– Тьфу, бесстыжие твои глаза! – проговорил Аршинов, сжимая кулаки.
Иван, моргая глазами, достал платок из кармана пиджака, вытерся не спеша, сложил затем платок аккуратно вчетверо, положил обратно в карман и, склонив голову, принялся рассматривать носки нечищеных сапог.
– Сичас чтобы спать ложиться, слышишь?! – проревел старик, гневно смотря на сына.
– Слушаю, папаша, лягу-с…
– И спать до утра завтрашнего числа, слышишь?
– Слушаю, папаша, просплю-с…
– Чтоб к завтрашнему вечеру у меня твоей пьяной морды не было, понял?
– Слушаю, папаша… не будет-с.
– Завтра у нас обедают Алеевы… я им сказал, что ты нездоров был…
– Слушаю, папаша, – словно эхо отзывался Иван, не сводя глаз с носков своих сапог, – нездоров-с был…
– У-у, харя противная! Брысь!
Иван не трогался.
– Убирайся вон!
– Слушаю-c… уйду, папаша.
Иван переступил с ноги на ногу и нерешительно поднял голову.
– Ну? Чего мнешься? Марш отседова!
– Папаша, там я… виноват-с, в последний раз это, папашечка. Клянусь Богом-с!
Афанасий Иванович понял.
Он медленно поднялся с кресел, подошел к Ивану и положил ему руки на плечи.
Иван вздрогнул и присел невольно. Коленки у него дрожали, а глаза бегали из стороны в сторону, ища защиты.
– Сколько, распутник? Сколько? – проговорил старик, впиваясь, как клещами, пальцами в плечи Ивана.
– Шесть, папаша-с… в последний раз, ей-богу-с.
– Шесть тыщ? Записку дал?
– Векселечек-с… не верят записке, папаша.
Иван не договорил и покатился, как скошенный сноп, из кабинета в гостиную.
Ударившись о какой-то предмет, не то о стул, не то о тумбу с часами, Иван вскочил на ноги и стремглав бросился в свою комнату.
Афанасий Иванович вышел из себя. Он бегал по длинной анфиладе комнат и ругался так, что слышно было на улице.
Все живущее в доме окаменело. Только один Андрей улыбался ехидно, стоял, прислонясь к колонне в зале, и ждал конца «родительского гнева».
– Нет, каков негодяй, а? – выскочил в залу Афанасий Иванович, схватывая за руку Андрея. – Шесть тыщ прокутил! Шесть тыщ! Да он сам, негодяй, шести монеток не стоит.
– Наслание Божие, папаша, – смиренно проговорил Андрей, подымая глаза к потолку. – Надо претерпеть-с.
– В три дня, Андрюша, ты пойми, – стонал старик, – в три дня такую сумму спустить… ведь за это его на Конной плетьми драть надо!
– Не поможет, папаша… горбатого, говорят, только могила исправляет, да и то едва ли-с.
– Нет, куда он шесть тыщ мог прожить, ты мне вот что скажи? Куда? В карты проиграл?
– Иван, папаша, в азартные игры не играет-с, это я верно знаю-с.
– Так куда же? Куда?
– Сичас он мне, мимо пробегая, сознался, что два благородных патрета попортил… вообще дагеротип на сторону свернул.
– Благородных, говоришь?
– Так точно-с. А благородные патреты, папаша, возвышенный прейскурант соблюдают.
– Пошли выкупить вексель… Спроси у этого негодяя, кому дал, и выкупи.
– Слушаю-с, сегодня же будет исполнено.
– Это что у тебя за письмо в руках? – увидал старик письмо, которое Андрей вертел между пальцев.
– От Сергея, к вам-с, с фабрики.
Афанасий Иванович подошел к окну, распечатал послание сына, в котором Сергей подробно доносил отцу о последних событиях на фабрике; прочитав его и скомкав, он разразился новой бранью.
– Мальчишка! Щенок! Читай!
– Что такое, папаша? – подскочил Андрей к отцу.
– Нет, ты прочитай, какие он там колена выкидывает! Рабочие буйствуют, а он их прощает и половину штрафу скащивает. Он разорит меня!.. В гроб меня вгонит!
– Папаша, успокойтесь… Авось, Бог даст, все уладится к лучшему, – утешал Андрей отца, расправляя скомканное письмо брата.
– Читай!.. А?.. Хорошо?.. Что ж это такое, Андрей?
– Тсс!.. – качал тот головой, пробегая письмо. – Вот уже справедлива пословица: «Как ты дурака ни крести, он все в воду лезет». От одного дурака шесть тысяч убытку, от другого вдвое больше.
– Убить мало за это! Нет, что я теперь с ним сделать должен, а?
Старик в бешенстве забегал по зале и стучал кулаками по колоннам.
Андрей спокойно следил за эволюциями отца и вздыхал на всю залу.
– Слушай! – остановился Афанасий Иванович. – Пошли сичас же депешу, чтоб Сережка ко мне на глаза явился.
– Этого сделать нельзя, папаша.
– Ну?..
– Он нам все дело испортит. Не угодно ли вам прочитать еще вот это письмецо-с? – тихо проговорил Андрей, доставая из бумажника письмо.
– Чье письмо?
– Сережкино, папаша, к Олимпиаде Сергеевне-с.
– К невесте Ивана? Как оно к тебе попало?
– Сообразил я, папаша, что с фабрики от долгой разлуки разные цидулки полетят, ну, я наказал строго-настрого, чтоб все письма с фабрики, к кому бы они писаны ни были, хоть к вам, хоть к мамаше, – перво-наперво мне на просмотр доставляли.
– Да это-то как к тебе попало? К Олимпиаде, говоришь, оно?
– Действительно, к ней, папаша, только ведь и там я карантин устроил. Предварил старика Алеева на всякий случай, а тот распорядился по моему указанию. А эта цидулка, папаша, адресована на нашего Во всех отношениях, чтоб он передал ее по получении. Понимаете?.. Да вы прочтите обе, сами увидите.
Афанасий Иванович прочитал обе записки Сергея и поцеловал Андрея.
– Молодец! Спасибо! Мне бы это и в голову не пришло.
– Оно лучше так, папаша, выйдет, и от нее к нему письма не попадут, и от него к ней тоже, – получится в некотором роде забвение ихних глупостей-с.
– Верно, Андрей, верно…
– Да уж вернее этого ничего быть не может-с… а Сергея ежели сичас вы с фабрики выпишете – нам полный ущерб нанесется, во-первых, он покатит первым долгом к Алеевым и на манер фабричного бунту там произведет, человек глупый и притом горячий, а это теперь для нас самое лучшее будет, ежели мы Сережку с фабрики не спустим.
– Так-то так, да он там еще, гляди, какую-нибудь штуку выкинет, нонче на двенадцать тыщ наказал, а завтра на двадцать накажет…
– Не допускаю я этого, папаша, фабричных он помирволил, значит, они сичас надолго затихли, а для успокоения вашего я нонче же секретное предписание Джемсу Иванычу напишу, чтоб он Сергея держал в полном подчинении, так как у него никакой доверенности от вас нет.
– Это хорошо. Напиши нонче же…
– Будьте покойны, напишу… теперь другое-с; по моим соображениям, нам надо свадьбу Ивана свертеть как можно скорее-с. Алеев против этого, я так полагаю, спорить и прекословить не станет.
– Он? По его – хоть завтра венчай.
– Ну вот, видите, папаша, как это складывается великолепно. В десять дней свадьбу скрутим, а там и беспокоиться нечего. Приедет Сережка, увидит, что Олимпиада Сергеевна чужой женой стала, и покорится.
– Да. Это умно. Так и сделать надо. А?
– Как вам угодно, папаша, воля ваша, я только предлагать могу, что, по моему разумению, хорошо, а может, на ваш взгляд, и иначе выходит.
– Нет, умно. Только вот что меня беспокоит: а вдруг Сергей прилетит с фабрики, ведь он на все пойдет.
– Не прилетит-с, вы ему завтра же письмецо тепленькое отправьте, я вам сам составлю-с, вы только подпишите-с: дескать, благодарю тебя, любезный сын Сергей, за все твои распоряжения, которые нахожу весьма и очень умными.
– Это Сережкины-то распоряжения умны? На двенадцать тыщ, если не больше, отца нагрел.
– Ах, папаша! Надо же дурака по губам помазать. Из дурака через это после всякие веревки вить можно; а в конце письма припишем: «Прошу, дескать, любезный Сережа, остаться на фабрике недельки две, покеда всякие волнения утихнут, потому я на англичанина не надеюсь и ему не доверяю». Поняли, папаша?
– Понял. Министр ты у меня, Андрей.
– Куда уж нам, папаша, – потупился Андрей, – как могу-с и что для дела полезно-с. Он нам мешать не будет, а мы тем временем свадьбу сыграем.
– Постой. А если кто-нибудь даст знать Сергею на фабрику?
– Нет возможности, папаша. И на фабрике я насчет карантину распорядился, чтобы никаких писем и никаких посланных, окромя что от вас, до Сергея не допускать. Вчера еще я об этом писал с нарочным Джемсу Иванычу.
– Все ты предвидел! Далеко ты у меня, Андрей, пойдешь! – хлопнул по плечу сына Афанасий Иваныч и, подойдя к окну, забарабанил по стеклу пальцами. – Так, действительно, хорошо будет! Все устроим и… конец! Негодяй! Шутка! Двенадцать тысяч штрафу смахнул! – Афанасий Иванович сдвинул брови, уставился в одну точку и задумался.
Сергей лез ему в голову. Он злился на него в душе за понесенные убытки, ругал его, как коммерческий человек ругает неумелого помощника, который идет наперекор хозяйской воле и желанию, и вместе с тем досадовал, что сделал это именно он, Сергей, тот самый Сергей, которого и он, и братья, и все знакомые называют не иначе, как «ученым дураком» и никуда не годным человеком.
Странное дело: Афанасий Иванович чувствовал, что там, где-то глубоко у него в душе, есть крошечный уголок, полный жалости и сострадания к этому «ученому дураку», не знавшему никогда отцовской ласки и не слыхавшему от него ни одного теплого слова.
Он досадовал на эту «жалость к дураку» и все-таки жалел, насильно вызывая перед собою образ Сергея.
– Такой же ведь, сын же! – бормотал он. – Неудачен вышел, а все-таки…
Афанасий Иванович круто повернулся к Андрею.
– Хорошо ли, Андрей, мы делаем? – проговорил он. – Может, и всамделе они любят друг друга?
– Глупости, папаша! – ухмыльнулся тот. – Любовь-то это они в романах вычитали, ну и затянули от скуки канитель. И опять, папаша, коммерческого расчета нет Сергея на Алеевой женить. За Ивана со ста тысячью, окромя Алеева, никто не даст, это уж надо прямо говорить, а за Сергея сичас невеста с полмиллионом готова.
– Кто? – встрепенулся старик.
– Лещакова. Сирота круглая, а опекун вчера мне в Троицком какую вдруг новость открыл: видела, говорит, наша дура вашего Сергея и теперь спит и видит, как бы за него замуж выйти. Полмиллиона, папаша, – для фирмы вклад чувствительный!
– Верно! Лещакова? Там больше полмиллиона. Я сам духовную видел.
Афанасий Иванович, потирая руки, хлопнул по плечу еще раз Андрея и в веселом расположении духа отправился в город.
Коммерсант восторжествовал над отцом.
XVI
На другой день аршиновский дом принял праздничный вид. «Парадные» комнаты были открыты и ждали гостей. В саду и на дворе с раннего утра дворники и садовники наводили чистоту, подметая пыль и посыпая красным песком дорожки и обширный двор. К полудню наехали «кондитеры» и взяли в полон кухню, предварительно выгнав из нее кухарку, ругавшую на чем свет стоит «кастрюльных разбойников».
Обед готовился небольшой, но «парадный», с громкими названиями блюд. Сам кондитер, высокий худощавый старик с бритым подбородком и тощими седоватыми бакенбардами, бегал из кухни в залу, где официанты накрывали стол, и обратно, покрикивая то на поваров, то на лакеев.
