Ольга Леонидовна Само "Баллада о странниках. Англия. Линкольншир"

– Может и для меня.

– Вот увидишь, как я её … – Эрих сказал непристойность. Парни заржали. Дэвис еле справился с желанием съездить брату по физиономии. Возмущённые прихожане стали делать им замечания. Наконец служба окончилась и, обменявшись поздравлениями, все стали расходиться.

Уолеф Ольдерсон запрягал лошадей на заднем дворе. Инге ожидала его у ворот собора, прохаживаясь вдоль церковной ограды. Похрустывая снежком, она отпечатывала свои шажки, стараясь попадать след в след.

Эрих с близнецами налетел внезапно. Они прижали Инге к самой ограде и, бесстыдно хохоча стали говорить ей разные мерзости. Инге попыталась оттолкнуть Эриха и убежать, но тот крепко схватил её за рукав и вместе с братьями снова прижал к ограде, пытаясь поцеловать в губы. Инге вырывалась, молча, и только тяжело дышала, как загнанный зверёк. Подоспевший Дэвис поймал её теперь уже полный ужаса взгляд. Он вспрыгнул сзади на Эриха и, навалившись всей тяжестью, опрокинул его в снег.

– Братец, какой чёрт тебя принёс! – Эрих грязно выругался, барахтаясь в снегу и пытаясь сбросить Дэвиса. Сверху навалились Ральф и Ричард, началась свалка. Драку прекратил подоспевший барон Эймунд, который отвесил дерущимся тумаков. Довольны остались все. Дэвис сразу кинулся искать Инге, но Ольдерсонов и след простыл.

После, прикладывая снег к разбитой губе, Дэвис подумал, что неплохо было бы Господу Богу как-то помирить Рыжего Уолефа с отцом и тогда можно будет познакомиться с Инге. Хотя, наверное, она захочет забыть этот случай и даже знать его не пожелает? Он подумал об этом и загрустил. Действительно, дурацкий повод для знакомства

Зима выдалась в том году снежная. Весна же настала внезапно и сразу. Быстро таял снег и приток талой воды переполнял и без того игривую Фосс. Река вышла из берегов и разлилась. Теперь это был бурлящий поток, в котором стремительно мчались ветки, коряги и целые брёвна. Сваи моста на границе Ховнингхэма и Исторпа были затоплены до самого настила, на котором, цепляясь за перила, целыми днями торчали мальчишки и взрослые. Били острогами и ловили сетями одуревшую в водоворотах рыбу, складывали в огромные корзины, засыпали солью и увозили на телегах.

Дэвис и Эрих как раз были отпущены из аббатства домой на Пасху и по прибытии они незамедлительно приняли в рыбной забаве участие. Толпа рыбаков толпилась на настиле, с острогами наготове, ожидая, когда промелькнёт в мутной воде пятнистая рыбья спинка. Дэвис в охотничьем азарте повис над самым потоком, высматривая форель, держась одной рукой за перила. Эрих со своей снастью пристроился неподалёку. Перила были уже старенькие, последний раз их меняли во времена отца барона Эймунда, деда Дэвиса. Эриху пришло вдруг в голову, что достаточно одного несильного удара ногой и Дэвис, оставшись без опоры, рухнет в ледяную воду. Вряд ли кто-то обратит внимание на быстрое и незаметное движение – все так поглощены ловлей рыбы.

Дэвис даже не успел вскрикнуть, очутившись с головой в ледяной воде. Плавать он умел хорошо, но бороться с бурным холодным течением, несущим брёвна и ветки было ему не под силу. Его закрутило в водовороте, затягивая в зелёную глубину, стукнуло хорошенько об камень, потом снова выкинуло на поверхность. Дэвис отчаянно закричал и тут же снова скрылся под водой. Крик услышали, но желающих догнать его в стремительно мчавшейся ледяной воде не было. Все стояли на мосту и с ужасом смотрели, как его уносило рекой. Дэвис попытался рвануться к берегу, но его снова перевернуло и стало опять затягивать в мутно-зелёный водоворот. Перед глазами его поплыли жёлтые круги, он не выдержал и вдохнул воды.

Инге Ольдерсон стояла ниже по течению от злополучного моста. Река здесь поворачивала, образуя отмель и течение было потише. Исторп находился на болотистой местности и дров вечно не хватало. Поэтому Инге с помощью длинного багра вытаскивала на отмель плавник, который её отец потом забирал и использовал на дрова. Инге из-за поворота не могла видеть того, что произошло на мосту и слышать крики из-за рёва реки, но она заметила, что река несёт человека.

Девушка смело вошла в воду по пояс и нацелилась багром, ожидая, когда Дэвиса, проплывавшего мимо, очередной раз вынесет на поверхность. Дэвис больше не всплыл, но его котомка для рыбы, перекинутая через плечо надулась пузырём и показалась над водой. Инге попыталась зацепить ее багром. Это ей удалось, крюк багра задел за ремешок от котомки, и потихоньку Инге стала подтягивать багор к себе. Когда из воды показалось тело Дэвиса, девушка быстро схватила парня под мышки и выволокла на берег.

Она перевернула его лицом вниз и, ухватив поперёк туловища, попыталась приподнять, чтобы вылить из лёгких воду. Дэвис не подавал признаков жизни и был слишком тяжёл для неё. Отчаявшись, Инге стала звать на помощь отца, но шум реки заглушал её крики. Она снова попыталась его приподнять и на этот раз у неё получилось. Вода всё-таки вышла, Дэвис судорожно вздохнул и закашлялся.

Возвращение к жизни было мучительным. Тело корчилось на песке в приступах кашля и рвоты, а когда удалось отдышаться, начался сильный озноб. Дэвиса колотило дрожью и ему казалось, что даже сердце его уже покрылось корочкой льда и не может больше биться.

– Давай, вставай, пойдём! Ну вставай же! – Инге снова попыталась его поднять, но ей это было не по силам. Дэвис валился на песок, ноги отказывались слушаться. Он чувствовал страшную слабость и очень хотел, чтобы его оставили в покое. Но Инге снова стала звать отца, она вспомнила рассказы о том, как люди, попавшие в ледяную воду, умирали от остановки сердца и очень испугалась. Она не переставала тормошить Дэвиса, тащить, растирать, пытаясь согреть. – Ты не засыпай! Ты слышишь меня? Ты слышишь? – настойчиво повторяла она.

Уолеф колол на дворе дрова и криков дочери слышать не мог, но что-то вдруг его будто толкнуло, он ощутил какое-то непонятное беспокойство и решил сходить до реки, проверить, всё ли в порядке с Инге. Уже на подходе он услышал её крики и понял, что происходит что-то страшное. Уолеф понесся бегом, не разбирая дороги, ломая кустарник и перепрыгивая камни, а, когда, наконец, увидел свою мокрую, перепуганную дочь и на руках у неё полумёртвого юношу понял, что на этот раз несчастье случилось не у него.

– Домой бегом! Огонь разведи! И сама переоденься! – крикнул Уолеф дочери. Подбежал и наклонился над Дэвисом, встряхнул его – Живой?

Тот сумел только мотнуть головой.

– Держись тогда! – Уолеф взвалил парня на плечи и зашагал в сторону дома быстро, как только мог. Впереди бежала Инге.

В очаге гудело пламя, и Уолеф растирал Дэвиса какой-то резко пахнущей мазью. Руки его были мозолистые, точно наждак и царапали кожу, но Дэвис сперва ничего не чувствовал, потом постепенно к нему вернулось ощущение рук и ног и способность ими двигать. Холод понемногу отпускал и, вскоре Дэвису даже стало жарко. Его завернули в простыню и засунули под одеяла. Инге поила его горячим элем с мёдом. Она сидела рядом с ним и в её продолговатых глазах блестели слёзы, а подбородок ещё подрагивал.

– Ты зачем плакала? Со мной уже всё хорошо. – Дэвису действительно было хорошо. Он глотал горячий эль и внимательно рассматривал Инге – она была сейчас совсем не похожа на ту Инге, в церкви. Сейчас это была просто испуганная маленькая девочка с рыжими косичками.

К ним тихо подошёл Уолеф и Дэвис хотел было подняться.

– Лежи, лежи… Я в Ховнингхэм человека отправил, он сообщит барону, что ты здесь.

Дэвиса разморило от тепла и эля и стало клонить в сон. Во сне он видел Сфинкса с лицом как у Инге Ольдерсон. Сфинкс поглядел на него насмешливо, потом протянул ему свиток с непонятными письменами и велел читать. Дэвис читал, с трудом разбирая буквы, не понимая смысла прочитанных слов. Лицо Сфинкса изменилось и стало лицом барона де Рокайля. «Читай вслух!» – приказал он. Слова путались, наползали друг на друга, в горле пересохло, но Дэвис не мог ослушаться и читал… читал…

Барон метался по берегу реки, как раненый зверь, пытаясь отыскать хотя бы тело своего сына. Получив ужасное известие, он сразу бросился к мосту и там ощупывал руками обломанные доски перил, словно спрашивая их: «Как же это могло случиться?» Он вдруг осознал, что любил Дэвиса все эти годы, любил сам того не ведая, не проявляя свою любовь, а теперь поздно. Чувство вины захлестнуло его, перехватив горло. Потеряв сына, которого не умел ценить, Эдмунд потерял всё. Ales. Кому теперь нужна его бессмысленная жизнь, его замок, его богатство? Клотильде? Эриху? Им нужны. И замок и деньги. А Дэвису нужен был только он сам.

Осознавая это, барон застонал от горя. Если бы только можно было бы всё вернуть – он стал бы другим, он бы пальцем больше не тронул Дэвиса, он бы проводил вместе с ним все свои дни. «Господи, не наказывай меня так! – восклицал барон, – Я скверный человек, плохой отец, но пощади, Господи!» Ему захотелось броситься в воду вслед за сыном. Люди, свидетели происшествия стояли поодаль, не решаясь подойти, в страхе оказаться случайной жертвой гнева отчаявшегося человека. Барон приблизился сам, пошатываясь, обвёл всех безумным взглядом и выдернул из толпы зевак Эриха, основательно тряхнул его: «Ты, гадёныш? Ты это сделал? Отвечай!»

– Я тут не причём, он сам упал. – Эрих испуганно вырывался – Спросите, вам любой скажет!

– Вернусь – убью! – барон грубо оттолкнул пасынка и пустился вдоль берега реки. За ним двинулись люди. Под вечер Эймунд, обессилевший от бесплодных поисков, побрёл уже, было в замок, чтобы наутро снова продолжить поиски тела, но у моста его опять ждала толпа любопытных.

Увидев Эймунда, толпа загудела и вытолкнула благообразного старичка, в котором барон узнал слугу своего врага – Рыжего Уолефа. «Не до тебя сейчас!» – устало махнул рукой Эймунд, но услышав, что Дэвис в Исторпе, сперва принял это известие за дурную шутку. Потом, понемногу осознав, пошатываясь на ослабевших ногах, Эймунд схватил первого попавшегося оседланного коня и, не медля ни секунды, умчался в Исторп. Рыжий Уолеф сам вышел ему навстречу. Гордый барон Эймунд де Рокайль, увидев его, спешился и, не говоря ни слова, упал на колени перед своим врагом.

– Да, брось, – просто сказал Уолеф и взял баронского коня за повод, чтобы отвести в конюшню, – Пойдём лучше выпьем.

Вражда закончилась. Много было выпито эля, много было потревожено воспоминаний, спето песен. Пили соседи три дня, пили, пели и вспоминали, пили, пели и вспоминали. Гуляла вся округа. Когда в Исторпе кончился эль – послали в Ховнингхэм за новым. Когда опустели погреба в Ховнингхэме – отправили гонца в Дакуорт.

У Дэвиса начался сильный жар и Эймунд решил оставить его в Исторпе, на попечение Уолефа и Инге. Почему сломались перила, выяснить так и не удалось, но Эймунд сильно подозревал, что гибель Дэвиса порадовала бы леди Клотильду, поэтому не торопил его с возвращением.

Дэвис пробыл в Исторпе три недели и ни минуты не пожалел об этом. Это были для него самые чудесные дни. Он грелся у семейного очага Ольдерсонов, как кот греется на весеннем солнышке. Никогда ему ещё не было так хорошо и уютно. Инге вела себя так, будто знакомы они были давным – давно. Она присаживалась рядом с ним о своим женским рукоделием и пока штопала, шила, вязала – болтала обо всём на свете. И это так легко и непринуждённо у неё получалось, что Дэвис сам не заметил, как выложил всё, что накопилось у него в душе за долгие годы одиночества.

Он увлёк её своей мечтой о странствиях, и Инге тоже захотелось увидеть прекрасные далёкие земли, где бывал её отец, и откуда была родом её мать. Теперь они вместе томились желанием поскорее увидеть огромный мир и вместить его в своё сердце. «Как страшно, наверное, умереть и не увидеть всю созданную Богом красоту!» – говорила она. А Дэвис удивлялся её способности всего бояться: пауков, темноты, привидений, одиночества, разбойников. Но вместе с тем Инге любила рисковать, балансируя на грани ужаса и восхищения. Дэвису было с ней легко и интересно. Иногда они беседовали с Уолефом. Поначалу, Дэвису было немного неловко из-за истории с яблоками, и однажды он открылся датчанину, рассказав о том, что заставило его так поступить, о своих чувствах и угрызениях совести.

Уолеф молча, не перебивая, выслушал признание Дэвиса, одобрив его желание всё уладить. Потом сказал задумчиво,

– Я, выходит, тоже тогда виноват, что с отцом твоим так получилось. Не надо было тебе этого видеть. Не подумал я… Вот ведь как! Живёшь, думаешь, что всё правильно делаешь и даже не знаешь, что кого-то обидел.

Дэвис оценил способность Уолефа отвечать на любые вопросы. Даже в аббатстве от их любопытства часто отмахивались или советовали читать святых отцов. Дэвис старательно читал, но святые отцы не всегда давали чёткий и ясный ответ. Уолеф же никогда не отмахивался, всегда старался объяснять просто, избегая цветистых выражений и пространных рассуждений, коими грешила литература того времени.

– Сэр Уолеф, как ты думаешь, что такое ад? – спрашивал Дэвис.

– Черти, котлы, смола, червь неусыпаемый, мучения. Эта картинка тебя не устраивает?

– Не совсем. Тела ведь у меня не будет и что мне тогда смола? Мне же не будет больно.

– А-а, ну я вот что думаю. Ад – это больше душевные муки. Ты ведь понимаешь, что такое ненависть, обида или зависть? Здесь, в нашем мире, у нас это проходит, если человек, конечно, этого хочет. Но когда человек уходит в мир иной, эти чувства остаются с ним в вечности и он вынужден вечно их испытывать, не имея возможности от них избавиться. А если человек ушёл в загробный мир счастливым и спокойным – он блаженствует.

– Так просто?

– Нет, конечно, я привёл конкретный пример, на самом деле я уверен, что всё сложнее. Люди уходят слишком по – разному.

– Получается, «рай» и «ад» это всё условно?

– Ну да, в нашем человеческом понимании.

– Да вы еретик, сэр Уолеф.

– А что, когда-нибудь из меня получатся хорошие дрова, – шутил датчанин.

Уолеф открыл перед Дэвисом свои главные сокровища – книги. Дэвис был в восторге. Такой библиотеки не было даже в аббатстве. Особенно Дэвису нравились карты – это были новые, совершенно неизведанные земли. Дэвису захотелось сложить эти карты, чтобы получить одну большую, которая бы показывала весь мир, где живут люди.

Он принялся жадно читать, но многие книги были написаны на незнакомых Дэвису языках, например на греческом, еврейском или арабском. Эти языки не изучали в аббатстве. Тогда у юноши зародилась мысль, которая воплотилась в реальную цель – продолжить обучение в университете. Но на это требовалось согласие отца.

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается и Дэвису пришлось снова вернуться в Ховнингхэм. С большой неохотой покинул он гостеприимный Исторп, хозяев которого, уже успел полюбить всей душой.

Леди Клотильда встретила пасынка презрительным взглядом и процедила сквозь зубы: «Дерьмо не тонет!» Но на этот раз Дэвис отряхнул её ненависть так же легко, как собака стряхивает с себя воду.

К семнадцати годам Дэвис окончил школу и теперь помимо семи рыцарских добродетелей обладал знаниями основ математики, риторики, геометрии и астрономии, в совершенстве знал латынь и мог рассуждать на богословские темы.

Желание продолжить учёбу в университете полностью завладело им, но отец ничего об этом не хотел и слышать. До той поры получение университетского образования в Англии считалось уделом духовенства, а для рыцаря занятием совершенно бесполезным. Однако стремление Дэвиса горячо поддержал аббат Брантон, его наставник в Фаунтези. Он сам лично явился в Ховнингхэм и сумел убедить барона, что грядут иные времена, когда светское образование будет приобретать всё большее значение, совсем как в эпоху Древнего Рима. Отечество всё более нуждается в образованных молодых людях, и лондонская знать всё чаще отправляет своих сыновей учиться в Оксфорд. Последний аргумент сильно поколебал сомнения барона относительно университета, и он после долгих раздумий всё же дал своё согласие.

После случая на реке отношения с сыном у него сильно изменились. Старея, Эймунд всё больше и больше нуждался в его обществе. Он всё чаще доверял Дэвису свои дела, посвящал в свои планы, подготавливая, таким образом, своего будущего преемника. Это не могло укрыться от леди Клотильды, которая исходила желчью, пыталась во всё вмешиваться, но ничего не могла поделать. Суровый муж отвёл ей роль приживалки, и волей-неволей приходилось это терпеть.

Впрочем, поведение Эриха также вызвало у барона тревогу, пасынок вёл себя всё более разнуздано, становясь игрушкой собственных страстей. Он напоминал ощерившегося пса, который изнемогает от желания загрызть хозяина, но боится палки. Его управляющий Джон Креггс всё чаще докладывал о далеко небезобидных проделках Эриха и просил денег, чтобы возместить ущерб или отдать долг. И Эймунд всё чаще с тревогой думал о том, что отсутствие Дэвиса может вселить в этого пса уверенность.

Несмотря на то, что Дэвис клятвенно обещал отцу навещать его как можно чаще, а через два-три года окончательно вернуться в Ховнингхэм, Эймунд с грустью понимал, что юношей движет не только жажда познаний, но и жажда приключений. Это не просто желание сменить обстановку, но и желание убраться подальше из родного дома. Как странно устроен мир, думал барон, где дети никогда не ходят проторенными тропами, а лезут напролом, рискуя сломать себе шею, и повторяют всё те же ошибки, которые делали их отцы. Из поколения в поколение та же судьба, та же песня и невозможно что-либо изменить.

Наконец, барон нашёл надёжный способ, как ему казалось, получить гарантии на возвращение сына. Условием своего согласия на получение образования в университете Эймунд сделал помолвку с Инге Ольдерсон. Он решил, что такого рода обязательства удержат молодого человека от решения надеть монашескую сутану или пуститься странствовать по свету.

Эймунда не смущало незнатное происхождение Инге, он был достаточно богат, чтобы не беспокоиться о приданом невесты, и более ценил в ней ум, обаяние и чистоту. Дэвис не был против этого решения, хотя о женитьбе, семейной жизни, он всерьёз и не думал. Но раз уж отец поставил так вопрос, то никакой другой девушки, кроме Инге, он рядом видеть бы не хотел.

Леди Клотильда выразилась по этому поводу кратко: «Снюхались с оборванцами!», но никто не обратил на неё никакого внимания.

Отцы сговорились, позвали гостей, был выпит не один бочонок эля, Дэвис и Инге были объявлены женихом и невестой. Они обменялись кольцами и поклялись хранить друг другу верность. Во время церемонии Инге вела себя глупо, хихикала, кусала ногти, разговаривала с какими-то неестественными ужимками. Дэвис даже разозлился на неё.

– Что происходит? – спросил он её, когда они вышли из-за праздничного стола в сад и остались одни. – Ты ведёшь себя как… дурочка.

– Что не так? – ответила она с вызовом в голосе, обнимая ствол яблони – Я помогаю тебе исполнить свою мечту, учиться, повидать мир, узнать много интересного. Вся эта помолвка – не более чем формальность, не так ли, пропуск «в рай»? Ты уедешь, у тебя начнётся новая жизнь, а я останусь здесь, с этими яблонями, – она обиженно шлёпнула ладошкой по дереву.

С глухим стуком упало яблоко. Дэвис стоял в замешательстве, не зная, что сказать. Конечно, к данным обязательствам он относился серьёзно, впрочем, как и ко всему, что касалось обязательств. Он хорошо относился к Инге и, как ему казалось, любил её, но университет в тот момент действительно был для него важнее отношений с девушкой. В конце концов, он успокоил её тем, что обещал приезжать на каникулы, потом перевёл всё в шутку, подчеркнув, что такой умной девушке не нужен тёмный необразованный мужлан, который только и умеет пить пиво и хвастаться своими охотничьими трофеями.

Инге развеселилась, живо описав картинку, как Дэвис хвастается охотничьими трофеями, и инцидент был исчерпан. На следующий день Дэвис собрал свои немудрёные пожитки, рекомендательные письма, данные ему аббатом Брантоном, и покинул замок Ховнингхэм, чтобы приступить к изучению гуманитарных наук в Оксфордском университете.

Глава 3. Оксфорд

В Оксфорде Дэвиса закружило в водовороте студенческой жизни. После долгих лет дисциплины и послушания в аббатстве университет казался ему океаном свободы, разгулом вольницы. Он был в восторге, как щенок, которого отпустили порезвиться на лужайке возле дома. Дэвису нравилось всё: лекции, преподаватели, студенты, порядки, традиции, природа и архитектура. Если бы ему предстояло родиться заново, то он несомненно предпочёл бы Оксфорд.

В кутерьме ночных попоек, поединков и студенческих шалостей ему, как ни странно удавалось ещё и учиться, причём достаточно успешно. Оксфордские наставники были им довольны и снисходительно смотрели на его проступки.

Дэвис быстро сошёлся с двумя приятелями. Одного из них звали Гуго Райнон, он был несколькими годами старше Дэвиса, неизменный участник всех студенческих кутежей, соблазнитель чужих жён и наивных девиц, и неистощимый выдумщик шалостей и проказ, не всегда, впрочем, безобидных. В Оксфорде не нашлось бы, наверное, ни одного человека, которому Гуго не был бы должен денег или обязан чем-либо ещё, многие желали бы его хорошенько отдубасить.

Его давно уже собирались вытурить из Оксфорда, но он всё как-то выкручивался. Предполагали, что Райнон доносит на студентов канцлеру, поэтому ему всё так легко сходит с рук, но достоверно об этом никто знать не мог.

Второй приятель был закадычный друг Гуго – Хаули Колуол. Простоватый малый, который был безответно предан Райнону и поддерживал его во всех начинаниях, не затрудняя себя размышлениями о том, насколько они благие. Дэвис прибился к этой парочке, чтобы не чувствовать себя отщепенцем, ведь настоящих друзей у него никогда не было. Да и этих он настоящими друзьями не считал, просто ему не хватало развязности Гуго или спокойной уверенности Хаули. С этими парнями Дэвис был вхож в любую компанию, становился частью студенческого братства.

Вскоре он подметил, что беспорядочная на первый взгляд суета оксфордского общения имеет свои законы и центры притяжения. Этими центрами могли быть как отдельные люди, так и сообщества этих людей. Одним из таких центров была одиозная личность, известная под прозвищем Бедуин. Он был родом из Турина, отпрыск древнего, но обедневшего рода, уходившего корнями ещё к тирренской знати и временам Древнего Рима. По-настоящему его звали Патрисио Франческа делла Варрано, но на английский лад именовали Патриком де Варано.

Патрик изучал медицину, читал лекции и проводил занятия в анатомическом театре, где препарировал даже трупы мертвецов к ужасу слушателей богословского факультета. Занимался он и переводами восточных рукописей. Ему было где-то около тридцати лет. О его прошлом было известно мало. Говорили, что он участвовал в крестовом походе в Карфаген, потом долго скитался по пустыням Востока, прежде чем достиг Британских островов, за что и получил своё прозвище.

Внешне он был не слишком красив – высокого роста, худой, с неправильными чертами лица, украшенного небольшой бородкой. Тёмно-русые вьющиеся волосы и зеленоватые, глубоко посаженные глаза – на первый взгляд ничего примечательного. Но окружающий его ореол таинственности и обаяние харизмы притягивало к нему людей. В глазах его, то плескалась печаль, человека много пережившего, то проскальзывала усмешка, то горел настоящий огонь одержимости какой-либо целью или идеей. Бедуин всем был нужен, все шли к нему за помощью – никто лучше него не мог облегчить похмелье, к нему приносили раненых и избитых, к нему обращались, когда надо было кого-нибудь примирить или замолвить словечко у канцлера или просто излить душу. Никто лучше него не мог петь и играть на лютне, а о его умении владеть мечом ходили легенды.

Дэвис смотрел на Бедуина издалека с благоговейным ужасом, как смотрят на кумира и даже не держал в мыслях когда-нибудь приблизиться к человеку, которого, как ходили слухи, побаивался сам канцлер Оксфорда. Он чувствовал, что Патрик совсем другой породы, в отличие от Гуго и Хаули, несравненно более благородной, и не столько по происхождению, сколько по духу.

Когда речь идёт об Оксфорде, то, как правило, подразумевается университет. Но это не совсем одно и то же. Университет представлял собой совокупность колледжей, старейшим и известнейшим из которых являлся Баллиоль, сам же весь университет находился в городе Оксфорд. Традиционно отношения между оксфордской братией и горожанами были сложные, и вряд ли их можно было назвать дружелюбными. Школяры изрядно докучали обывателям своими проделками, а городские парни не упускали случая покуражиться над «монашками», как называли они студентов.

Конфликты перерастали в потасовки, которые иногда заканчивались не только синяками, но и серьёзными увечьями, так как в ход шли не только кулаки, но и ножи, вилы, цепи и прочий хозяйственный инвентарь. Победу одерживала то одна, то другая сторона, но победить окончательно было невозможно. Звуки баталий долетали до самых высот, и порой конфликт доходил до канцлера университета Томаса Бека и оксфордского графа де Вера. Стороны находили консенсус, возмещали ущерб, но хрупкий мир рушился тут же, как только кому – нибудь из оксфордских проказников становилось скучно.

Однажды студенты, подстрекаемые Гуго Райноном, распугали на рынке торговцев мясом. Была похищена туша ягнёнка и несколько десятков колбас. Возмездие не заставило себя ждать – возмущённые горожане застали злоумышленников за поеданием добычи и, как следует, им всыпали. Разъярённые студенты жаждали реванша, но и горожане настроены были очень серьёзно положить конец разбойничьим выходкам школяров.

В такой ситуации Гуго решил обратиться к Бедуину, которого позиционировал своим задушевным другом. Впрочем, Дэвис в это не очень-то верил. Он не мог представить себе Гуго и Бедуина вместе – слишком разные это были люди.

По правде говоря, Дэвису не очень нравилась и сама идея сражаться с горожанами, за это можно было запросто вылететь из университета, но таковы были правила студенческого братства. Отказ мог быть неправильно понят и уж точно не одобрен.

Патрик де Варано проживал за территорией колледжа, в самом Оксфорде, где занимал первый этаж небольшого каменного дома. Хозяйка дома, пожилая вдова, не брала денег с постояльца в благодарность за то, что ранее он не взимал платы за лечение её брата.

Про этот дом ходили всякие разные слухи, будто Бедуин складывает там трупы покойников, которые по ночам ворует с кладбища, раскапывая свежие могилы. Будто пытается эти трупы оживлять. Ещё говорили, что Бедуин водится с нечистой силой и вызывает по ночам демонов. Была ещё версия, что Бедуин по ночам становится вампиром, поэтому с утра у него бывает такой помятый вид. Все эти легенды, россказни и бредни ещё больше разогревали интерес оксфордской братии к вышеозначенной персоне.

Этим злосчастным вечером ватага школяров, с Гуго во главе, разгорячённая элем, вооружённая палками, цепями, мечами и прочими железками покинула колледж Баллиоль и устремилась на тихие улочки Оксфорда, вымощенные пестрым булыжником.

Бедуин встретил Гуго сдержанно, не пустив на порог, даже не ответив на приветствие.

– Ты обратился не по адресу, я не воюю с лавочниками, – холодно бросил он, – и тебе не советую.

– Но мы не можем позволить каким – то лавочникам безнаказанно наносить нам оскорбления! – с нетрезвым пафосом возразил Гуго.

– Вы – идиоты! – отрезал Бедуин, – Против толпы этих, как ты говоришь, лавочников не устоит даже конный рыцарь с тяжёлым вооружением. Учти, если что-то случится, на этот раз ты ответишь сполна, я тебя предупредил!

Бедуин захлопнул тяжёлую дверь перед носом Райнона. Разговор был окончен.

– Струсил, – криво усмехнулся Гуго. – Что ж, без него обойдёмся, братья.– воскликнул он с воодушевлением, которое прозвучало весьма фальшиво и не встретило энтузиазма даже у подвыпивших школяров.

– Как же, струсил, – проворчал себе под нос Хаули, – да он нас всех один уделает, если захочет.

Бедуин как в воду глядел. В этот раз закончилось всё совершенно не в пользу студентов. Горожане стройными рядами встретили школяров на площади. Они хорошо подготовились и в ход пошли не только дубинки, но и цепи, вилы и другие железные предметы.

Дэвиса так огрели железной цепью по спине, что он упал на мостовую и поспешил сразу отползти в сторону, чтобы не быть затоптанным.

Потасовка была недолгой, и финал последовал трагический – кому-то поломали рёбра, кому нос, кому разбили голову. Хаули распороли вилами живот. Дэвис в первый раз увидел, как выглядят человеческие внутренности. Они схватили беднягу на руки, на ходу тщетно пытаясь остановить хлеставшую кровь, и бегом понесли по кривым оксфордским улочкам обратно к дому Бедуина. Они осознавали что сделать, наверное, уже ничего нельзя, но всё равно надеялись на чудо.

Бедуин распахнул дверь в свой дом и они окровавленные, растерянные ввалились в небольшую полутёмную комнату, посреди которой стоял грубо сколоченный стол, обитый железом. На стол положили умирающего и столпились у входа с виноватым видом, не говоря не слова. Хаули стонал, залитыми кровью руками прикрывая огромную рану на животе, по его бледному от боли и ужаса лицу катился градом пот.

Бедуин бросил беглый взгляд на слипшийся комок внутренностей и спокойно произнёс,

– Я сейчас дам тебе кое-что, и больше не будет больно. – Он взял с полки один из деревянных ящичков, извлёк оттуда ложечкой немного белого вещества, потом приподнял умирающему голову и всыпал порошок ему в рот. Потом прикрыл рану на животе куском материи. Через несколько мгновений перекошенное болью и ужасом лицо стало отрешённым, на посиневших губах заиграла слабая улыбка.

– Зовите духовника, – также спокойно сказал Бедуин, сполоснув руки в умывальнике и вытерев их полотенцем.

– Он что… умрёт? – прерывающимся голосом спросил кто-то из студентов.