Конечно, можно утверждать, что подобные ощущения испытывают все влюблённые, что все эти чудесные совпадения являются неотъемлемой частью периода первой страсти и нежности, подкашивающей ноги, но разве влюблённым будет до этого дело? Все они уверены, что их случай – уникален, что их чувства – самые чистые и возвышенные, что никогда с ними такого больше не повторится, и вы никогда не переубедите их в этом. Химия ли это, магия или просто случайное стечение обстоятельств, но они счастливы, ничто не способно разуверить их в собственных чувствах.
Он пришёл на очередную свою работу, на тот момент канцелярскую (что было с ним впервые: быть на работе в восемь утра, гладко выбритым, в белой рубашке и галстуке), абсолютно забыв про назначенное совещание, и впервые получил выговор от начальства. Она за первые три недели их знакомства потеряла две пары перчаток, наушники и проходку на работу.
Голова не на месте, жизни нет, сна нет – встречаются каждый вечер, потом он подвозит её до дома, ещё три часа сидят в машине, решают пройтись, подышать свежим воздухом. К половине второго она наконец-то оказывается дома, ждёт сорок минут, пока он доедет от Кашмирки к себе в Заморский район, до пяти утра разговаривают по телефону обо всём подряд, словно подростки, сверяя жизненные ориентиры и радуясь их совпадению. Словно им снова шестнадцать (хотя так ли сильно двадцать шесть отличаются от шестнадцати?).
Рассвет застаёт врасплох, так тяжело прощаться, но надо хоть чуть-чуть поспать. Утром, с дурной головой, с мешками под глазами, полными счастья, оба снова пытаются прожить день до вечера, до новой встречи, прожить и не сойти с ума.
Чем дальше, тем всё удивительней. Оказалось, что они вообще весь мир видят под одинаковым углом. Каждому кажется, что никогда он ещё не встречал человека столь тебя понимающего, столь разделяющего все твои взгляды (даже если ты проходил этот путь уже несколько раз, ты будешь счастлив, ступая по нему вновь). Взгляды на семью, на быт, на работу, на деньги, на смысл жизни, политику, вселенную, Бога – всё складывалось, словно пазл, в котором все детальки подходят друг другу и имеют своё определённое, важнейшее место в общей системе ценностей.
– Какое из трёх земных благ тебя привлекает больше всего – деньги, слава или власть?
– Хороший вопрос, наверное, слава, – отвечал Милослав.
– И меня!
– Но я не хотел бы быть публичным человеком. Скорее известным узкому кругу.
– Я тоже! Хороший специалист в своём деле, например… или такая слава, как у писателей, – твоё имя знают, а лицо нет. Не поп-звездой, конечно.
– Вот-вот. Вообще, это такая градация. Хрен знает только – благ или несчастий: от денег к власти.
– Да, я тоже об этом думала. Как уровни достижений мирского успеха. Они в какой-то степени характеризуют уровень самого человека. Кому-то достаточно быть просто обеспеченным, кто-то хочет славы, и лишь немногие стремятся к власти.
Они говорили о философии, о политике, о вере в Бога, о науке и космосе, о мечтах и реальности, о роли мыслей и намерений в формировании действительности. В одну из ночей первого месяца она собралась с духом и читала ему свои самые лучшие стихи, настолько волнуясь, что первый даже пришлось два раза перечитывать – так дрожал голос. Он искренне умилялся её реакции, смотря на неё словно на божество, снизошедшее до него – такого земного и обычного. Столько в ней было неизвестных еще граней, которые открывались ему с каждым днём и которым он искренне дивился.
Она вставала раньше него, только чтобы привести себя в порядок, напечь вкусных блинчиков и сбегать в магазин за шоколадной пастой. Она умела быть серьёзной и поддержать интеллектуальную беседу, но точно так же не боялась выглядеть смешной и искренне смеяться сама над собой. Она могла быть простой, «своей», могла быть неотразимой, разжигая в нём чувство гордости и ревности. Умела слушать, приоткрыв рот и внимательно глядя в глаза (это нравилось ему больше всего). Отлично рисовала, даже занималась скульптурой и гончарным делом. А ещё очень красиво танцевала. Теперь оказалось, что ещё и пишет стихи! Диля призналась, что никогда никому стихов своих не читала, да и вообще – только самые близкие знали о её творчестве. Милослав чувствовал себя совершенно особенным и совершенно счастливым. Самым счастливым на Земле.
Их обоих захлёстывало волной чувств, в которой они вертелись, не в силах совладать с собственным телом и разумом. С глубоко личных тем они перескакивали на дурачество и подкалывания друг друга, потом так же резко переходили на жёсткий флирт с ещё более жёсткой концовкой. Она ловила себя на мысли, что ей безумно нравится, как в нём сочетаются острый математический ум, авторитет в его окружении (она наблюдала это в каждой компании, куда он её приводил), а у Милоша было очень много друзей, приятелей, знакомых: бывшие коллеги, однокашники, соседи.
Казалось, с каждого периода своей жизни, даже самого короткого и незначительного, он уносил с собой настоящую дружбу, исчисляемую уже не годами, а десятками лет. Диля видела, что все относились к её мужчине с большой любовью, очень его ценили. Везде он был главным заводилой, юмористом, центром внимания.
Однако были и другие стороны, которые она для себя в нём открывала. Сладость первого этапа отношений заключается именно в том, как ты постепенно узнаёшь для себя прежде незнакомого человека. Как меняется восприятие друг друга, как вы оба знакомитесь, ныряете в глубину личности и находите там столько притягательного, пугающего, захватывающего и отторгающего одновременно. Какой авантюрой становится ваша влюблённость…
При всей своей общительности, при таком количестве знакомых Диля заметила одну интересную особенность. Милош раскрывал людей, втягивал их в глубокие разговоры, но при этом сам оставался довольно закрытым. Он очень неохотно рассказывал о себе, не делился подробностями своей жизни, прошлого, не рассказывал никому о своих проблемах и переживаниях, даже ей, оставаясь при этом великолепным слушателем, интересующимся, очень чутким, сопереживающим, готовым броситься на помощь в любую секунду. Ей казалось, что именно это подкупает окружающих больше всего, типа такой друг, «который никогда не грузит, но всегда готов подгрузиться сам».
Когда Диля пыталась пересечь установленные Милославом границы, он отшучивался или скатывался в обобщения вроде: «ну, большинство людей так делает…» или «так же обычно бывает», – ей так и хотелось встряхнуть его и закричать: «Стоп, а что чувствуешь ты?!» Но девушка довольно быстро поняла, что в таких случаях столкнётся со стеной молчания и раздражения. «А что я? У меня всё отлично».
Была и другая грань его личности. Абсолютно придурочный мальчишка, в самом милом смысле этого слова: вечно кривляющийся, передразнивающий и рассказывающий глупые шутки (умные тоже, но глупые и пошлые веселили Дилю больше всего). В такие моменты Милош выглядел таким молоденьким и милым, что она с нежностью думала: «Мужчины как дети, ей-богу»; сердце её охватывало тёплое ощущение родства, будто любовник вдруг становился ей братом или кем-то из друзей-пацанов, с которыми она общалась в школьные годы.
Диле ведь так не хватало, чтобы, с одной стороны, был родной дворовый мальчишка, который всегда готов на веселье, на хулиганство, всегда готов послоняться по городу без цели, поболтать до утра, выслушать, дать совет, а с другой – надёжный мужчина, заменивший бы ей отца, которого у неё не было, просто бы сказал: «Не переживай, я всё сделаю».
Несмотря на свои молодые годы, Милослав мог быть таким серьёзным, таким рассудительным, что она принимала его авторитет безоговорочно. Он вёл себя решительно, твёрдо, сразу заговорил о том, что готов взять на себя ответственность за её будущую жизнь. Всё это звучало смешно, был первый месяц их знакомства, но всё это делало её такой счастливой, так страшно было это всё потерять, так страшно было ей ошибиться. «Ну не может быть всё так хорошо. Так просто не бывает», – думала Диля, но с каждым последующим днём её опасения, что она влюбляется в него по-настоящему – неотвратимо и безвозвратно, сбывались всё больше. Ей было совершенно всё равно на его весьма шаткое материальное положение. «Он всего добьётся», – свято верила Диляра, не думая о том, что вера, надежда и любовь могут быть абсолютно слепы.
* * *
К моменту их знакомства Милослав уже было решил, что ему никогда не суждено более полюбить, нашёл утешение в мимолётных связях и почти выкинул юношеские мечты из головы, посчитав их ребячеством, не понимая, каким ребёнком он на самом деле продолжал быть.
Совсем неожиданно на него свалилась любовь такой чистоты и силы, что полгода он ходил точно пьяный, забывал о важных делах, бросил пить и курить, три раза попал в небольшие аварии и скатился до прослушивания точно уж совсем ребяческих рэп-баллад о любви.
Его избранница была хороша собой, моложе на пять лет, образованная, прекрасно воспитанная и жуткая развратница в интимных отношениях. Девочка-сказка, девочка-мечта. В свои двадцать два Диля только что отучилась на журналиста в Государственном университете Хазарии, пробовала найти себя в этом деле, но её материалы раз за разом отвергались Комиссией духовных столпов, представительства которой были в каждом хазарском издании и медиа. Диляра по натуре была «борцом за справедливость» – она хотела обличать правду, бороться за угнетённых против угнетаемых, но то были лишь детские иллюзии, которым, по всей видимости, не суждено было сбыться.
В Хазарии не принято было плохо говорить про Хазарию. Крупных независимых медиа не было. (Да и существуют ли где-либо независимые медиа? «Кто платит, тот и музыку заказывает», – как утверждал Зоран.) Государственные же рассказывали только о достижениях православного социализма, освещая небольшие бытовые проблемы в контексте их быстрого и успешного разрешения представителями правящей и воинской каст.
Существовали небольшие онлайн-издания, которые с завидной частотой блокировались. Существовал самиздат, за который могли вменить реальный тюремный срок в случае поимки производителей и распространителей. Литература печаталась либо нейтральная (любовные романы и детективы), либо восхваляющая возвращение к принципам Великой Хазарии в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, либо осуждающая демократическую революцию тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, желательно с яркими натуралистическими описаниями страданий людей после неё.
Однако нет более слепой веры, чем вера молодого человека в самого себя. Диля была девочкой из рабочей касты, выросшей без отца, с чётким пониманием, что добиваться чего-либо в жизни ей придётся самой. Закончила школу с отличием в шестнадцать; ещё в школе сначала главред школьной газеты, потом журналист в местной, районной; победительница олимпиад по «великой хазарской литературе»; поступила в лучший университет страны, на факультет, на котором обычно учатся одни сведущие, – журналистики и литературы.
Диля была амбициозна и энергична, она свято верила, что сможет что-то изменить. Она с детства писала и в очень раннем возрасте поняла, кем хочет стать. Отучившись четыре года в университете, написав несколько действительно хороших материалов, она начала свои попытки найти стажировку или работу в изданиях, но столкнулась со сплошными отказами.
– Я не понимаю! – сетовала она маме и бабушке, подругам, а потом уже и Милошу. – Я не понимаю, что не так! Неужели мои материалы настолько плохи?
Все говорили одно и то же: «Ты затрагиваешь слишком сложные темы!»; «Ты ходишь по лезвию бритвы!»; «Ты должна осторожней выбирать слова, да, у тебя хороший материал, но с такой подачей никто не будет готов тебя печатать, сама понимаешь» и т. д. «Сама понимаешь» – как бесила её эта фраза.
– Я не хочу ничего понимать, я хочу быть честной! С читателем и сама с собой!
Она писала ещё и ещё, действительно стараясь выдавить из себя нужный тон повествования, пока, спустя почти полтора года тщетных попыток, наконец не получила предложение на позицию стажёра в государственной газете «Городской вестник», специализирующейся на новостях Итиля.
Год она выполняла мелкие поручения настоящих журналистов: брала интервью, ездила на место происшествий, взаимодействовала с пресс-службами Великого Синода, Сената, Смрадной палаты, полицмейстерами разных чинов. Поначалу всё это было ей интересно, но потом она поняла, насколько же жёсткая цензура существует в стране и какая жестокая расправа может ждать тех, кто осмелился пойти против неё.
– Милёк, неужели нельзя ничего изменить? – чуть не плача спрашивала она своего возлюбленного, когда столкнулась с первой серьёзной несправедливостью.
Она должна была подготовить материал об одном из итильских домов заботы, которые по сей день существовали в Хазарии ещё со времён ДНССВЕ. Увиденное там глубоко поразило Диляру.
Тот случай прогремел на весь Итиль. В СДЗ № 17[19 - СДЗ № 17 – сиротский дом заботы № 17.], в котором содержались дети-инвалиды, произошёл целый ряд последовательных смертей детей, предположительно от ненадлежащего ухода, голода и болезней, развивающихся на фоне ослабленного иммунитета и истощения. Информация просочилась случайно. Одна девушка работала там нянечкой, уволилась и написала в хазарском интернете пост, который случайно заметили, он стал резонансным. Власти Хазарии должны были как-то отреагировать. Дело усугублялось ещё и тем, что в основном такие дома находились под попечительством церкви. Хотя дела в них обстояли куда лучше, чем во времена ДНССВЕ, зрелище зачастую было по сей день печальное.
СДЗ № 17 побил все рекорды. Деньги, которые выделяла церковь, разворовывались начальством (представители церкви должны были контролировать, но, видимо, закрывали глаза, получая свой процент), с детьми обращались жестоко: привязывали к кроватям, затыкали рты кляпами, не производили своевременную гигиену и надлежащее лечение. У лежачих деток были гниющие пролежни, в матрасах клопы, везде – тараканы, питание скудное, из-за чего у детей началась цинга. Всё это в Итиле! В столице! В городе, который являлся витриной всей Хазарии!
Девушка, выложившая пост, описала всё в таких жутких подробностях, что кровь стыла в жилах. Отчаянная, смелая девушка. За такое она могла бы сама сгнить в хазарской тюрьме, но ей повезло: пост с космической скоростью разлетелся по хазарской сети, долетел до правящей касты, делом занялись представители Смрадной палаты и Хазарского ведомства уголовного полицмейстерства, быстро нашли, «наказали всех виновных и оказали помощь детям» – на деле их просто распихали в дома заботы в разные отдалённые уголки страны.
Дилю это не успокоило. Она решила проехать по другим подобным домам и составить статью, объединив основные проблемы данных учреждений. Сделать это было не так просто, так как дома заботы были учреждениями закрытого типа – туда не пускали посторонних, только родных и близких по специальным пропускам, которые достать можно было только лишь через церковные структуры (в Хазарии говорили, что туда легко попасть, но невозможно выбраться). Тем более после нашумевшей истории невозможно было представить, что представители прессы, хоть и государственной, могут получить доступ.
Девушке помог один её старый знакомый, одноклассник Герей, который после школы дал присягу верности касте воинов, после строжайшего отбора был принят на должность младшего сержанта Главного управления полицмейстерства. Пока Диляра просиживала штаны за университетскими партами, паренёк успел хорошо себя зарекомендовать, вырасти в должности и обзавестись знакомыми. В школе он был влюблён в Дилю, поэтому не смог отказать ей в просьбе выбить пропуск в несколько итильских домов заботы, хоть и долго мялся и отнекивался.
Выглядело это так: два пропуска с двумя витиеватыми печатями – правящей и духовной каст – якобы Диля и её коллега являются государственными служащими, проверяют дома на предмет соответствия санитарно-эпидемиологическим правилам и нормам.
– Диль, ты знаешь моё отношение к тебе. Только я тебя умоляю – всё должно быть тихо, никто не должен понять, что тут что-то не так. Я сильно рискую. Напиши мне список из трёх домов заботы, куда ты хочешь попасть, я организую так, чтобы руководство предупредили о вашем визите.
Знали бы вы, как Диляра была ему благодарна. Они с напарником купили белые халаты, шапочки на резинке, бахилы, вооружились чем-то наподобие доски с креплением для бумаги, распечатали какие-то бланки с официального сайта Министерства здоровья ханских поданных, в общем, сделали всё, чтобы их маскарад выглядел максимально правдоподобно.
Условия, в которых содержались дети сироты, брошенные своими родителями на попечение государства, были пусть и не такие жуткие, как в СДЗ № 17, но всё равно пугающие. Сразу было ясно: домами заботы никто не занимался. Плохой ремонт, некачественное питание, серые стены – всё в трещинах, холодные полы с потрескавшейся плиткой, кое-где протекали трубы, где-то прямо с потолков вода капала в грязные тазы и вёдра со следами извести и ржавчины. Не было каких-либо развлечений, кроме скудного набора старых засаленных игрушек и барахлящего телевизора, который, видимо, включали раз в день для всех детей сразу. Человеческих туалетов не было – только грязные дыры в полу, полная антисанитария, чумазые дети с нечёсаными волосами и такими глазами, что у Диляры сердце чуть не разорвалось на куски, – полные тихой печали и безысходности, большие глаза маленьких детей, которые не понимают, в чём их вина. Совсем не те глаза, что она видела у детей за стенами дома заботы. В этих стенах они будто утратили свет души, походили больше на молчаливых запуганных зверьков, чем на шумных и весёлых человеческих детёнышей.
Всё осталось таким, каким было при ДНССВЕ, а особенно этот запах казённых стен: еда из столовой, сырость, старый иссохший паркет, тысяча слоёв самой дешёвой краски поверх друг друга – терпкий и неживой запах, словно застывшее прошлое, отказывающееся становиться настоящим. Запах, который знаком каждому, кто рос в последние годы ДНССВЕ или в Хазарии после распада Союза. Невыносимый контраст на фоне цветущего, богатого, благополучного Итиля, который изо всех сил старался стать красивым лицом Хазарии…
– Будто Хазария вычеркнула всех ненужных людей, скрыла неудобную правду от людских глаз. Все эти люди – наиболее незащищённые члены нашего общества! Они нуждаются в заботе, поддержке, а мы живём и даже не знаем о них!
– Ох, Диль, да у тебя прямо демократические идеи. Смотри осторожнее с этим… – неуверенно ответил Милош. – Ты же знаешь, о Хазарии – как о покойниках: либо хорошо, либо никак. Остаётся надеяться, что после этого случая с домом номер семнадцать правящие займутся этим вопросом, это их работа, их долг, не нам в это лезть.
– Да в том-то и дело, Милька, пока мы думаем, что это не наше дело, что наша хата с краю, что другие касты должны с этим разбираться, пока мы, простые люди, безразличны к таким вопросам, – никто ничем не займётся! Ты же знаешь, как у нас это делается, – кого надо разгонят, посадят, кто что видел – тех заткнут, потерпевших скроют, стены снаружи покрасят, цветочки посадят, доступ к этой теме закроют раз и навсегда. Только отмашки и имитация деятельности – всё, на что они способны. Все заживут так, будто ничего и не было.
Диля кипела от возмущения. В такие моменты она выглядела особенно мило: раскрасневшаяся, взъерошенная, похожая на сердитого ребёнка. Милош улыбнулся и притянул её к себе со словами:
– Ты ж мой борец за справедливость.
Диля раздражённо вырвалась из объятий, встала с его колен, на которые он её пытался усадить, махнула на него рукой, фыркнула и вышла из кухни.
Они с напарником всё-таки подготовили материал. Сделали его максимально «мягким», как им казалось, обошли все острые углы, выглядело это как очень вежливая просьба к власти «обратить внимание на данную проблему». Но редакторская коллегия газеты всё забраковала. Их вызвали «на ковёр» к шеф-редактору, где он долго кричал на молодых ребят, что они позволяют себе лишнего, что не понимают, куда лезут, и подставляют его. Он стучал кулаком по столу и угрожал, раскидал по кабинету листы с материалом и предупредил, что ещё одна такая статейка – и он их уволит.
Диля держалась. Нахмурив брови и изо всех сил сжав дрожащие губы, она дослушала пламенную речь (просто ор) начальника, резко развернулась на каблуках и вышла, хлопнув дверью. Эмоции накрыли её уже дома, где она прорыдала весь вечер.
– Милёк, неужели нельзя ничего изменить?!! – всхлипывала она. – Неужели мы живём в таком безразличии? Я хочу уехать отсюда, я не хочу так жить! Мне так жалко этих детей! Они никому, совершенно никому не нужны!
Милослав сел рядом с ней, обнял свою любимую девочку, гладил по волосам, плечам. Сделал самое лучшее, что мог сделать, – просто молчаливая поддержка в безвыходной ситуации. «Какая же она ещё наивная у меня», – лишь подумал он.
Дело было не только в наивности. Диляра была продуктом большой пробоины в государственной системе Хазарии. Таких, как она, молодых, горячих, неравнодушных, даже в наши дни было довольно много. Государство, которое заблокировало международной интернет, разрешая людям пользоваться лишь внутренней сетью; полностью закрытое государство – выехать можно было только по выездным визам, а въехать практически невозможно; государство, которое держалось на строгой кастовой системе и религиозных догмах (пусть и с некоторыми поблажками, как дань современности). Это государство упустило одну вещь – силу образования.
В школах классы делились по кастам. Ребёнок учился только с детьми из своей касты, но по окончании школы мог перейти в другую, сдав дополнительный экзамен по «Основам христианской религии и кастовому строю Великой Хазарии», либо остаться в своей.
Дальше любой желающий мог поступить в университет. Не все профессии были доступны, также существовало определённое деление по кастам. Научные профессии, медицина, образование были доступны только сведущим. Военное дело и работа на МХП[20 - МХП – Министерство хазарского полицмейстерства, аналог российского МВД.] – естественно, только воинам и т. д. Тем не менее некоторые факультеты современной Хазарии остались оплотами инакомыслия и внутренней свободы для всех желающих. Журналистика, иностранные языки, юриспруденция, социология и искусство – кто-то из старых преподавателей, работающих ещё со времён ДНССВЕ, потихоньку рассказывал студентам о демократических ценностях, кто-то позволял высказывать своё мнение, да и молодые студенты из разных каст в университетской атмосфере общались друг с другом куда больше, чем люди более взрослые, чья жизнь была ограничена рамками их кастовой принадлежности.
Многим государственным институтам Хазарии была присуща закрытость, это не могло не коснуться и университетов, которые находились под управлением представителей сведущей касты в Смрадной палате. Вышел парадокс: высшие учебные заведения оказались достаточно закрытыми от самого государства, никакие духовники и воины не могли этому помешать, хотя очень хотели.
Представители воинской касты заправляли в военных вузах, но их руки не дотягивались до гражданских профессий. Синод много раз предлагал власти передать высшие учебные заведения под его контроль, намекая: то, что происходит в их стенах, может быть губительным для новой, молодой системы государства и для «развития духовной нравственности в молодых людях».
Сведущие стояли до последнего, и государство пока что было на их стороне. Отчасти потому что дорожило «мозгами». Власть Хазарии понимала, что вера – это, конечно, очень важно, но технологии, которые сейчас продавались на весь мир, передовая медицина, производство – этого церковь обеспечить и поддержать не сможет. Все элементы системы, все касты были важны как детали механизма, которые должны взаимодействовать друг с другом. Власть понимала это и давала каждой касте определённые преференции, которые были подобны маслу, которое смазывало порой скрипящие шестерёнки хазарской государственной машины.
Могло ли современное положение университетов изменить как-то Хазарию? Наверное, в перспективе нескольких десятков лет – да, если спрут не сможет дотянуться и до этой части своих владений. С другой стороны, было два важных фактора. Во-первых, довольно малая часть юных хазар шла получать высшее образование, это было не столь популярно среди молодёжи. Во-вторых, большинству выпускников волей-неволей после выпуска из университета приходилось приспосабливаться к реальной жизни, где не очень много места было для их свободы. Можно сказать, что власть добровольно закрывала глаза на очаги непокорности, не считая их пламя слишком уж опасным для ханства.
Первый серьёзный провал охладил пыл борьбы Дили с Левиафаном[21 - «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» – сочинение английского философа Томаса Гоббса, посвящённое проблемам государства. Левиафан – имя библейского чудовища, изображённого как сила природы, принижающая человека. Гоббс использует этот образ для описания могущественного государства («смертного бога»).]. Девушка с головой ушла в свои первые серьёзные отношения.
В свои двадцать семь Милослав успел нагуляться, влюбиться, жениться, разочароваться в браке, развестись и поставить крест на идее большой и светлой любви; так по ней истосковаться, что новые чувства сбили его с ног – вроде бы твёрдо стоящего на земле, самоуверенного, молодого мужчину. Уже через месяц он шептал на ушко признания, а через три – предложил руку и сердце.
Спустя полгода после этой истории со статьёй они поженились, и ещё через два месяца Диля радостно сообщила новоиспечённому мужу о своей беременности.
Небо их счастья было почти безоблачно. Почти. Беременность Диляры остро поднимала вопрос финансов. Милослав не бедствовал, в очередной раз сменив работу, зацепился за позицию риэлтора, продающего коттеджные дома, в небольшом агентстве недвижимости. Как сказал ему Марат, предлагая сотрудничество:
– Ну ты же разбираешься в домах?
– Ну разбираюсь, – ответил тогда Милош, не представляя, о каких домах идёт речь.
Встретив Диляру, он съехал от отца, к которому не так давно вернулся из квартиры бывшей жены, в приличную съёмную однушку в хорошем районе Итиля и столкнулся с потребностью не только оплачивать жильё, но и готовиться к родам будущего ребёнка. К этому добавлялось ещё и то, что он финансово помогал своей бывшей жене, в одиночку воспитывающей маленького мальчика, которого Милослав за пару лет их отношений полюбил как своего собственного. Конечно, он не был обязан этого делать, совместных детей у них не было, но почему-то оставить женщину один на один со своими проблемами Милошу не позволяла совесть. Он понимал, как тяжело быть матерью-одиночкой, и они так сблизились с её сыном, что больше всего он скучал именно по нему, чувствуя вину за конец отношений с его матерью, будто перед родным ребёнком.
Совсем молодая Диляра совершенно не готова была ни к тому, чтобы стать матерью, ни к мысли, что Милослав сохранил связь с бывшей женой, ни к горькой правде, что парень он не такой уж и перспективный, как ей казалось: квартиры своей нет, карьеры нет, машина, как выяснилось, была подарена братом, позже отдана ему же за долги (Милош занял у Зорана крупную сумму на роды и первые вещи для будущего малыша; сами знаете, сколько сейчас всё стоит: одежда, кроватка, коляска, памперсы).
Лодка безоблачного счастья проплавала где-то год, быстренько разбившись о рифы голой житейской правды. Начались серьёзные конфликты, наверное, пара бы разошлась, если бы не определённые обстоятельства. Во-первых, они не настолько давно были вместе, чтобы Диляра успела сменить очарование на презрение. Во-вторых, они не настолько были зрелы, чтобы поставить крест на надеждах. В-третьих, влюблённость их была такой феерией, что на отголосках её ещё годы можно было бы сосуществовать в мире и понимании.
Всё это помогло им пережить тяжёлые первые годы брака с новорождённым ребёнком на руках. Юный возраст особенно хорош тем, что все трудности воспринимаются как приключения. Тогда, узнав о своей беременности, Диляра смотрела на Милослава ещё наивным, совсем не знающим жизни взглядом, который обычно бывает у девушек, по молодости ещё уверенных, что в этой жизни всё устроится само собой наилучшим образом просто потому, что они того заслуживают. Милош изо всех сил старался оправдать её ожидания. Именно поэтому он так решительно согласился на очередное авантюрное предложение Марата, уверяющего его, что они «поднимут нормальных бабок» на этой стройке.
Глава 7. Выйти из зоны комфорта
– Что, у нас новая девочка на ресепе? – спросил Зоран Елену, «которая по кадрам».
– Да, вчера взяли, Зоран Михайлович.
– И как она? Как зовут?
– Роксана. Пока обучается, но вроде соображает.
– Хорошо, хорошо… – сказал он, задумчиво глядя через стеклянную дверь переговорки напротив приёмной на профиль новенького секретаря.
Лена принесла начальнику портфолио нового кандидата на должность финансового директора, который прошёл все предыдущие этапы собеседования и теперь должен был встретиться непосредственно с начальством.
Зоран повертел папку в руках, но даже не открыл, отбросив её от себя подальше на стол. «Роксана, значит… – подумал он, – а она ничего». Тоненькая брюнетка, южная хазарская кровь. Густые вьющиеся волосы ниже лопаток; запоминающиеся, чуть грубоватые черты лица: фигурные скулы, нос с горбинкой, пухлые губы, словно очерченные контуром светлее цвета самих губ, от чего они казались ещё пухлее. Роксана забрала волосы в высокий толстый хвост. «Какие смешные у неё уши, как у Будды», – подумал Зоран. Уши у девушки действительно были необычные: крупные, оттопыренные, вытянутые в длину, будто на полголовы, с длинными мочками; серьги с камушками болтались на самых кончиках мочек, оттягивая их ещё ниже. Эта деталь её внешности почему-то очень рассмешила.
Зоран провёл собеседование быстро и без интереса, всё время не сводя глаз с приёмной, где суетилась новенькая. Он не особо вникал в то, что говорит ему кандидат, подумав: «Ладно, утвержу его, а там посмотрим, как будет работать».
После собеседования Зоран попросил секретаря Диану принести ему кофе в переговорку, выпил его, покурил прямо там (только он и Тимур позволяли себе подобную вольность: курить и бухать прямо на рабочем месте). «Через полчаса начнут стекаться замы и топы компании на еженедельное совещание, уходить в кабинет смысла нет, потуплю тут», – решил он. Новенькая девочка должна была зайти, расставить всем бутылки воды и стеклянные стаканы, разложить чистые скрипящие листы бумаги и красивые тяжёлые ручки с золотой гравировкой названия компании.
Зоран с интересом и садистским удовольствием наблюдал, как девушка под его пристальным и тяжёлым взглядом заливается едва видным на смуглой коже румянцем, путается, мешкается и смущённо улыбается, постоянно поправляя неловким движением выскакивающие из-за ушей пряди. «Нет, ну какие смешные уши», – эта мысль так веселила, что весь оставшийся день он смеялся, когда в голове возникал образ ушных раковин.
Всё время, пока Роксана, не поднимая глаз, суетилась вокруг стола переговорной, Зоран открыто смотрел на неё, глупо улыбался и наслаждался её смущением, от которого, казалось, девушка вся стала какого-то розово-коричневого цвета, как румяный пирожок из печи. Казалось, что с минуты на минуту заискрит и застрекочет ток, пробегающий между ними: между его полюсом расслабленности и её полюсом напряжения. Зорану даже стало немного жаль девушку.
– Ну здравствуй. Ты новенькая?
– Я… эм, да. Я первый день. А вы – Зоран Михайлович?
– Он самый, – Зоран расплылся в широкой улыбке, поставил локти домиком на стол, положив подбородок на скрещённые между собой пальцы, как бы вопросительно глядя на дальнейшие действия Роксаны.
В этот момент она всё суетилась у стола: не поднимая головы, согнув спину, поправляя все разложенные предметы, чтобы те лежали симметрично и ровно. Вдруг девушка выпрямилась, надула щёки и громко дунула на кучерявые пряди, упавшие ей прямо на лицо, из-за чего они естественным образом разлетелись, открыв необычные, очень светлые для смуглого человека, серо-зелёные глаза. Резко повернулась к Зорану, смело улыбнулась и сказала:
– Ну, приятно познакомиться!
– И мне… Приятно… – не поднимая подбородка от рук, произнёс он, выдерживая паузы между словами и всё так же пристально смотря на неё.
Роксана замерла, прищурилась, прямо глядя ему в глаза, хмыкнула, развернулась на каблуках и вышла, виляя бёдрами так, что Зоран аж рот приоткрыл. Закрывая дверь, она ещё раз глянула ему в глаза, хитро улыбнулась, кивнула головой на прощанье и плотно закрыла дверь.
«Ну зараза! Вот алмаз! – подумалось ему. – Его бы только огранить – и будет королева». Назойливые уши вновь всплыли перед глазами, и он рассмеялся. В дверь постучали, совещание началось, и прошло оно на редкость легко и быстро.
