, и сильно удивилась и обрадовалась, когда Беджан ни словом, ни жестом или взглядом не посмел намекнуть ей об этом.
Алтарь она сделала сама из толстой глиняной миски, которую она поставила на подоконник. Позже Беджан принесет для нее выкованную из черной стали подставку в виде ветвей, сплетающихся в странную и немного жуткую фигуру, образуя круг на самом верху, куда как влитая вошла ее чаша. Жгла она редко, когда все спали, выкрутив вытяжной вентилятор до максимума, чтобы датчики дыма не сработали. Пламя завораживало ее, как оно вгрызалось в нежную плоть обрывка, как оно пожирало навсегда ее мысли, страхи и вопросы, на которые никто не смог бы ответить.
Кот внимательно посмотрел на Лиз и поправил стопку листов. Вытащив один из середины, он водрузил на стопку пресс-папье и придирчиво стал рассматривать гусиное перо. Было ли оно на самом деле гусиным или срисовано с другой птицы, Лиз так и не поняла, потратив один день на справочники и энциклопедии о животных. Она запуталась, все перья перемешались в голове, поэтому она называла его гусиным – пришло первым в голову и никак не хотело оттуда уходить. Она долго размышляла о том, где могла слышать это выражение или видеть такое перо, и не могла вспомнить. Сначала Лиз решила, что во всем виноват блок в ее голове, мешавший не только думать, но и пытаться вспомнить. И неважно что, голова болела от любых воспоминаний о школе, о прочитанных книгах или любимых деревьях. В какой-то момент Лиз ощутила, что ничего в себя не вмещает, что в ней ничего нет – сплошная и вязкая пустота, которую она с настойчивостью глупого ребенка пытается растревожить грязной палкой. Все говорило в ней, советовало, шептало и требовало от нее забыть, перестать мучить себя, забыться в блаженном неведенье, таком сладком и манящим, обещающим земной рай. В краткой справке, подготовленной котом, Лиз ассоциировала программу и следственных роботов с черным котом, было указание на «эффект сладостности забвения». Это была встроенная в нее защита психики и тела от информации. Больше ничего не было, одна строка и скупое слово «информация», не дающее ничего, кроме разочарования.
Она оглядела свою пижаму, выданную горничной, с удовольствием отметив, что она точно в тон с бумагой, на которой кот красивым почерком выводит безликие слова и предложения, складывающиеся в безразличный текст бюрократического формуляра.
– Вы хорошо справляетесь. Я предполагал, что будет хуже. Простите, но робот не умеет делать хороших комплиментов, – кот улыбнулся и слегка склонил голову, игриво щекоча себе за ухом.
Лиз протянула к нему руки, желая потрогать и, если разрешит, погладить. Руки застыли на столе, поняв раньше нее, что голограмму трогать не получится, и лучше не разрушать искусственный, но такой живой образ. Она довольно улыбнулась, напечатав в чат: «Спасибо. Вы тоже ничего выглядите. И все же вам нужно больше отдыхать. Не высыпаетесь?»
– Ах, да! – шумно вздохнул кот. – Работа не ждет, не дает отдохнуть.
Лиз кивнула, ее щеки слегка покраснели от удовольствия. Попросившись на второй допрос, она очень волновалась, хотела даже отказаться, а сейчас не понимала, что ее так страшило. На самом деле выглядела она ужасно. Борьба с собой не далась легко, сделав лицо мертвеца с черными кругами под глазами и опухшими веками. Несколько дней назад она с трудом открывала глаза, а свет давил на голову, врезаясь тысячами ржавых игл в мозг, лишая сил и желания жить. Ее каждый день посещал медработник, ставил капельницы, снимал головную боль странным прибором. Это был жуткого вида спрут, который надевали на голову, закрывая щупальцами-электродами затылок и большую часть лица. Потом включали высокий ток, и Лиз отключалась. Просыпалась она через три часа, минута в минуту, бодрая и веселая, забыв про головную боль и с диким аппетитом. Она набрасывалась на еду, кто-то думал о ней, оставляя на столе двойные порции всего и несколько видов десерта. Как выглядел медработник, что на самом деле надевали ей на голову и били ли ее током, она не знала, не могла вспомнить. Лиз представляла себе кота в белом халате и с неизменным фонендоскопом на шее, а из кармана белоснежного халата торчал блокнот и толстая зеленая ручка с пугливым зверьком на конце. Она видела такие в музее, как и халат и эту непонятную штуку, название которой маленькая Лиз зазубривала, путая и переставляя буквы и слога. Фонендоскопами никто уже не пользовался, всю необходимую информацию выдавали датчики, внося записи напрямую в медкарту, цифровую летопись жизни больного. Как странно и плоско звучит то, что рассказывает о тебе самое сокровенное, то, что недоступно чужому взгляду и уху, то, что у тебя внутри.
Лиз написала: «Я чувствую себя лучше. Спасибо, что помогаете мне».
– Не стоит за это благодарить. Ваш муж оплатил пребывание, положив на депозит неограниченный массив. Думаю, что вы смогли пропустить через себя часть информации о себе и об адаптерах, чтобы понимать, почему мы не используем устаревший термины денежные средства, кредиты или залоговые расписки.
Лиз задумалась, острая головная боль пронзила ее до самых пяток, а вслед за ней пришло томительное блаженство, будто бы ее поместили в ледяную ванну и накрыли снежной шапкой. Боль преследовала ее каждый раз, когда она открывала документы, присланные котом. Всего несколько десятков страниц и столько же с ссылками на документы, но каждая фраза, каждое слово встречало внутри нее яростное сопротивление, с которым она научилась справляться. Нельзя было сдаться, поддаться на мольбы тела об успокоении и блаженном неведение. Да, она понимала, о чем говорит кот. В голове Лиз раскрылся многоуровневый массив данных, вмещавший в себя бесконечное множество сделок, сводящихся к сверке лимитов, сумматоров других массивов, которых она не видела. Каждая грань величественного куба данных соединялась с другой гранью, изредка разрываясь, исчезая или блокируясь, когда лимиты исчерпывались или слоты свободных сделок были переполнены, ожидая разрешения – она давала это разрешение, через нее набухшие массивы разрешались, как разрешается свиноматка десятком поросят.
Лиз сильно затошнило. Она зажала рот рукой и стала шумно дышать. Кот покосился на дверь, и через минуту вошел бесполый работник с подносом. Он по-доброму улыбнулся Лиз, ставя перед ней поднос с горячим чаем и большим стаканом ледяного томатного сока, обильно сдобренного перцем. И это помогало от приступов паники и желания вывернуть себя наизнанку. Откуда они знали, что поможет Лиз, почему они знали ее лучше, чем она могла понять себя? Лиз не задавалась этими вопросами, сжимая стакан ледяного сока и отпивая маленькими глотками жидкость, так похожую на кровь, она мысленно благодарила их, пока мир не затуманивался от слез.
Кот демонстративно достал большой белый платок с голубой вышивкой, и шумно высморкался. Он в очередной раз рассмешил Лиз, ей действительно стало гораздо лучше. Она подумала, что тот же бесполый работник приносит ей обед, меняет белье и моет пол, когда она гуляет в небольшом дворе, слушает пение живых птиц, свивших гнездо на старой липе. Она ни разу не видела этих птичек, но слышала их пение, стрекотание и шелест крыльев. Больше всего она любила слушать писк птенцов, вечно голодных и требовательных.
– Должен отметить, что ваш муж открыл доступ к своему лимиту. Ваша семья не давала никаких распоряжений, и доступ к вашему лимиту, к вашей части наследства, закрыт по решению суда. Если вы хотите, то можете составить жалобу, и она немедленно попадет в суд. Ваше присутствие не требуется, мы перепроверили и вычислили, что ваши права были нарушены. Хотите, чтобы заявление было отправлено?
Лиз задумалась. Ее совершенно не интересовали возможности и могущество, которые открывались перед ней по праву рождения. Она представила старшего брата, его маленькие жадные глаза, шарящие по человеку во время разговора, его большие толстые руки с крохотными ладонями, больше подходившими женщине. Она подумала о матери, молчаливой, со странным отрешенным взглядом с кратковременными вспышками ненависти и безумия. Лиз не помнила, чтобы ее мать когда-нибудь говорила с ней, умела ли она говорить? Лиз подумала о доме отца, где они жили все вместе, каждый в своей клетке, в аквариуме, как удав, сумевший победить хозяина. Она отрицательно покачала головой.
– Ваше решение принято, но вы можете всегда его поменять. Ваш муж правильно оценил вас и принял верное решение. Должен вас уведомить, что вы можете по своей воле распоряжаться его средствами и заключать любое количество сделок по своему усмотрению.
Лиз потянулась к клавиатуре и написала: «Я не знаю, не понимаю, что могу хотеть». Кот понимающе кивнул и стал очень серьезным. Лиз допила сок и взяла остывший чай, кивнув, что готова.
– Прошу Вас подумать и ответить честно: как вы относитесь к своему отцу? – Кот внимательно следил за ней, подмигивая зеленым глазом, синий глаз был напряжен и даже начал слезиться. – Если вам нужно больше времени, то мы можем перейти к другим вопросам.
Лиз кивнула и развела руками. Она думала об этом и не пришла к единому мнению. А могло ли оно быть, почему всегда требуется выбрать одну позицию, встать на одну точку, отбросив все лишнее назад, забыв про все остальное. А кто и как будет решать, что лишнее, кто должен это решить, и почему она должна принять это решение как свое? Отец вызывал внутри нее множество чувств, живших отдельно друг от друга и, как ни странно, не мешавших и не соперничавших друг с другом. Она ненавидела его до боли в скулах, боялась так, что сводило живот, с радостью вспоминала, как она с братом, еще совсем малыши, ходили вместе с ним в зоопарк смотреть на живых и воссозданных вымерших животных. И глаза ребенка не видели разницы, искренне, открыто поражаясь, радуясь и боясь огромных монстров, от которых жутко воняло настоящей жизнью. И с ними был отец, другой, спокойный и добрый, способный так же как и дети, радоваться солнцу, играм обезьян и неторопливой задумчивости слонов. Сейчас Лиз казалось, что там он был настоящий, освободившийся из плена, в который он сам себя посадил. Она запуталась, не понимая и не желая определять, как к нему относится. Одно она знала точно – смерть отца не вызвала в ней никаких эмоций.
– Хорошо, я повторю свой вопрос в конце нашего разговора. Предполагаю, что вы понимаете или догадываетесь, что смерть вашего отца связана с тем происшествием, что случилось с вами в клинике, – кот изготовился записать ее ответ, Лиз лишь пожала плечами. Смутные мысли посещали ее и, не дождавшись никакой реакции, растворялись в бледно-желтой полуяви, в которой она пребывала большую часть дня. – Следствие установило, что было совершено преступление. Убийство вашего отца было тщательно спланировано задолго до инцидента в клинике. Для понимания картины происходящего, кратко сообщу, что глава семейства девушки, которую вы спасли, также был убит вскоре после убийства медработника и покушения на убийство Ю-ли. Вы же помните ее?
Лиз кивнула, а потом замотала головой. Она не могла вспомнить ее лицо, в памяти поднимался звук ее дыхания, ровный красивый нос и подрагивающие от страха и боли ноздри. И все же Лиз чувствовала, что знает ее, а она знает ее, но когда и как они познакомились, где общались и сколько, Лиз не могла вспомнить
Это знание было на уровне чувств, и Лиз не доверяла себе.
Лиз написала: «Как она? Она до сих пор здесь или вернулась домой?».
– Она здесь и пока домой вернуться не может. Процесс идет гораздо тяжелее, чем у вас. Она адаптер того же уровня, что и вы. Я заметил сомнения в вашем лице, наверное, вы пока не можете восстановить свою память. Как я уже говорил – это побочный эффект терапии и шока. Думаю, что вам поможет следующая информация, которая нам известна. Итак, вы познакомились в клинике год назад, когда проходили очередной сеанс терапии. Адаптеры вашего уровня всегда проходят реабилитацию в строго определенные периоды года. Ваше общение ограничивалось территорией клиники. После окончания курса реабилитации вы получали некоторую свободу и могли общаться с другими пациентами в рекреационной зоне. Отмечу, так как это важно, что раньше вы не общались ни с кем из адаптеров вашего уровня. В целом, адаптеры вашего уровня редко общаются с кем-либо, гораздо теснее их связь с медработниками. У вас и Ю-ли был общий медработник, могу предположить, что он и познакомил вас.
Лиз задумчиво кивнула. Что-то мимолетное всколыхнулось в ее голове, будто бы кто-то открыл кусочек окна, отодвинул шторы, впустив в абсолютно темную комнату луч света, настолько яркого и теплого, что память о нем остается надолго, а душа немного, но согрелась, распрямилась и улыбнулась.
– Вернемся к вашему отцу. Следствие установило, что одна из стенок аквариума была ослаблена, поэтому удаву удалось выбить ее и выбраться наружу. Видно, что делал это человек неспособный к физическому труду и не имевший опыта самых простых слесарных работ. Если упрощать, то крепление расковыряли столовым ножом. Мы нашли этот нож, он лежал в столе вместе с другими сервировочными приборами. Понимаете, о каких столовых ножах идет речь?
Лиз задумалась. Ужин сервировали всегда одной той же посудой. Приборы лежали ровно, всегда на своих местах, и это были всегда одни и те же приборы: массивные столовые ложки с коваными ручками, исчерченные старомодными узорами, страшного вида вилки, которыми можно было убить, ложки малого размера, десертные вилки, нелепо повторяющие образ старших. Лиз очень боялась этих приборов, тяжелых тарелок с отлитым родовым гербом на дне, стеклянные стаканы в серебряных подстаканниках и нож для мяса: тяжелый, заостренный нож с массивной литой ручкой и выгравированным гербом на лезвии. Его клали иногда, в основном готовили так, чтобы хозяин мог все есть ложкой. Лиз старалась им не пользоваться, со страхом наблюдая за матерью, державшей нож так, словно она готова воткнуть его кому-нибудь в горло, один рывок, стремительное движение, и белая скатерть наполнится густой вонючей кровью. Лиз ненавидела запах крови. Она вдруг вспомнила, как ездила с Беджаном на ферму, и это было не так давно, и там она видела, как кровь хлещет из горла барана, еще недавно живого и настороженного. Она видела кровь у себя на руках, словно это было по-настоящему. Лиз вскрикнула, отбрасывая от себя воображаемый нож – это был другой, страшный и огромный нож, которым она только что отсекла голову барану.
Ее затрясло. Не хватало воздуха, он стал вновь тяжелым и вязким. Лиз сжала свое горло и завыла. Все было в крови, от нее некуда было деться – она была в крови, задыхаясь от ее запаха, не в силах стереть, сбить с себя липкую массу, вгрызающуюся в кожу, проникающую внутрь. Внезапно все исчезло, и осталась пустота спокойная и теплая, как летнее солнце. Дул легкий ветерок, пахло цветами и яблоками, и где-то вдалеке плескалась вода. Плеск нарушал эту гармонию, усиливаясь и пропадая, двигаясь по кругу, отдаляясь и приближаясь.
– Вам лучше? У вас был приступ, и мы вынуждены были ввести препарат. Эта мера была подтверждена вами, если хотите, я отправлю вам договор, – кот внимательно смотрел на нее. Лиз полулежала на стуле, тупо смотря в потолок. Во рту скопилась едкая слюна, сглатывать было больно, и ее тошнило. – Потерпите, скоро должно подействовать лекарство, и вы вернетесь.
Медработник подставил под шею блестящее судно, и Лиз вырвало. Сразу стало так легко и здорово, что слезы счастья вырвались из глаз бурными потоками. Медработник помог ей вытереться, она совсем не запачкалась, от приступа остался горький вкус во рту. Схватив кружку с мятным чаем, в который клали много сахара, Лиз в два глотка осушила ее.
Она написала: «Мне лучше, спасибо. Что со мной произошло?». Медработник кивнул и вышел, забрав с собой все свидетельства ее слабости.
– Это приступ. К сожалению, вы адаптер, и вас могут душить подобные приступы в моменты сильных эмоциональных потрясений. Возможно, это покажется странным, но мне искренне жаль, что вы адаптер. Считайте это цеховой солидарностью. В старые времена это было распространенным явлением. Отправить вам энциклопедическую статью, объясняющую этот фразеологизм?
Лиз кивнула и вздохнула. Ужас, который она испытала совсем недавно, исчез, оставив после себя невыносимую усталость. Сколько она уже сидит в этой комнате, мучает себя и этого чудного кота? Лиз с удивлением посмотрела на часы – допрос длился уже больше пяти часов. Сколько же времени она была без сознания или наоборот она что-то вспомнила?
– Попробуйте подумать, если вам трудно, то оставим это до следующего допроса, – кот выжидательно смотрел на нее. Лиз неуверенно кивнула. – Как вы думаете, кто мог подготовить убийство вашего отца? Это было умышленное убийство, но мне кажется, что оно было больше спонтанным, хотя и растянутым по времени. У нас три подозреваемых, те, кто имели доступ в комнату: ваш брат Эмир, ваша мать и вы. На ноже мы не нашли отпечатков и следов ДНК, и ваш отец не мог сам этого сделать. Мы изучили характер проведенной работы, и это могла сделать либо сильная женщина, либо слабый мужчина. Вашего мужа мы исключаем, так как индекс силы у него выше среднего для мужчины, как и у вашего отца.
Лиз неуверенно показала пальцем на себя, вопросительно посмотрев на кота.
– Вы думаете, что это могли сделать вы? Что ж, следствие не исключает такой возможности, но твердых улик против вас нет. Поэтому, если вы не уверены, а я вижу это по вашему психическому анализу, то не стоит свидетельствовать против себя. Если вы вспомните или поймете это, тогда я готов принять от вас признание. Пока я не могу этого сделать, алгоритм определяет ваше признание как лжесвидетельство против себя.
Лиз подтянула клавиатуру. Пальцы застыли над клавишами, она до боли закусила нижнюю губу и резко, делая ошибки, тут же исправленные авторедактором, написала: «Я ненвидл отца и люююблилаа его! Он мой отец, а нно нме ать!».
– Ваш ответ был ожидаем. Прогноз составил более 90%. Не имею права ответить вам на ваш вопрос, а он есть в вашем ответе, – кот вздохнул, Лиз понимающе улыбнулась. – Есть ли у вас вопросы или пожелания? На сегодня стоит закончить нашу беседу, вам необходимо придти в себя.
Лиз быстро застучала по клавишам: «Могу я увидеться с Ю-ли? Могу я ей помочь?».
– Я выясню, можете ли вы увидеться с Ю-ли. Необходимо проверить и принять решение. Вы находитесь под следствием в ранге свидетелей, поэтому по общим правилам такое решение должно приниматься коллегиально. Я отправил запрос, вам сообщат. Вы можете помочь Ю-ли, открыв доступ к вашему счету. Напомню, что ваш муж открыл для вас нелимитированный доступ, и вы можете оплатить ее медицинские счета и усилить терапию. От ее семьи мы пока не получили решения, и вы, как совершеннолетний гражданин, можете оплачивать счета других людей, не являющихся вашими родственниками, при наличии соответствующих ресурсов. Ваши ресурсы легко покроют эти затраты.
Лиз закивала, приложив руку к сердцу. Она заплакала, не понимая почему. Усталость победила, и Лиз с трудом поднялась со стула. Кот все записал, быстро попрощался и исчез в облаке бутафорского дыма, как фокусник из мультфильмов индустриальной эры. Лиз любила смотреть их в школе, выбирая курс детского контента до цифровой эры. В коридоре ее ждала инвалидная коляска, она не стала упрямиться и села, отключившись от мира, едва колеса сдвинулись с места.
9. Дом Пророка
Незримая сила схватила за голову и, набирая ход, пыталась оторвать ее от тела. Лифт падал вниз, стягивая внутренности в напряженный узел, заставляя затаенному страху добраться до глотки, запереть дыхание. В доме Правительства все было устроено наизнанку, точнее вся суть располагалась в вывернутом пространстве. И когда случайный гость или бунтовщик со старым автоматом и мертвыми гранатами попробует ворваться и схватить ненавистных властителей, он поднимется в зал заседаний и не увидит ничего, кроме богато обставленного зала, блестящего от ежедневной уборки. Даже те, кто по долгу службы обязаны находиться в этом здании, не знают, где находится настоящий центр управления.
Здание выстроили заново больше ста лет назад, предусмотрев все возможные ловушки и обманки. Дом Правительства напоминал сказочный замок злого колдуна или колдуньи, что подходило больше по стилю и жестокости ловушек. Одна часть здания величественно смотрела на город, и каждый мог ощутить рядом с ним мощь и величие ума Пророка. Дети ходили на экскурсии, где на большой высоте, откуда можно было разглядеть свой дом, им рассказывали про Великого Пророка, бегло, без лишних подробностей, говоря о том, что после смерти Пророк не покинул нас, что он живет в этом здании, в каждом доме, в каждом персональном устройстве, выполненном в виде громоздкого браслета и выдававшимся каждому гражданину при рождении. И все, больше рассказывать было нечего, экскурсоводы сами знали так мало, что боялись сказать лишнее слово. Детям нравились эти экскурсии, не было ни одного мальчишки или девчонки, которые бы отказались подняться на смотровую площадку и съесть самое вкусное мороженое под бубнёж пугливых взрослых с выцветшими лицами. Любой желающий мог бы узнать больше про Пророка, достаточно было прийти в библиотеку, к которой он был приписан, и сформулировать верный запрос. А вот на этом все и заканчивалось, ведь большинство и не могло подумать, что им надо что-то узнать, выяснить, разъяснить для себя. Но даже те, кто взрастил в себе такую потребность, чаще всего трусливо пасовали перед авторедактором, запинаясь, переводя в шутку, в итоге просиживая положенное для самообразования время в просмотре старого юмористического контента из курса «История юмора и мемов начала цифровой эры». Это был самый популярный курс, не требовавший ничего, кроме потраченного времени. И все же кто-то доходил до сути, выяснял, причем вполне легально, без читерства по затормаживанию вездесущего авторедактора, что Пророк был не один, что он един в семи лицах, живших в одно время и постепенно перешедших в полностью оцифрованное «Я» еще при жизни – это и был Пророк! Сложная и запутанная программа, высшая ступень искусственного интеллекта, как называли раньше необразованные люди начала цифровой эры. Искусственный интеллект понятие устаревшее и детское, об этом знал каждый, даже малые дети – есть только пророк, который не ест и не спит, а все время работает, думает, решает и спасает наши жизни. Иного и быть не может, иного и мыслить нельзя.
Что было с теми, кто приоткрывал занавес, старались не говорить. Кто-то шел вверх по службе, но большинство пропадало, и все следы методично зачищались в инфопространстве, вне которого человека существовать не могло. Если человека стирали, то он переставал существовать, у мертвых было больше прав и свобод, чем у такого человека. Иногда их встречали в сводках из четвертого круга, но вскоре они пропадали навсегда, лишенные почвы под ногами. Кто-то называл это выйти из государства, и лишь единицы знали, что человек имел право выйти сам.
Беджан знал об этом и не боялся, много раз прокручивая про себя маршрут выхода, но не для себя. Эта идея овладела им после рождения детей, и пусть это были не его дети, он думал о них и Маре. Спускаясь на лифте в подземелье, он прокручивал в голове весь план, отметая эмоции и страхи. Не получалось, рациональная часть его протестовала, разрушая шаткие надежды. Беджан провел рукой по лицу, желая снять проступившие сквозь бесстрастную маску эмоции. Камера следила за ними, он потом посмотрит, что она определила, сейчас было главное не привлечь к себе внимания. Как бы ни высоко он поднялся, с каким бы он не породнился родом, его место было отмерено и закреплено, и любая сложная мысль или тревога на лице станет поводом для разбирательства, а пытать они умеют, оставалась только одна надежда – умереть раньше, чем откроется рот.
Лифт остановился, вернув внутренности хозяевам. Поездка длилась не больше десяти секунд, и этого было достаточно, чтобы пассажиры выходили с ватными ногами и побелевшими лицами. Беджан думал, что это сделано специально, рассчитано и утверждено, чтобы перед лицом Пророка никто не смел видом своим или мыслями противопоставить в малой толике жизни самому Пророку. Каждый должен был знать и помнить, что есть жизнь, и кому он обязан своей жизнью. Простым людям было проще, как бы ни был строг и жесток Пророк, он любил пошутить над собой, и когда над ним шутят в дозволенных пределах. Философы объясняли это мудростью Пророка, дававшего простым людям возможность через смех изгнать из себя скверну. Беджан знал точно, что один из тех, чья личность стала Пророком, любил пошутить над другими, не чураясь пошутить над собой. Шутки оценивались как понятные и адаптированные для народа, Беджану они казались глупыми и злыми. Поднявшись высоко, а сейчас опустившись на самый верх, в самое святое место, Беджан знал, видел, как власть и богатство связывают всех членов почтенных родов все туже, и любой житель четвертого круга был гораздо свободнее и, что возможно, счастливее этих небожителей, к которым примазали и его. Жители третьего и четвертого круга могли сами решать свою судьбу, пускай и запертые на своей территории, зоне проживания, пускай и с малым выбором, но могли сами решать, как жить. Добровольное рабство на заводах или стать бесполым было их решением, осознанным и твердым. Философы и церковь называли это добровольной жертвой, и это было единственное, с чем Беджан соглашался, не забывая о жертве своих родителей, не забывая обещание отцу.
Стены, гладкий матовый пол, низкий потолок, изъеденный неподвижными глазами видеокамер, всегда закрытые раздвижные двери, пропадавшие в толще стен, неподвижность воздуха и мертвенная стерильность – все было ровно также, как и полвека назад. Менялись материалы, цвета, сливавшиеся в однообразие жесткого света ламп, не менялась суть, скелет и дух здания.
Они шли по длинному коридору, из-за закрытых дверей не раздавалось ни звука, ни единого дуновения, ни запаха, напоминавшего о том, что здесь есть живые. Референты и личные помощники шли быстро, не разрешалось опаздывать, а лифт для низшего звена находился дальше всех. Сколько было всего лифтов, не знал никто. Главный лифт привозил глав родов и министров, что часто было соединено в одном человеке, второй уровень имел свой лифт, потом шли референты и помощники, обслуга и охрана. Что находилось за закрытыми дверями знать не разрешалось, об этом старались не говорить, боясь доноса. Беджан думал, что там расположены пульты и серверные клиентского уровня, где располагался главный сервер было государственной тайной. Ходили шутки, что сервер находится за рубежом, в самом логове врагов. В пользу этой версии-шутки говорило то, что после небольшой войны страну изолировали от технологий и оборудования, поэтому Пророка создали там.
Тридцать два человека, одетых в строгие узкие костюмы цветов рода, допускалось носить черный костюм с черной сорочкой и черным галстуком, если разрешит хозяин. Синие, темно-зеленые, пурпурные, красные и желтые манекены послушно ждали у неприметной двери, встав в ровную, вычерченную по линейке шеренгу. Беджан носил черное, покойный Ата разрешил и прописал в уставе. Эмир хотел заставить Беджана надеть синий костюм с красной сорочкой, повторяя цвета родового герба, но дальше угроз за ужином дело не пошло. Раньше Эмир ездил с ним в одном лифте, а теперь он стал главой рода, но статус не дал ему ни смелости, ни мудрости, разжигая внутренний пожар озлобленности от неполноценности.
Беджан относился к рангу смотрящих, так их называли негласно. Они всегда стояли позади, как правило, одетые в черное, молчаливые и спокойные, в отличие от молодых референтов и личных помощников, боявшихся опоздать, прогневить шефа или забыть поручение, что было невозможно. Каждое поручение, наказ, приказ или просьба, требующая немедленного выполнения, записывалась, дублировалась в ежедневники, обрастая напоминаниями и графиками выполнения, рассчитанными и прописанными вездесущей программой. Забыть и не выполнить мог только тот, кто умер, причем внезапно. Программа рассчитывала состояние здоровья каждого, рассчитывая вероятность невыполнения, заранее передавая дела другому. Сбоев не было, все работало идеально, и все слепо доверяли алгоритму. Много лет назад впервые столкнувшись с этим, Беджана мучил вопрос – зачем тогда нужны они, люди из плоти и крови, со своими проблемами, глупостью и слабостью?
Дверь бесшумно открылась. Войти можно было по одному, низко склонив голову в почтительном поклоне. Некоторые старались показать свою преданность и почтение наивысшим образом, отбивая поклон до самого пола, покорно сложив руки в замок на пояснице. Этому тренировали с детства, чтобы «лебедь» получался красивым. Особенно следили за тем, чтобы колени оставались прямыми. Смотрящие были освобождены от этого ритуала, довольствуясь вежливым поклоном.
Каждый раз, входя в зал заседаний, Беджан внутренне трепетал, до режущей тошноты кружилась голова, и сердце билось в неистовстве пожирающих друг друга чувств ненависти и распирающего благоговения перед Богом. Беджан не знал, почему все это в нем вдруг вскипает, взрывается, норовя разорвать плоть на бесформенные куски. Других трясло, как одержимую в падучей, а око Пророка вбирало в себя их страх и любовь, давая каждому заново пережить рождение и смерть, понять ничтожество своего существа. Разбредаясь по местам, они старались не смотреть ни на кого, кроме нечеткого образа Пророка, рождавшегося в растревоженном возбужденном мозгу.
Зал заседаний напоминал древнюю пирамиду, усеченный конус, состоящий из концентрических окружностей. Снаружи здание напоминало октагональную пирамиду, давая гражданам ложное понимание, что на вершине и сидят правители, что они немногим не касаются неба рукой и в определенные фазы луны могут слышать голос Пророка. Если бы можно было увидеть разрез или чертежи, то стало бы понятно даже школьнику, что пирамида расположена под землей, и ее вершина стремится к ядру планеты, к точке рождения жизни
Над пирамидой в зале нависло огромное выпуклое зеркало, простая стилизация под древние мифы, дающая слабому уму образ ока Пророка. На самом деле весь зал был рассчитан, разделен на зоны, и каждый миллиметр находился под неусыпным контролем сотен камер, искать которые было бесполезно – они были везде, куда бы ни посмотрел или не ступил человек. За каждым следил робот, отрисовывая модель, анализируя эмоции, движения, температуру тела, давление крови, залезая в голову, с большой долей вероятности угадывая мысли. Здесь никто не мог скрыть правды, чтобы на самом деле не означало это понятие. Нередко под оком Пророка люди начинали каяться, не выдерживая, ломаясь, разрушаясь пред Пророком.
Беджан сел на свое место. Над ним возвышались высокие чины, Эмир сидел в первом круге. Его трясло, он задыхался, как и многие другие. Потом все резко закончилось, будто бы кто-то выключил злую машину, давившую на всех низкими частотами и микроволновым излучением, заставлявшим внутренности и мозг закипать, сгорать внутри в неистовстве пламени веры.
10. Сделка
– Вам плохо? Вам нужна помощь? – полицейский склонился над Беджаном, рыская по лицу не хуже камеры наблюдения.
– Нет, все в порядке. Я просто устал. Спасибо, – Беджан открыл глаза и вежливо улыбнулся полицейскому. Интересно, откуда за ним следили, и когда приставили к нему эту огромную тень?
– Я могу проводить вас домой. Ваша машина будет отправлена в гараж, я могу дать команду вашему автопилоту, – не отставал полицейский.
– Спасибо, я доберусь сам. Я хочу посидеть в тишине. Посмотрите, какой прекрасный вечер, как прекрасно поют птицы, а деревья шелестят новой листвой.
Полицейский оглянулся. Казалось, он впервые увидел парк, ровные дорожки, по которым размеренно прогуливались пары с колясками. Беджан смотрел, как непроницаемое лицо офицера, так напоминавшее маску робота-полицейского из старых фильмов, подергивается, дрожит, сопротивляется и все же приобретает подобие улыбки. Беджан кивнул ему, и полицейский сел рядом, в одно мгновение потеряв громадный рост и массивность тела. Он снял фуражку и вытер пот посеревшим от времени платком. Он был не молод, отец Беджана погиб на заводе не многим старше этого полицейского, и какая-то неуловимая черта во взгляде, в манере хмуриться проступала сквозь профессионализм и стойкость, два главных качества блюстителя порядка.
Они сидели молча, не смотря друг на друга, выбрав точку для созерцания в разных частях парка, не залезая взглядом на территорию соседа. Беджан следил за молодой парой, напряженно-счастливой, спорившей на грани ругани, затихая, когда малыш в коляске требовал внимания, не осознавая своей власти над ними, требуя для себя, но останавливая и миря родителей. Беджан представлял себя и Мару вместе с детьми, как бы это могло быть, давя на себя, выжимая по капле глупые и несвоевременные мечты. Он знал, что этому не суждено сбыться, никогда, не для них. И как бы он ни старался держаться, не позволять себе впускать в себя глубоко, прогрызая онемевшее сердце, он чувствовал, как внутри разливается едкая горечь, утолить которую было нельзя. В памяти рождались картины прошлого, перевранные, переписанные и выхолощенные, но не до конца. Он хотел родиться раньше, уйти в прошлое, если бы это было возможным, жить в небольшой, но свободе, чувствовать ее и не думать о будущем.
– Вы знаете, у меня приказ доставить вас домой. Уверен, что вы понимаете, откуда и почему он поступил, – полицейский говорил, не отрывая взгляда от шумной ватаги воробьев, ловивших семечки на лету возле детской площадки. Два мальчика и девочка играли с птицами, приманивая к себе, не пытаясь схватить или напугать. Воробьи осмелели и иногда садились на вытянутые руки девочки, быстрыми прыжками добегая до ладоней, хватая семечку и скача обратно на плечи. Мальчиков они побаивались, выхватывая на лету семечки из ладоней, не касаясь их рук. Дети смеялись и подпрыгивали от радости, вокруг них ездил робот-нянька и снимал их, попискивая от радости. Такие роботы вновь вошли в моду, их делали похожими на живую капсулу или бочонок, повторяющие дизайн роботов постиндустриальной эры.
– И что вам еще было приказано?
– Оценить ваше психоэмоциональное состояние и доложить. По закону вы имеете право знать, когда за вами назначается слежка. Поэтому я могу сообщить, что я вас веду уже второй месяц, – полицейский вздохнул и потер красные глаза. Беджан посмотрел на него, примеряя к себе эти огромные кулаки, с ними бы он смотрелся очень смешно, детям понравится.
Беджан закрыл глаза и очутился в зале заседаний. Когда это было, сколько часов назад? Мысли спутались, а ощущение времени пропало. Почему-то он один в этом зале, больше никого нет – Пророк и он, маленький и жалкий пред его величием. Но Пророк не смотрит на него, и Беджан не смеет смотреть, повинуясь воле и непостижимому замыслу машины, собранной из оцифрованных личностей вождей прошлого, такого сладостного и недостижимого. Все лучшее осталось в прошлом, и мы должны стремиться туда, не воссоздать, но повторить, закрепить и полюбить.
Беджан смотрит на экран, нависший над его местом голографической панелью. Теперь он не один, ощущение единения с Пророком исчезло по щелчку тумблера. Он не видит лиц и позы сидящих рядом или выше, ему дозволено смотреть только в экран. Пламя, жадное и ненасытное, раздуваемое ветром до бешеного танца, пожирает людей, пожирает цех, реакторы, сжирая бетонные колонны, желая обрушить крышу цеха. По стенам, несущим колоннам, по полу, капая с потолка, течет горящая лава, вгрызаясь, поглощая все на своем пути. Лава не кончается, насосы из соседнего цеха не останавливаются, нагнетая новые порции топлива. Так горели заводы, последние обломки карбоновой эры, как было принято называть в курсе истории. Несовершенное прошлое, через которое без тени сожаления перешагнуло настоящее, смотря только вперед. На самом деле огромные заводы, напоминавшие малые города, продолжали коптить небо, перерабатывая остатки черного золота и природного газа в монополимеры и масла, без которых совершенная действительность не могла существовать.
Заводы горели постоянно. Не всегда дотла, сгорая и забирая с собой в преисподнюю души рабов, заключивших контракт на пожизненную работу. Люди осознанно шли на это, принося в жертву себя ради будущего детей или внуков. После подписания контракта человек терял все права, становясь биороботом, способным работать по двенадцать часов в день. Рабочие требовались всегда, заводы были старые с умершей автоматизацией, и вкладываться в модернизации или ремонт никто не хотел. Оборудование отказывало, реакторы изнашивались, покрываясь язвами, выпуская из себя пары и газы, разливая по цеху едкую жидкость. И с каждым умершим заводом росла котировка переработки, возникал искусственный дефицит на фондовом рынке. В этом новое совершенное время ничем не отличалось от прошлого, переводившего работу в индексы, а смерти в рост котировок.
Заключившие контракт жили не более десяти лет. Их кололи препаратами, снижавшими токсическое отравление, кормили по часам синтезированными сублиматами со стероидами, на время обманывая тело, разлагающееся изнутри. Мужчины и женщины становились похожи, расширяясь от мышц и отеков, не менялся лишь рост. Умирали прямо в цеху, тихо и незаметно уходя в темный угол, находя последний приют в топке электростанции, древнего монстра.
