Григорий Жадько "Три девушки и одна под кроватью"

– Конечно! – заверил я и коснулся ее волос щекой и мы так замерли надолго.

– Лучше так! – ласково промолвила она. – Не так страшно!

– Конечно, – согласился я слегка замирая от близости ее лица и трепещущих ресниц.

Мы долго слушали свое разгоряченное взволнованное дыхание. Чувствовали друг друга, что мы рядом, что нам бесконечно хорошо. Хорошо от того, что мерно стучат колеса на стыках, что поезд слегка покачивается, скрипит, а тусклая лампа мигает желтым светом. И эти французские ароматы, и запахи молодого тела, чистых волос, намытых с ромашкой и хмелем, кружили мне голову. «Моя попутчица окончательно сведет меня с ума!» – отчаянно думал я. И мне совершенно не хотелось этому противиться. Совершенно! Маленькое сумасшествие, что возобладало, охватило наши души было желанно, казалось манной небесной, каким-то подарком бога, от которого грех было отказываться.

Моя милая спутница покинула меня, подошла к двери и прислушалась, не открывая ее. Но ни единый звук не потревожил наш слух и она вернулась, не став ее открывать. Лицо ее приняло виноватый вид и заговорила она быстро:

– Все что мы делаем, так скоропалительно и нехорошо. Я себя не узнаю. Да что там не узнаю? Поражена! Это распутство! Что вы можете обо мне подумать?! Я веду себя как гулящая! Как кабацкая девка! Уму непостижимо!!

– Маша! – я сжал ее ладошки. – Не говорите так! Это неправда! И вы сами об этом знаете!

– А как это еще назвать?! – с чувством стыда, промолвила она.

– У нас есть оправдание. Вы так восхитительны! Так до невозможности красивы, очаровательны! … До невозможности! – голос мой был взволнован и подрагивал.

– Да-ааа! Вы находите?! – рассеяно промолвила Маша. – А отчего вы не освободите мои руки?

Я не заметил, что крепко сжимал их.

– Вы этого хотите?

– Я сама не знаю что хочу! – растерялась она.

Маша отвернулась от меня, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.

– Мария Александровна! Маша! Милая Маша! – дрожащим голосом выдавил я.

– Да! – обернулась она ко мне и глаза ее, стали большие, бездонные и черные.

Я взял ее за подбородок и приподнял выше. Она слегка приоткрыла рот и послушно, обреченно прикрыла веки. Я коснулся ее воспалено сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго, упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым.

– Что с нами происходит?! – горячо зашептала она, чуть отстраняясь.

– Не знаю! – таким же взволнованным шепотом ответил я.

– Мы в своем уме?!

– Думаю да!

– А я не уверена!

– Не думайте об этом! Ведь нам так хорошо!

– Это маленькое сумасшествие! – взмолилась она. – И его надо прекратить!

Я смотрел на ее розовые горящие ушки, на дрожащие зеленые сережки, на выбившиеся локоны на лбу и не знал что ответить.

– Совсем маленькое! – наконец сказал я. – Просто ваши губы и мои нашли друг друга. И они такие отзывчивые!

– Не говорите так! – шептала она так близко, что ее губы почти касались моих. – Вы вгоняете меня в краску!

– И все равно они ждали меня! – убежденно продолжал настаивать я. – И сейчас ждут!

– Я скоро провалюсь сквозь землю! Я ведь совсем не такая!

– Вы боитесь!

– Еще как! Все во мне восстает!

– Ну тогда еще чуть-чуть?!

– Ни в коем случае!

– А так?!

Я нежно потрогал ее воспаленные губы подушечками пальцев, провел по ним и поцеловал ее в уголки губ. Ресницы ее затрепетали, дыхание участилось и мы вновь слились в горячем и чувственном поцелуе. Голова ее клонилась, я доминировал сверху и буквально растворялся в ней.

Наконец, она усилием воли оттолкнула меня. Отодвинулась в угол и заплакала.

– О чем вы плачете? Маша! – растерялся я, не понимая ее реакции. – Зачем так огорчаетесь?

– Я ничего не могу!! Все во мне восстает! Сопротивляется! – начала она горячо и с вызовом. – Я хочу обратиться к царю нашему, небесному – за спасением! Это все пошло! Пошло!! Да!!! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, то сейчас должны уйти! Слышите!! Я не могу вас выгнать! Вы сами должны это сделать! Прошу вас! Заклинаю всеми святыми!!!

Я отстранился и посмотрел на нее. Она была так прекрасна в эти мгновения. Во мне боролись противоречивые чувства.

– Маша! Милая Маша! – шепнули мои губы.

– Нет! – горячо прервала она меня. – Я замужем! Я учительница! Вы должны меня понять! Так нельзя! Я себе никогда не прощу! Умоляю вас. Правда! Правда! Это не надо и вам! Давайте расстанемся как есть! Оставим теплые воспоминания!

– Я понял! Я все понял! – со вздохом произнес я.

Она крепко, благодарно сжала мои руки и отпустила. Ее руки дрожали. Она вся дрожала. Я ее так чувствовал, но не знал что делать! Понимал, что это граница. Рубикон. Но она так просила! Даже молила!

И тогда я опустился на колени. Нашел ее ладошки и поцеловал каждый пальчик в отдельности. Потом встал и вышел в коридор. Это далось тяжело! Я, даже закрыв дверь, ушел не сразу. Ждал что она остановит, позовет. Но этого не случилось!

Проводник уже зажег тусклые фонари. Они горели в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его – сколько давали направление для движения.

В последний раз, взглянув на заветную дверь, я нашел силы отвернуться и пошел как в тумане. Я не шел, брел, волочил ноги, и эти несколько метров показались мне очень долгими и трудными.

Зайдя в купе, я хотел рухнуть на лавку, но подошел к окну и стал тупо глядеть в черный проем. Дыхание мое стало восстанавливаться, туман в глазах редеть, но руки слегка подрагивали. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я ни смотрел в ночь – дамбы не было видно, только угадывалось, что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось, но никак не могло поглотить.

«Скоро Сестрорецк, – мелькнула мысль в голове. – И все кончится!! Нежные касания двух сердец и несколько поцелуев! Особенно последний, бесконечно долгий и переворачивающий душу! Такая умопомрачительная красавица, а как нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее дрожь, трепет в моих руках?! И почему она меня прогнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений – но всю. Это было единение! Как молния, что-то вспыхнуло между нами и тут же оборвалась, как лопнувшая струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент. И будь ты самым великим музыкантом, ты уже не в силах сыграть на нем.

Да! Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую – осознаю! Так бы ехать и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом – совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы – всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!»

«Ну не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство! – остудил мой пыл внутренний голос. – Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может и не очень? Что с того?» «Отстань! – хотелось сказать этому маразматику. – Чтобы ты понимал в чувствах людей?! Тебе это неведомо!»

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на краешек полки. Стало одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которого вынесли все вещи и даже вынули окна и двери. И сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие и колеса по рельсам застучали медленней, все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок и паровоз тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом появились бегущие по купе тени. Перемежаясь, они накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» – подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях купе и пытаясь, при этом не скользить взглядом по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя, услышал тихий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться! – загадал я. – Если не оборачиваться, все может быть!» – тешил я себя пустыми надеждами. А вдруг! Нет не вдруг! Это было невозможным, но это произошло! Рядом у самого уха я почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

– Вы не зашли?!

– Зачем? – глухо и отчужденно промолвил я.

– Попрощаться!

– Попрощаться! … Зачем? – тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю и что со мной происходит.

– Пра-а-авда за-а-чем, – протянула она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

– Так глупо, – заявил я, – один миг счастья!

– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.

– Насчет вас не знаю, а мне, … а мне… – замялся я, не зная как продолжить.

– Так мы с вами по-настоящему и не успели сыграть в вашу игру на откровенность, – с грустной улыбкой в голосе, произнесла моя милая спутница.

– Вы правы! Что-то не получилось! Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и отцепила серебряную винтажную запонку, с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

– Вот так! – заявила она и спрятала ее у себя в кулачке.

– На память?! – грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

– На память! – согласилась моя милая спутница и голос ее дрогнул.

– Будете меня вспоминать?! Это хорошо!

– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда сможете ее забрать.

Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.

– Нет! Это совсем ни к чему. Увидят. Правда!

Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся – она, робко оглянувшись, сама быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.

Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.

Тайные послания

Зайдя на станцию, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.

«Михаил! Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, чтобы Вы, не дай бог, не услышали! Я не знаю что со мной!

Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц. Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один, два дня. Не думаю, что из Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше послание отправляйте письмом или секретками. (Это не классическое закрытое письмо, а т.н. секретка – сложенный листок бумаги с рукописным адресом и наклеенными марками. Прим. Автора.) Если будете писать открытку, пишите холодно – насколько возможно – я пойму. Не хотелось бы доверять свои чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».

Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, увидел, легкий рессорный экипаж. На открытой пролетке, с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый, и добрый Захарыч! Он постоянно встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры – он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил Захарыч отрывисто, четко, по военному, но глаза смотрели по-доброму и ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах и мы неторопливо тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.

Белое каменное здание подсвечивалось светом от уличных фонарей, освещая широкое крыльцо с колоннами. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками и провинциально доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками, у дежурной по этажу, рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Этот долгий и чудесный день закончился, – с сожалением подумал я. – А жаль!» Легкая улыбка застыла на моих губах. В прекрасном расположении духа я уснул и мне должны были сниться добрые и счастливые сны про мою попутчицу, но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.

На следующий день у меня было много ответственной работы, но чтобы я ни делал, в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец, дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение, и купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали. Я сделал над собой усилие, обмакивая перо в чернильницу. Перо скрипело, буквы плохо передавали мое состояние.

«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно, полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел невпроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор – смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее наши важные государственные дела продвигаются. Не думаю, что эта работа займет больше недели. Ваш Михаил».

Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.

«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Нужно воспользоваться старым маминым рецептом: обильно попить пустырника и корня пиона – но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться – как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».

Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы путь был больше известен почтовому ведомству.

«Мой дорогой, Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала, и целовала, и думается, когда лягу спать – положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече. Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас.

Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М.»

Я трижды прочитал письмо. Положил его на центр круглого стола в комнате, и ходил почти полчаса, обдумывая ответ. Наконец, решительно обмакнул перо в чернильницу:

«Милая Маша! На той неделе надеюсь, все мои производственные дела подойдут к концу. Основное место моего пребывания: полигон офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме. Даже если обстоятельства вынудят меня уехать (что очень маловероятно) – это ничего не значит. Я буду писать Вам и оттуда, хотя я, втайне желаю нашей скорой встречи. Но это решение всецело зависит от Вас. Если Вы согласны напишите, как бы Вы это хотели устроить? Ваш Михаил».

Следующее письмо от нее пришло в пятницу.

«Здравствуйте дорогой, Миша. У нас сегодня отмечали праздник Иван-Купала. Катались на лодках за счет заведения. Жгли смоляные бочки. Были даже салюты. На фуршет давали ломтики семги и шампанское. Но мне не было весело. Неотступно думаю о Вас и считаю дни до нашей встречи, но вот как это устроить – ума не приложу. Не все просто. Встретила своих знакомых по Петербургу – Хомутовых. Парочка, очень зловредная. Если до них дойдут слухи о наших отношениях, они непременно сообщат мужу. Так что встреча здесь – очень нежелательна. Можно, конечно, поехать к Вам. Думаю, вы могли бы все устроить! Но это такой низкий поступок с моей стороны, что и Вы, и я сама, перестану себя уважать! Встречаться в захолустной гостинице – выше моих сил! Короче я сама не знаю, как быть! Вполне возможно, что Господь противится нашей встрече. Тогда стоит ли усердствовать? Может все оставить, как есть, и вспоминать друг друга самыми добрыми словами. Ваша М.»

Поздно вечером в пятницу, перед закрытием, я отнес на почту письмо, которое написал. Торопился: в надежде, что к понедельнику получу от нее ответ.

«Как я соскучился Маша! Пишу быстро. Думаю, успею сегодня отправить. Замечательно бы приехать к Вам в понедельник, или раньше. Узнавал. Можно на извозчике. У меня есть хороший знакомый – Захарыч, которого я знаю давно. Предварительно, я уже все обговорил. Я подъеду и не буду выходить из пролетки. Зайдет он. Вы должны быть собраны и последовать за ним. Мы можем направиться на берег Финского залива, подальше от глаз и просто посидеть, искупаться, выпить шампанское. Или приехать в гостиницу, против которой вы возражали, или сделать первое, а потом и второе. Короче это мои предложения – Вам решать. С ответом, пожалуйста, не задерживайте. Ваш Михаил».

В этот раз письмо от Маши пришло раньше обычного, вечером в субботу, и это было как нельзя кстати, так как я весь истомился. Оно было совсем коротким, как выстрел.

«Я согласна на все! Полностью доверяю Вам! Жду! Надеюсь! Ваша М.»

В путь мы отправились утром, в воскресенье, когда первые лучи солнца коснулись зеленых макушек Церкви Петра и Павла, а трава серебрилась от росы. Захарыч был молчалив и сосредоточен. Повозка пахла войлоком и лошадьми. Выехав из города, мы проехали старое лютеранское кладбище, потом православное кладбище и далее свернули на мост через новый отводной канал. Повозка шла ходко. Сильно трясло, но я почти не замечал этого. Мелкая нетерпеливая дрожь, время от времени пробегала по моему телу и одновременно хотелось спать. Всю ночь я почти не сомкнул глаз. Возбуждение не покидало меня, не давало расслабиться. По подсчетам Захарыча, к десяти часам, если все будет благополучно, мы должны были бы добраться до места. Солнце стало пригревать. Чувствовалось: день опять будет жарким и душным.