Придется загрузить Кайда по полной, чтобы не слишком направлял внимание на Эру. При таких мощностях опасно.
«Надо же, случилось», – фыркал Дрейк мысленно.
Он всегда незаметно присматривал за личными взаимоотношениями сотрудников. Чтобы избежать сложных ситуаций, предупредить нежелательное развитие событий – вмешивался, правда, редко. К тому же Кайд и сам с женщинами был осторожен – для большинства слишком «фонил», а заниматься любовью при закрытых щитах все равно, что пытаться онанировать в облачении космонавта поверх гидрокостюма. Дрейк об этом знал не понаслышке.
За всю свою жизнь на Уровнях Дварт лишь трижды допускал «перепих» – еще в те времена, когда надеялся, что кто-нибудь сможет его «принять». Чуть-чуть открылся лишь однажды с Викторией, которая наутро попыталась вскрыть себе вены – передышала любовником, заявила, что отныне они всегда должны быть вместе, получила отказ.
Викторию спасли; Кайд себя виноватым не чувствовал – собственно, он им и не был, – однако осадок остался. Далее на женщинах крест – много лет тишины.
И вот… Эра.
Занесла же издалека нелегкая.
Не зря занесла, если так случилось.
Только все равно придется временно «нейтрализовать» верхний отряд (попросить их принудительно отдохнуть), чтобы больше работы пало на одного.
– Я могу идти?
– Можешь.
«Ментор» из чужого мира поднялся со стула, размял плечи, втянул воздух.
Глядя на бегущие по синей радужке искры, Дрейк думал о том, что уже много лет собирал вот таких вот странных личностей под крышей родных Уровней. Для чего? Чтобы усложнить себе жизнь?
После мысленно махнул рукой – все рано или поздно разбираются с собой. Разберется и этот.
* * *
Земля. Ленинск.
Бернарда.
(Minxz – Orenda)
Я поймала бабушку на выходе у дверей – уже проворачивался, запирая квартиру, в замке ключ.
– О, Динушка? А я собралась уходить. Что же без предупреждения?
– Прости, ба, хотела сюрпризом. Просто выдался свободный час, вот и…
– Так вместе тогда сходим, да?
– Конечно, а куда?
– Ну, сначала в магазин, а то у них всегда чего-то не хватает…
– У кого?
Мы спускались по узким лестничным пролетам типичной «хрущевской» пятиэтажки: неторопливая и осторожная бабушка в пальто и старых сапогах – первой, я – бодрая и молодая, но вынужденная сдерживать темп ходьбы, – следом.
– У кого? У пенсионеров.
– Мы идем к кому-то из твоих друзей?
– К Лиде…
Хм, «Лиде». Почему-то я никогда про нее не слышала.
– А она далеко живет?
Таисия Захаровна с ответом замешкалась. Смутилась как будто.
– Увидишь.
В ближайшей «Пятерочке» мы купили три пачки чая, бюджетного печенья, пряников и немного диетических конфет; пакет несла я. Здесь царила та странная погода, когда не то снег, не то бурая грязь, местами похожая на перелопаченные подошвами дюны. А под ней лед.
– Температура скачет – то холод, то тепло, так и тает все бесконечно. Не поймешь.
Бабушка держалась за мой локоть. День пасмурный; минус четыре.
– А Лида… Мы с ней на заводе работали, дружили. Потом у нее сын служить ушел, да так и не вернулся. Квартиру отняли какие-то службы – не те бумаги сослепу подписала, вот и живет теперь в «Березках»…
«Березками» оказался дом престарелых – неприглядное двухэтажное здание, окруженное чахлой березовой рощей. Внутри хуже, чем снаружи: выкрашенные до середины зеленой краской стены, розовые в клеточку шторы на окнах. Старые советские тумбы у стены, видавшие виды диваны. Комнаты на три-четыре человека походили на палаты; большинству за семьдесят – на лицах смесь безнадеги и печали.
– Мы ненадолго, – переживала за меня бабушка. Ей не хотелось вести меня сюда, но так уж случилось. Есть вещи, которые мы, скрываясь за своим позитивным мышлением, не хотим видеть никогда, но существовать они от этого не перестают. Что ж, если я сегодня здесь, значит, это зачем-то нужно. Хоть и невесело.
– Она сына ждет, никак успокоиться не может. Уже болеет вся, помирать пора, а верит, что объявится.
– Может и правда объявится?
– Да кто его знает – живой или погиб. Чего ж тогда ни весточки? А у ей больше никого нет. Вот и хожу раз в две-три недели, навещаю.
Мы, обутые в бахилы поверх уличной обуви, шли коридорами. И от вида немощи, смирения и плакатов на стенах «Старость в радость!» хотелось вытирать мокрые веки.
– Тая! Как я тебе рада!
При имени Лида почему-то всплывает в воображении лицо молодой розовощекой девчонки-комсомолки и красавицы, но нас встретила худая и сгорбленная старушка. С впалыми щеками, подслеповатыми глазами, в бордовой кофте, с пестрым подолом платья, в платке.
– Таюшка… А это кто, внучка твоя?
Слова звучали скомкано и съедено – «внуфька», «Таюфка»; постоянно тряслись старческие руки.
– Внучка, да. Дина.
– Красивая!
Я была уверена, что Лида меня почти не видит. Да ей и не требовалось. Ее радовало наличие гостей; лежала у юбки раскрытая книга.
– Ты читаешь, что ли? Достоевского?
Мы пододвинули стулья, уселись напротив.
– Да не читаю почти, глаза не видят. То ли очки испортились, то ли зрение совсем…
Они говорили. О погоде, о ноющих суставах, о лекарствах и ценах на них. Хвасталась мной бабушка – гордилась, что внучка переводчица, за границу часто ездит, много языков знает.
Сидели поодаль седые и лысоватые деды – смотрели телевизор; стояло у стены два продавленных инвалидных кресла.
Я созерцала собственные руки. Слышался звук раскладываемых на столе прямоугольников домино, кто-то кашлял; тянуло из кухонной зоны супом с кислой капустой. Действительно, много ли нужно, если проводишь здесь двадцать четыре часа своей жизни? Тогда и черствые пряники в радость, и люди «с улицы» словно давние и очень желанные знакомые. Они приносили вести с воли, со свободы, оттуда, где качает ветви деревьев ветер. Многие здесь «доживали» – чувствовалось по лицам.
В какой-то момент зазвучало:
– Вот Миша мой приедет и тоже заберет… Скоро уже, я знаю.
Бабушка погрустнела; прятали глаза остальные старики – никто не пытался разубеждать Лиду, что сын вернется. Но никто и не верил.
– Вот он… Мой Миша.
Мне вдруг протянули фото: на нем молодой еще парень – рослый, темноволосый, симпатичный. Лицо с правильными чертами, челка чуть вьется, глаза зеленоватые. Не красавец, но симпатичный.
Шевельнулось внутри неясное… Кого-то он мне отдаленно напомнил.
– Миша… приедет скоро. И я тоже буду дома…
Она жила этой мечтой – о встрече с сыном, о родных и теплых стенах, о заботливых руках. Кем-то сваренном супе – для нее, не для «всех», – о налитом чае. О том, что не упрекнут за разбитую чашку, о том, что вдруг снова не одна на свете.
Разговор опять уехал в сторону – его намеренно перевела бабушка. Принялась рассказывать о семенах помидоров, которые недавно нашла у знакомой, о том, что кусты вырастают такие высокие, что в теплицу не помещаются. О теплых валенках, которые купила недавно на рынке – но вот беда, слишком сыро пока для них…
А потом стариков звоном поварешки позвали обедать, зашевелилась в кресле Лида. Протянула руку, чтобы не забыть вложить в книгу любимое фото, я ей его протянула.
Протянула и… неожиданно поняла.
Миша напомнил мне Мака. Отдаленно. Конечно, Мак шире в плечах, грациознее, красивее, «породистее», что ли… И все же…
Странная мысль. Бессмысленная.
Березовую рощу мы покидали с пустыми пакетами под звук скрябающих по железным тарелкам многочисленных ложек. Почему-то в молчании.
* * *
Уровень четырнадцать. Нордейл.
Тремя часами позже.
Знакомое уютное кафе «Лемьер» после «Березок» казалось неоправданно роскошным и дорогим. Все чересчур, все мимо, если людям нужно там мало.
И сидел напротив Мак. Пил уже вторую чашку кофе, а я все никак не могла собраться с мыслями и начать разговор. За окном давно уже не Ленинск с его бурым снегом, а белоснежный чистый Нордейл, а в голове будто связавший два мира воедино платок бабы Лиды – зеленый, с золотой нитью. Один конец здесь, второй там.
– Ты за этим меня позвала?
У Чейзера выходной, но все же вторая чашка кофе в полной тишине непривычно даже для него.
– Для чего?
– Чтобы помолчать?
А я не могла понять, как сказать. Миша действительно на него походил. Чуть-чуть. В конце концов, на том фото он был моложе – мог со временем раздаться в плечах, возмужать. Ведь мог?
Наверное, это все дурацкий план.
– Послушай, – решилась я заговорить наконец, – ты помнишь, что люди в моем мире стареют?
– Помню.
– Так вот, есть старики, у которых не остается родственников. Они тогда живут в домах престарелых, о них вынуждено заботиться государство. К ним никто не приходит и не приезжает, никто не навещает.
– И?
Здесь все было иным. Дрейк «домов престарелых» не создавал – он умудрился выстроить систему, где каждый пожилой гражданин мог получить медицинскую помощь в том объеме, которая бы позволила ему самостоятельно жить и обслуживать себя в собственной квартире. На Уровнях не хаяли «государство», не говорили о ценах на лекарства, потому что они никогда не росли. И не жаловались на детей, которые бросили родителей… Две разные планеты.
– В «Березках» живет баба Лида, которая не дождалась сына с войны. Она уже очень старая, болеет, но все равно его ждет.
Тишина в ответ. Каждые две минуты мололи за барной стойкой зерно; радовали глаз посетителей темно-зеленые выглаженные скатерти. Дорогое дерево, приглушенный свет – все изысканно, дорого, выдержанно.
И прямой настороженный взгляд Чейзера.
– Ее сына зовут Миша.
«При чем здесь я?»
Я бы тоже задала этот вопрос, если бы кто-то долго и муторно пытался родить на свет «умную мысль».
– Он на тебя похож. Очень.
Почти никакой реакции, кроме одного – у Мака совсем чуть-чуть расширились от удивления зрачки. Наверное, я заметила лишь потому, что умела замедляться во времени, ловить мелкие детали, ничего не упускать.
