Камила Георг "Бумеранг"

– Господи! – поспешила к Нему душа. – Ты дал мне возможность быть богатым, но деньги, нажива, собственное благополучие стали единственной моей заботой. Ты дал мне власть, но страх потерять ее затмил мой разум, и я ничего не сделал на благо людей. Прости, Господи, и не отворачивайся от меня. Позволь мне стать создателем не материальных, а духовных ценностей. Вдохни в меня талант такой силы, чтобы созданное мною потрясало души, заставляло их замирать от восторга, вселяло в них силу, уверенность в себе, помогало жить.

– Господи! Ну дай мне еще одну попытку!

4

– Милая, ты устала, тебе надо поспать. Врач сказал, что роды прошли благополучно и с малышом все в порядке. Ты молодец.

– Что это, дорогой? Посмотри!

– Это упала звезда.

– Какая необычная… Ты видел, как она осветила все вокруг? У меня такое ощущение, что она пролетела возле самого нашего окна. Это неспроста! Милый, у нас родился гениальный мальчик! Я уверена в этом.

– Я тоже. Спи.

* * *

…Выставка молодого художника Ильи Богомолова вызвала фурор. С раннего утра у стен галереи выстраивалась очередь желающих увидеть его картины. Экспозиция была небольшой, но у каждой из работ посетители замирали надолго, и потому очередь продвигалась медленно. Всех поражало видение художника, он словно бы обладал знаниями, которые наглухо были запечатаны для простых смертных. Миры и цивилизации, прошлое и будущее Земли, невидимая жизнь Тонкого Мира – это заставляло взглянуть на все по-иному, как бы с высоты Времен, глубин Вселенной, отодвигало на задний план заботы и тревоги сегодняшнего дня. Но главное, полотна излучали какой-то таинственный свет. Он проникал в душу, сообщая ей сильный энергетический заряд. И потому люди покидали выставку просветленные, полные надежд, позитивных устремлений и добрых чувств. Как они сами говорили встречающим их у входа журналистам, «хочется весь мир обнять, сделать что-то очень важное, чтобы уберечь его, хочется жить по-другому».

– У этого мальчика уникальный талант, – сказал, в свою очередь, маститый художник, член совета Академии художеств Вениамин Вишняков. – Но ему, конечно же, надо еще учиться. Это лишь первые, хотя и подающие большие надежды, шаги. Я намерен пригласить его в свою студию.

Учиться и работать в студии Вишнякова – о таком предложении мечтал в глубине души каждый художник.

– Мой мальчик, какой сегодня счастливый день! – обняла мать сына, когда все гости, приглашенные на небольшое семейное торжество, разошлись. – Такой успех! Тебя ждет прекрасное будущее! Сам Вишняков…

– Я не пойду к Вишнякову, – прервал ее сын. – Чему я могу научиться у художника вчерашнего дня – писать портреты да пейзажи с натуры? Или корпеть над натюрмортами? Я не хочу тратить на это время!

Мать долго не могла уснуть.

– Что ты так расстраиваешься? – утешал ее муж. – Большие таланты зачастую не оглядываются на авторитеты. И, возможно, правильно делают: если бы оглядывались, не смогли бы проложить свой путь.

На следующий день сын принес радостную весть:

– Меня пригласили в Париж. Я уже дал согласие отправить туда все картины на вернисаж.

И мать окончательно успокоилась.

* * *

Из Парижа долгое время не было вестей. Родители потеряли покой. И только через месяц забежавший к ним друг сына Кирилл, тоже талантливый художник, сообщил, что выставка имела оглушительный успех, вся парижская богема от Ильи без ума, и теперь его никогда нельзя застать дома – то он у кого-либо из своих новых друзей, то с ними же в кафе, где дым коромыслом и творческие споры до утра, то блистает на званых вечерах и приемах.

А еще через два месяца пришла весточка и от самого Ильи

«Дорогие мои! Я покорил Париж. На очереди Италия. Картины мои уже там. Один известный миланский меценат взялся организовать выставку. Он увидел мои полотна здесь, в Париже, и пришел в такой восторг, что я стал даже избегать его (ох, уж этот итальянский темперамент!). Так что у меня все прекрасно, дорогие мои, не волнуйтесь. Целую. Ваш гениальный мальчик Илюша.

Мать заплакала от счастья.

– Милый, помнишь ту звезду, что пролетела у нашего окна? – спросила она радостно, устраиваясь рядом с мужем. – Помнишь, я тогда сказала, что у нас родился гениальный мальчик. И это случилось. Произошло настоящее чудо!

– Талант – это всегда дар свыше, – задумчиво ответил ей муж. – Но талант это и тяжкий крест.

– Что ты хочешь этим сказать? – тихо спросила мать.

Он молча погладил ее по голове, и она не решилась продолжить разговор.

* * *

«Италия покорена! Теперь пришла очередь ахать англичанам, – сообщил сын через несколько месяцев. – Уверен, что я растоплю их холодные сердца!»

Письмами родителей он не баловал. Редкими весточками лишь извещал об основных событиях.

– Не нравится мне это, – нахмурился отец, прочитав последнюю из них. – Выставки пусть устраиваются, это хорошо. Но он-то зачем тратит на них время? Чтобы вновь и вновь слышать восторженные похвалы, блистать в различных кругах и салонах, вести с пьяной богемой пустые разговоры? Для этого разве ему талант дан? Он уже больше года не держал кисть в руках. Правильно говорит Вишняков – кстати, он на днях звонил, – что талант, как драгоценный камень, шлифовать надо.

Все это отец и высказал сыну, когда тот, едва приехал домой, вскоре снова засобирался в Париж.

– Ах, отец, какой же ты с возрастом стал брюзга! Словно и не был молодым. Вспомни свои студенческие годы, ночные посиделки, сам рассказывал.

– Да, помню, и теперь очень сожалею, что так много времени и сил растратил попусту.

– Ну, ты человек точных наук, поэтому для тебя это, возможно, и впрямь лишь загубленное время, – ответил, подумав, Илья. – А для меня – кислород, питающий мозг и душу, без которого я сразу увяну и упаду до уровня вишняковцев… Но хочу тебя успокоить, я собираюсь работать в Париже и уже присмотрел там мастерскую.

И он уехал в Париж. А потом письмо пришло из Америки, где он вскоре женился. Через какое-то время в прессе промелькнула информация о том, что Илья Богомолов – наиболее покупаемый в Штатах художник, его картины распродаются по самой высокой цене.

«Эти американцы – удивительный народ, – писал Илья домой. – Они из всего делают бизнес. Поставят на человека, как на лошадку на ипподроме, и качают прибыль. Может, это и правильно. В результате у меня здесь прекрасная мастерская, я ни в чем не нуждаюсь. Правда, картины мои в основном заказные, они тут же уходят, их продают. Но в ближайшее время я планирую начать работу над экспозицией, которую привезу на родину».

Через двенадцать лет упорхнувший из родного гнезда худенький, малоразговорчивый, с отрешенным взглядом юноша вернулся домой уверенным в себе мужчиной крепкого телосложения, с постоянной широкой улыбкой на красивом лице.

Выставку Ильи Богомолова ждали с нетерпением. У стен галереи с раннего утра вновь выстроилась очередь. Многие из пришедших помнили тот волнующий день, когда они испытали удивительное, необъяснимое чувство, стоя у картин молодого художника. Он словно бы приоткрыл им тогда тайны мироздания, высветил суть и назначение человеческого «Я» в цепочке времен и пространств, заставил задуматься о своем предназначении. Они свято помнили этот день и через годы пронесли в своих сердцах благодарность художнику.

И вот выставочные залы открылись. Взору вошедших предстали грандиозные по своему размеру полотна. На фоне пронзительной космической сини – пошатнувшиеся силуэты небоскребов, люди, взмывающие руки к небу, двойники из параллельного мира, бросающие ариаднину нить бредущим по Земле – жалким остаткам человеческой цивилизации.

Во втором зале всю стену занимал триптих «Звездные войны». Изображенное на нем не шло ни в какое сравнение с примитивной выдумкой голливудских компьютерщиков. Это было похоже на возможную правду. И невольно возникал вопрос: где мог увидеть такое художник, кто дал ему это знание?

Люди снова подолгу задерживались у его полотен. Поток посетителей не иссякал. Но придя в себя после громких речей, цветов, поцелуев, рукопожатий, неизбежно сопровождающих открытие любой выставки, а уж отсутствующего долгое время Ильи Богомолова тем более, художник вдруг ощутил подспудно необъяснимую тревогу. Он вглядывался в лица людей, переходящих от одной его картины к другой, и вдруг понял причину внутреннего беспокойства – они с любопытством разглядывали изображенное им, но души их оставались холодными, а глаза, казалось, говорили: «Да, это здорово, это интересно, но не более».

Вечером он отказался от встреч. Сидя дома, Илья мучительно соображал: «Что же произошло?» Он пишет в той же манере, в той же гамме. Его картины успешно рапродаются, они висят в домах многих знатных людей, украшают стены офисов. «Что же не так?»

«Это грандиозно!», «Потрясающе!» – прочитал он в газетах на следующий день, а у галереи вновь увидел длинную очередь желающих попасть на его выставку, и на душе у художника повеселело. «Наверное, показалось, устал», – подумал он.

В соседних залах меняли экспозицию, открывалась выставка его бывшего друга Кирилла Худякова.

– Надо взглянуть, что сотворил этот трудолюбивый вишняковец, – сказал он отцу, сумевшему выбраться на выставку сына лишь на второй день.

– Посмотрите, посмотрите, сам Богомолов пришел оценить работы Худякова, – зашептали сотрудницы музея.

Он щедро одарил их своей красивой улыбкой, а затем перевел взгляд на картину, которую только что закрепили на стене рабочие, и замер. Свет, этот свет… Откуда он у него?

– Это наша восходящая звезда – Кирилл Худяков, – услышал Илья рядом голос одной из сотрудниц музея. – Он в последнее время как будто сбросил с себя оковы, стал писать волнующе пронзительно. Думающий, целеустремленный художник.

Илья кивнул. Что-то сжалось внутри. Незримый свет проник в душу, и она заметалась, испытав и нестерпимую боль и огромную радость одновременно. Он долго стоял у картины, потом быстрым шагом, чуть ли не бегом устремился в свои залы.

…Отец увидел, как сын покидал выставку – на очень бледном, в одночасье осунувшемся лице выделялись огромные, опрокинутые в себя глаза. Глаза юного Ильи Богомолова.

Дома на столе он оставил записку: «Уехал на дачу. Хочу отдохнуть. Прошу не беспокоить

– Пусть побудет один. Ему это очень надо сейчас, – мягко сказал отец встревоженной матери. Если бы он знал…

Через неделю родители все же решились побеспокоить его. На их настойчивые телефонные звонки никто не отвечал. Гонимые каким-то недобрым предчувствием, они помчались на дачу, что находилась за сто километров от города. То, что они увидели там, сделало их несчастными на все последующие годы вплоть до самой смерти – в ванне, заполненной, казалось, одной кровью, лежал их гениальный мальчик. Глаза его были широко распахнуты, и возникало ощущение, что не синий кафель нависающего потолка, а неведомые синие дали отражаются в них.

В зале повсюду были разбросаны незавершенные порванные картины, на которых едва успела засохнуть краска. Отец долго рассматривал их:

– Он искал себя, того, прежнего, – сказал с болью. – Он искал Свет.

* * *

…Ослепительный благостный Свет не озарил душу, выпорхнувшую из туннеля. Она металась в серой мгле, тщетно взывая к милосердию.

– Боже, Ты дал мне Знание, которым не обладают простые смертные, и невиданной силы талант. Но я, праздный и самодовольный, растерял все, не смог употребить мне дарованное во благо людей! Я снова не оправдал Твоих надежд. Но молю Тебя, дай мне еще одну попытку… Еще одну попытку…

– Господи! Ты где?

– О, Господи…

? ? ? ? ? ? ? ? ? ? Что посеешь, то и пожнешь

    Библия: Послание к Галатам

БУМЕРАНГ

Далекие сполохи не принесли в город долгожданной грозы. Тяжелая липкая жара пропитала воздух, повисла в мастерской, находящейся под крышей 12-этажного дома. Марат выругался и бросил кисть.

«Все равно не успею», – подумал он. А вслух сказал:

– Жара. Ничего не клеится.

– Жара тут ни при чем, – ответила из-за ширмы Валерия. – Ты взялся писать не в своей манере, вот и не получается.

– Что значит не в своей манере?! – вскипел Марат. – Что ты хочешь этим сказать?

Опрокинув стул, он с грохотом подскочил к занавеске и отдернул ее.

– Ты взялся писать вещь, в которую надо вложить тепло души. А этого у тебя нет, – спокойно ответила Валерия.

– Начинаются бабские штучки. Дурой была, дурой и останешься! – зло прокричал Марат.

– Да нет же, сам посмотри, – махнула она в сторону картин. – В светлых тонах ты вообще не работаешь. Болото в лунную ночь, дремучий лес, лешие, кикиморы, привидения, пришельцы. Жуть какая-то! А если и случаются светлые тона, то они такие холодные, что в дрожь бросает.

Марат в бешенстве замахал руками, стараясь не сорваться, не скатиться до брани, как с ним это нередко случалось:

– И очень хорошо! – выдавил он наконец. – Я все эти годы искал такую гамму красок. Разработал свою технологию, использую принципы голографии. Я стремлюсь вырваться за пределы трехмерного пространства и порой кажется, что мне это удалось. Причем тут душа с ее теплом или холодом?! Это чистая техника.

– Нет, дорогой мой, – не сдавалась Лера. – Краски сами по себе ничего не значат. Это самообман. Картина отражает состояние твоей души. А ты не любишь этот мир, не любишь и презираешь людей. И все зло, которое в тебе сидит, ты выплеснул на свои картины. Оттого они такие жуткие. Ты их видел когда-нибудь ночью? Такое впечатление, что они в душу вгрызаются и пожирают ее.

– Злой, говоришь?! – закричал остервенело Марат. Засунув руки в карманы рабочего комбинезона, он нервно заходил по комнате. – Что ты можешь об этом знать?! Тебя не заставлял отчим в 12 лет заниматься сексом, тебя не бросила мать на произвол судьбы, тебя не лупили нещадно в подворотнях только за то, что ты не такой, как все, и тебя не предавали свои в Чечне! Так за что же мне любить этот мир?! За его сплошной сволочизм?

Валерия некоторое время молча смотрела на него.

– Оказывается, я многого не знала, – сказала затем тихо. – Нам стоило раньше поговорить об этом. А сейчас, к сожалению, уже поздно.

Только теперь Марат заметил большие сумки, стоящие возле тахты.

– Ты что это, Лера! – он подошел к ней, попытался обнять. – Обиделась из-за вчерашнего? Я дурно вел себя, признаю. Но…

– Я уже ни на что не обижаюсь, ни на вчерашнее, ни на позавчерашнее, – перебила она его. – Ты таков, каков есть, и им останешься, а потому ничто и никогда у нас не изменится. Я устала от попреков, унижений, оскорблений, от всех твоих выходок. Я больше не могу и не хочу быть здесь, ни с тобой, ни с твоими картинами… Вероятно, наш брак исчерпал себя.

– Лера!

Она решительно взялась за сумки.

– Ну и катись! – Марат демонстративно плюхнулся на тахту. Он слышал, как она закрыла за собой дверь, вызвала лифт. Кабинка его, громыхая на весь дом, медленно доползла до верхнего этажа. Сейчас Лера внесет в нее свои вещи. И это все, конец. Больше она никогда сюда не вернется. Он вдруг совершенно отчетливо осознал это. Надо что-то делать, подняться, догнать. Но вопреки мимолетному порыву, Марат еще глубже зарылся головой в подушку. Грохот удаляющейся кабинки сразу утих. В ватном безмолвии все показалось вдруг глупым и пустяшным. «Ну и пусть, ну и пусть», – пульсировала упрямая мысль в такт тяжелым ударам сердца.

Затренькал входной звонок. «Лера вернулась! – подскочил он – Она может, она отходчивая.»

Марат распахнул дверь, но обнаружил за нею не Леру, а маленького толстого человечка по кличке Шмон, администратора выставочного зала.

– Я зашел предупредить, что планировка выставки несколько меняется, – начал Шмон с порога. – В ней примет участие Артур Грецкий, его картины успевают вернуться из-за рубежа. Поэтому свои работы ты размещаешь не в седьмом зале, как планировалось, а в одиннадцатом.

– А в седьмом будет Грецкий?

– Да.

– Почему?

– Отвечаю. Это молодой перспективный художник. Ожидается, что именно он привлечет внимание публики к выставке – публика у нас любит новенькое, свеженькое, на заграничном блюде поданное. Ха – ха! – прокомментировал он коротким смешком свою шутку. – Поэтому, естественно, ему и зал побольше… А что ты расстраиваешься? Тебе всего-то придется отминусовать картин пять-шесть. Если учесть, что они у тебя все на один манер, то потеря невелика.

Шмон недолюбливал творчество Марата и никогда не скрывал этого. Он прошествовал вдоль картин, подготовленных к отправке на выставку, бесцеремонно тыкая пальцем в отдельные полотна. Но вдруг быстро отдернул руку:

– Ты что, ток по ним пропускаешь? Они у тебя кусаются, – засмеялся Шмон и показал, жестикулируя уже на расстоянии:

– Я бы предложил выкинуть вот эти.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Марат. – Надеюсь, у меня такое право есть?